Аничкина иколе. Приключения Руднева
– Ваш багаж будет отправлен в «Европу». Это на углу Невского и Михайловской улицы. Любой извозчик знает эту гостиницу, так что вы не заблудитесь…
– Можно без топографических лекций? Я не первый раз в Петербурге и отлично в нём ориентируюсь, – оборвал молодого человека Руднев, которого столичный снобизм их спутника порядком раздражал.
– Прекрасно! – молодой человек нимало не смутился и продолжил всё также манерно. – Итак, вы будете проживать в «Европе», а сейчас я отвезу вас к Алексею Петровичу. Он ожидает вас и велел, чтобы вы были доставлены к нему прямо с поезда.
– Мы едем к Чернышёву мосту5? – спросил Руднев.
– Нет. У Алексея Петровича приёмная на Екатерининском канале.
Они проехали пересечение набережной с Мариинским переулком, и карета остановилась у парадной трехэтажного особняка с белой колоннадой, украшавшей верхние этажи.
Молодой человек провёл Руднева с Белецким по белоснежной мраморной лестнице и оставил ожидать в приемной, где за дежурным столом сидел расфуфыренный адъютант, не менее пафосный, чем их провожатый, и перебирал бумаги, демонстративно не обращая никакого внимания на визитёров.
Наконец он оторвался от своего занятия, смерил посетителей строгим взглядом, поднялся из-за стола и, распахнув дверь кабинета, надменно произнес:
– Вас ожидают.
В отличие от своих помощников действительный статский советник Алексей Петрович Ярцев встретил их радушно.
Это был энергичный поджарый человек немногим младше пятидесяти. Несмотря на раннюю седину выглядел он моложаво. Лицо, голос и манеры у него были властные, а взгляд – строгим и внимательным. Одет он был в гражданское платье, но держал себя так, что в нём безошибочно угадывался государственный муж немалого чина. Этот человек очевидно привык, что ему безоговорочно подчинялись, и власть свою воспринимал как должное.
– Благодарю, что нашли возможным приехать так скоро! – произнёс он, протягивая руку сперва Рудневу, потом Белецкому, а после предложил гостям садиться к большому столу для заседаний и сам сел напротив, покинув председательское место во главе.
– Ваше послание не оставляло нам выбора, ваше превосходительство, – ответил Руднев. – Чем обязан интересом к моей персоне?
– Прежде, чем я вам всё объясню, – начал Ярцев, – я должен взять с вас слово, господин Руднев, что вы и ваш помощник сохраните услышанное здесь в тайне до конца своих дней.
– Мы не знаем, о чём идёт речь, – возразил Руднев.
Ярцев нахмурился, остро глядя на Дмитрия Николаевича, но тот спокойно выдержал этот взгляд.
– Речь идёт о деле государственной важности, – отчеканил Алексей Петрович. – Вопрос напрямую касается безопасности России. Видите ли, Дмитрий Николаевич, у нас тут всё несколько серьезней, чем ваша местечковая охота на убийц.
– Простите, но это вы меня позвали, – парировал Руднев. – Я на ваши серьезности не напрашивался и вполне довольствовался своими «местечковыми» убийцами. Повторяю вам, ваше превосходительство, прежде чем мы с господином Белецким станем брать на себя какие-либо обязательства, мы должны понять, что именно вы от нас ожидаете и к участию в чём приглашаете. Однако, вы можете быть уверены, что хранить секреты как государственные, так и частные, мы умеем в должной мере.
Ярцев помолчал, раздражённо барабаня пальцами по столу, а после лицо его смягчилось, и он рассмеялся неожиданно задорным и молодым смехом.
– Мне говорили, Дмитрий Николаевич, что вы весьма самоуверенный тип. Впрочем, людям умным до́лжно быть самоуверенными. Это помогает снижать общий градус общечеловеческой глупости, – заявил Ярцев и снова посерьёзнел. – Что ж, я рассчитываю на ваше благородство, господа… И на ваше благоразумие.
Он сделал выразительную паузу, чтобы смысл его намёка однозначно дошёл до собеседников.
– Мы знаем, с кем имеем дело, – ответил Руднев.
– В таком случае, мы друг друга поняли, – резюмировал Ярцев. – Итак, я пригласил вас, господа, в связи с исчезновением этого ребенка.
Алексей Петрович протянул Рудневу фотографию девочки-подростка в форменном платьице и белом фартучке. Черты лица девочки были очевидно иноземными, несколько резкими и жесткими.
– Кто она? – спросил Дмитрий Николаевич, передавая фотографию Белецкому.
– Стефка Карагеоргиевич, дочь сербского короля Петра Карагеоргиевича. Она пропала из пансиона Святой Анны. Её исчезновение пока удается держать в тайне, но, если история всплывёт, это может подхлестнуть волнения на Балканах. Сербы устроят очередной демарш против Вены, потребуют поддержки от Петербурга. Россия столкнется лбами с Австрией, а вслед за тем и с Германией, и наша страна окажется на пороге войны.
Ярцев произнес всё это ровно, на одном дыхании, словно пересказал либретто модной оперы, и далее смолк, удовлетворённо наблюдая оторопелое выражение на лицах своих собеседников.
– Вы готовы помочь остановить войну, господа? – спросил он с пафосом.
Руднев некоторое время молчал, а потом тихо, но очень внятно ответил:
– Мы готовы помочь спасти ребёнка.
Глава 3
Ярцев изложил суть дела чётко и ясно.
Стефка Карагеоргиевич вместе со своими старшими братьями Георгием и Александром учились в Петербурге по приглашению Николая II, пока её отец в европейском изгнании сперва вынашивал планы свержения династии Обреновичей, а после, благодаря офицерскому бунту, смог наконец-то занять трон, от которого ещё ранее отрекся дед Стефки. Сыновья короля после коронации отца вернулись вместе с ним в Белград, а дочь, на тот момент отучившаяся в пансионе всего лишь год, осталась в России под патронажем императорской семьи. Девочка значилась в школе под фамилией своей августейшей бабки как Стефка Ненадович.
Исчезновение ребёнка произошло ночью из лазарета, куда Стефка попала накануне из-за вывихнутой ноги. Свидетелей происшествию не оказалось. Девочка была в палате одна, а дежурившей в ту ночь в лазарете сестре подмешали снотворного, да в такой дозе, что на утро её насилу откачали. Впрочем, заметил Ярцев, это не исключает участия дежурной в заговоре, так что в настоящее время женщина изолирована и находится под присмотром вверенных ему служб.
– Помимо дежурной сестры про инцидент в школе знают всего три человека: начальница, врач, ещё одна сестра из лазарета. Двое последних так же пока изолированы. Начальницу, Юлию Павловну Опросину, отстранить от службы не представляется возможным, кроме того, она не менее нас заинтересована сохранить происшедшее в тайне. Учителям и воспитанницам исчезновение Стефки объяснено тем, что её отправили долечиваться к родственникам.
– Кто ещё посвящен в эту историю? – спросил Руднев.
– Помимо лично государя, только я и агенты Особого отдела. Всего шесть человек. Ну, и вы, господа… Почему вы задали этот вопрос, Дмитрий Николаевич?
– Позвольте, прежде чем ответить, спросить вас ещё кое о чём?
– Извольте.
– От чего вы вызвали именно меня? Не думаю, что дело исключительно в моем сыскном таланте.
– Вы правы, – согласился Ярцев. – Я решил привлечь вас не только потому, что вы хороший сыщик, но и потому, что вы лицо неофициальное и в Питере известны разве что как художник. Ваше участие в деле позволит обеспечить ему несравненно большую секретность, нежели расследование силами здешних агентов.
– Вы опасаетесь утечки?
– До некоторой степени… Так почему вы спросили про осведомленных лиц?
– Потому, что утечка уже произошла, и мне бы хотелось понимать, кто мог быть её источником, – Руднев выжидательно посмотрел на Ярцева, тот нахмурился.
– Почему вы уверены в утечке?
Дмитрий Николаевич рассказал про записку, брошенную вместе с камнем в окно его дома, и про неудавшееся покушение по дороге на вокзал.
Ярцев выслушал его не перебивая.
– Это «Черная рука», – заявил он по окончании рассказа Руднева.
– Кто?
– Знаете, кто такой Апис?
– Нет.
– Драгутин Димитриевич по кличке Апис возглавил в 1903 году свержение с сербского престола Обреновичей и лично участвовал в убийстве короля Александра и королевы Драги. Он посадил на трон Петра Карагеоргиевича, а теперь плетёт интриги и против него. Апис организовал тайную организацию под названием «Черная рука», которая вроде как настроена объединить южных славян и освободить Балканы от гнёта Габсбургов. На деле же это террористическая организация, которая стремится утопить европейские монаршие дома в крови и перелицевать Европу по какому-то непостижимому замыслу этого авантюриста.
– Простите, ваше превосходительство. Это всё очень познавательно, но мне неинтересна политика, – перебил Ярцева Дмитрий Николаевич. – Не могли бы вы объяснить, каким образом эта ваша «Черная рука» оказалась на Пречистенке?
– Объяснение только одно: они причастны к исчезновению Стефки.
– Допустим. Но как они узнали про меня?
Ярцев снова принялся барабанить пальцами по столу.
– Утечка, – наконец констатировал он. – Вы правы, Дмитрий Николаевич, имела место утечка. Однако, это не ваша забота. С этим разберусь я. Вы же должны найти ребёнка. Надеюсь, все эти демарши сербских радикалов вас не напугали, и вы не откажетесь от участия в деле?
Эта откровенная манипуляция чиновника Особого отдела Рудневу не понравилась.
– В этом деле меня больше смущают не сербы, – холодно произнёс он, и туманные его глаза враз сделались острыми и гневными.
Ярцев примирительно поднял руки.
– Простите, Дмитрий Николаевич, я не хотел вас обидеть! Я благодарен вам… и вам, господин Белецкий… за то, что вы согласились помочь! Просто я привык приказывать, а не просить, так что не обессудьте, если иной раз мои слова покажутся вам грубостью… Мы можем продолжать разговор, господа?
Руднев сдержано кивнул, давая понять, что извинения приняты, и Алексей Петрович перешел к сути своего плана.
– Поиск девочки я предполагаю вести в двух направлениях. Во-первых, через агентурные каналы здесь, в Петербурге, и в Белграде. Очевидно, что похищение Стефки имеет политический подтекст. Необходимо понять, кто за всем этим стоит. Но этот путь недопустимо долгий для жизни и безопасности ребёнка. Поэтому нужно попытаться зайти с другой стороны, а именно, через школу. Очевидно, что похищение не могло быть совершено без участия кого-то в пансионе. Для этой задачи вы мне и нужны.
– И как, по-вашему, мы должны найти злоумышленников в школе?
– Для этого вам придётся постичь нелёгкое ремесло учителей, – без тени улыбки ответил Ярцев.
– То есть?
– То есть в пансионе Святой Анны внезапно образовалась вакансия учителя рисования… Не беспокойтесь, с прежнем учителем ничего плохого не случилось. Он прекрасно проводит время на даче в Выборге… Возникшую же вакансию временно займете вы, Дмитрий Николаевич, это уже согласовано с Юлией Павловной. Что до вас, Фридрих Карлович, то вы, насколько нам известно, сильны в немецком? Думаю, учительнице немецкого в Выборге тоже покажется уютно… Что скажете, господа?
Руднев с Белецким переглянулись.
– Это неожиданно, – признался Дмитрий Николаевич. – Но план видится мне разумным.
– Вот и отлично! Значит, завтра же вы отправляетесь в пансион Святой Анны, – заключил Ярцев. – В десять утра за вами приедет экипаж и вас отвезут в Голицынский дворец, где расположена школа. Далее вам придётся действовать сообразно собственным соображениям. Отчёты для меня будете направлять вот на этот адрес. Запоминайте, – Алексей Петрович характерным размашистым почерком написал на листе бумаги адрес, показал Рудневу и, когда тот кивнул, смял лист и сжёг в пепельнице.
– А в случае экстренных обстоятельств? – спросил Дмитрий Николаевич.
– В таком случае отправьте сообщение через любого полицейского, назвав моё имя, или звоните на этот номер, – Ярцев написал цифры, показал Рудневу и снова сжёг бумагу. – Ещё вопросы, господа?
Дмитрий Николаевич несколько секунд помолчал, глядя мимо Ярцева, а потом сухо спросил:
– Вы уверены, ваше превосходительство, что девочка ещё жива?
– Нет, – резко ответил Алексей Петрович, а после добавил, – но для политической игры она нужнее живая, и это вселяет надежду.
Ярцев поднялся, давая понять, что разговор окончен.
Руднев с Белецким вышли из особняка с белой колоннадой и, кажется, только теперь Дмитрий Николаевич в полной мере ощутил, что он в Петербурге.
Хотя Руднев никогда бы не променял милую его сердцу Москву на столицу, Санкт-Петербург он любил. Ему нравились в нём отличная от суетливой Москвы степенность, монументальность и размытая приглушённость красок.
– Пойдем пройдемся, – предложил он Белецкому, и тот без особого энтузиазма согласился.
Они прошли по небрежной Екатерининского канала до Вознесенского проспекта, перешли Мойку по Синему мосту, обошли гнетущую серую громаду Исаакиевского собора и свернули в Александровский сад, уже блиставший осенним сусальным золотом.
День выдался яркий и солнечный. Сверкающий шпиль Адмиралтейства силился дотянуться до сентябрьской лазури северного неба. Серебристые струи фонтанов искрились миллионом радужных бликов, а их звенящий шелест нашёптывал фланирующим горожанам и туристам подслушанные под сенью вековых лип секреты множества их предшественников.
Друзья вышли на Адмиралтейскую набережную и дошли до Дворцового моста.
– Удивительное место, – проговорил Руднев, остановившись у парапета и глядя на то, как стрелка Васильевского острова разбивает воды Невы на Большую и Малую. – Здесь будто водоворот, в которое время затягивается со всеми своими радостями и горестями. Кажется, что сама вечность в этих течениях растворена. Зачерпнешь пригоршню воды, и вся история Российская от Петра Великого сквозь пальцы пробежит.
– Я бы не советовал вам, Дмитрий Николаевич, здесь воду черпать, – отозвался Белецкий с брезгливой миной.
– Ох, Белецкий! Я же метафорически. Неужели тебя этот вид не трогает?
– Нет. Вы же знаете, что я не люблю Питер.
– Знаю, но до сих пор понять не могу, чем он тебе не угодил.
– Да что в нём хорошего? Серость, сырость, меланхолия да простуда.
– А как же дворцы, парки, проспекты? Ты посмотри, какой здесь простор и масштаб!
– Я бы сказал, напыщенность и помпезность.
– Ну, знаешь! Это, в конце концов, столица. Ей парадность положена… Ты лучше посмотри, сколько здесь неба! Я думаю, Петра Алексеевича небо в первую очередь и поразило в этих землях. Море и небо!
– Море? Это вы, Дмитрий Николаевич, про Маркизову-то лужу?
– Белецкий! Что ты, право! Здесь вон в Невскую губу фрегаты заходят и крейсеры, а ты: «Лужа»! Ты только представь, вот прямо отсюда, с того места, на котором мы с тобой сейчас стоим, можно выйти в Балтику, а дальше – в Северное море, а из него – в Атлантику, а там уж хоть вокруг всего света… Поплывём вокруг света, Белецкий?
– Нет уж! Это без меня.
– И почему же вдруг?
– Потому что всю эту вашу кругосветную экспедицию я промучаюсь морской болезнью. Я человек сухопутный, так что на морские приключения меня не уговаривайте.
– Ладно! Как скажешь! – рассмеялся Руднев. – Тверди в Питере тоже предостаточно. Куда бы ты хотел пойти сегодня?
– Никуда, – хмуро отозвался Белецкий. – Я предпочел бы засесть в номере с книгой.
– Белецкий, будет тебе! В конце концов, нам тут придётся задержаться. Так что давай, настраивайся на бодрый лад!
Белецкий покачал головой.
– Простите, Дмитрий Николаевич, но изменить свое отношение к этому городу не в моей власти. Здесь какая-то слишком уж гнетущая для меня атмосфера. По мне, так здесь и жить грустно, и умирать тоскливо.
Дмитрий Николаевич озабоченно взглянул на друга.
– Ты что это, Белецкий? Помирать собрался?
– Нет, – поспешил откреститься Белецкий. – Это я так просто, на перспективу.
– Не нравится мне твоя перспектива! Прекрати хандрить! Это всё дорога и история с похищенным ребёнком тебя из колеи выбили… Вот что! Сегодня вечером отправляемся ужинать к Кюба. Заказываем… да что угодно! Сам выбирай! А к нему бутылку Roederer. Как тебе моя перспектива?
– Звучит заманчиво, – похвалил Белецкий. – Но я больше люблю Moët.
– Значит будем пить Moët!
И друзья пошли в сторону шумного Невского мимо Дворцовой площади и здания Генштаба.
Руднев развлекал Белецкого пустячными разговорами, пытаясь развеять его дурное настроение, и при этом оба они старательно избегали темы преступления, из-за которого оказались в столице. Им не хотелось думать о Ярцеве с его Особым отделом и сербах с их вездесущей «Чёрной рукой». Однако, если бы они так старательно не гнали от себя эти мысли, а, наоборот, придали бы им значение, то наверняка бы заметили странных людей, которые следовали за ними по пятам, сменяя друг друга, прячась за газетами и афишными тумбами. Эти таинственные личности сопроводили их в «Европу», а вечером и в «Кюба». И даже когда утром за ними приехал экипаж, чтобы отвезти в пансион Святой Анны, двое соглядатаев провожали их взглядом от дверей гостиницы, а ещё двое пристроились в хвосте их коляски.
Глава 4
Юлия Павловна Опросина, высочайшим повелением вот уже пятнадцать лет возглавлявшая пансион Святой Анны, кавалерственная дама ордена Св. Екатерины и бывшая фрейлина при дворе её императорского величества Марии Фёдоровны, оказалась женщиной исключительно суровой и властной.
Пышные её формы были затянуты в чопорный чёрный атлас, оттенённый лишь тонкой полоской кружевного воротника. Густые тяжёлые волосы с заметной сединой, уложенные в строгую, несколько старомодную прическу, открывали высокий благородный лоб, пересеченный глубокими морщинами. Светлые глаза надменно смотрели из-под нахмуренных бровей. Уголки тонкогубого рта были скорбно опущены. В лице Юлии Павловны сохранились ещё признаки былой красоты, очевидно, и в молодости ледяной и неприступной.
Опросина встретила Руднева и Белецкого крайне холодно.
– Я говорила его превосходительству господину Ярцеву, что считаю его план неприемлемым, – заявила она, едва те успели ей представиться.
Разговор происходил в кабинете директрисы, строгом и аскетичном. Юлия Павловна сидела за письменным столом, а Руднев и Белецкий, которым не было предложено сесть, стояли перед ней словно два провинившихся гимназиста.
– Что же вас смущает в его плане, мадам? – уточнил Руднев, несколько обескураженный оказанным приёмом.
– В первую очередь, вы, Дмитрий Николаевич, – сухо отчеканила начальница пансиона.
– Простите, мадам, но я вас не понимаю. Чем вас не устраивает моё участие в расследовании?
– До вашего участия в расследовании, господин Руднев, мне нет никакого дела, – резко ответила Юлия Павловна. – Но ваше присутствие в школе абсолютно недопустимо, не говоря уже о привлечении вас к образовательному процессу.
– Почему же, мадам? – совершенно уж растерялся Дмитрий Николаевич.
– А вы не понимаете? – Опросина сердито поджала губы. – Начать хотя бы с вашей живописи, Дмитрий Николаевич!
– А что не так с моей живописью?
Начальница всплеснула руками.
– Она ужасна, сударь!
На лице Дмитрия Николаевича появилось такое ошарашенное выражение, что Белецкий, редко поддающийся веселости, едва сдержал смех и закашлялся, чтобы скрыть улыбку.
Руднев никогда не был тщеславен, но честолюбия в нем было с избытком, а потому его откровенно задела неожиданно резкая оценка его творчества, которое он пусть и не считал великим, но цену ему знал и видел вполне себе достойным, что подтверждалось не только его личным суждением, но и мнением сторонним и авторитетным.
– Это дело вкуса, мадам, – ответил он уязвленно.
– Я говорю не о вашем художественном мастерстве, господин Руднев, – внесла ясность Юлия Павловна. – Об этом я судить не готова. Но я считаю неприемлемыми сюжеты ваших картин. Они… Они возмутительно чувственны и откровенны! Возможно, такое допустимо в будуарах полусвета, но не в стенах благородного пансиона.
Руднев, успевший усмирить задетое самолюбие, попытался обратить мысли начальницы в рациональное русло.
– Мадам, какое значение для расследования имеет направление моей живописи? Поверьте, я умею рисовать яблоки, греческие амфоры и осенние пейзажи, а ничего более смелого, уверяю вас, я вашим воспитанницам на уроках рисовать не предложу.
– В этом я не сомневаюсь, сударь, но девочки могут знать, что вы рисуете не только яблоки! Они могли видеть ваши картины! Представляете, какие волнения это вызовет в их юных невинных душах? Их учитель рисования – художник, который изобразил подвиг Леди Годивы6 и игрища юного Диониса.
– Мадам, вы переоцениваете мою известность, – возразил Руднев. – Я не Врубель и не Брюллов. Вашим воспитанницам моё имя ничего не скажет.
– Искренне надеюсь, что так! – отчеканила Опросина. – Хотя сейчас некоторые родители бывают крайне безответственны, и их подход к формированию в детях хорошего вкуса абсолютно легкомысленен. Однако, даже если отвлечься от вашего творчества, вы всё равно наихудший кандидат в учителя, какого только можно себе представить.
– Почему?
– Вы молодой и красивый мужчина! – сурово произнесла директриса таким тоном, будто бы обвиняла Дмитрия Николаевича в непростительном пороке.
Белецкий снова предательски закашлялся, а Руднев уже и не знал, что более: злит или забавляет его ханжество Юлии Павловны.
– Приходится с этим жить! – не сдержав сарказма, ответил он.
Опросина гневно сверкнула глазами.
– Дмитрий Николаевич, вы представляете себе, что такое девочка-подросток или совсем юная девушка? Вам когда-нибудь приходилось общаться с таким существом близко? – спросила она, не подозревая, что касается темы, для Руднева болезненной.
– У меня была сестра, – сухо ответил он. – Но она была старше меня на шесть лет и отрочество свое провела в закрытой школе во Франции. Так что думаю, ответ – нет.
– Была?
– Она погибла.
– Простите, я не знала. Однако, возвращаясь к нашему вопросу, должна вам объяснить, что девочки склонны к романтическим фантазиям и влюбчивости.
– И что в этом плохого?
– Это недопустимо для порядочной девицы! – безапелляционно заявила Юлия Павловна. – Это неприлично! Я не смею допускать такого в стенах вверенного мне пансиона. Выпускницы нашей школы – это светские барышни, умеющие держать себя в руках, блюсти свою честь и не поддаваться страстям. Это будущие жены и матери. Это достоянная опора для своих мужей и для России…
– Это всё прекрасно, мадам, – Дмитрий Николаевич бесцеремонно перебил вошедшую в раж директрису. – Если в вашей школе бытуют такие строгие правила и благочестивые нравы, стоит ли вам беспокоиться из-за моей скромной персоны? Обещаю быть с девочками примерно строгим и требовательным, дабы у них не возникало повода для симпатий ко мне.
Но Юлия Павловна не сдавалась.
– Вы не понимаете, о чём говорите! Поверьте моему опыту, как бы вы себя ни повели, вы будете являться массовым возмутителем спокойствия!
Терпение Дмитрия Николаевича иссякло.
– Юлия Павловна, позвольте вам напомнить, что я здесь ради расследования похищения одной из ваших воспитанниц, которой ко всему прочему покровительствует августейшая семья. И коль скоро вас тревожит спокойствие в стенах вашей школы, вам следует оказывать мне полное содействие, а не препятствовать. Согласитесь, что моё присутствие здесь, как бы неодобрительно вы к нему не относились, всё-таки меньшее зло, чем официальное расследование. Поэтому я буду крайне признателен вам, если вы проявите терпимость и понимание. Со своей же стороны мы с господином Белецким обещаем вести себя предельно корректно и полностью полагаться на ваши рекомендации в педагогических и воспитательных вопросах.
Опросина, явно непривыкшая, чтобы ей указывали, надменно молчала, испепеляя Руднева взглядом, но того это нимало не смутило.
– Для начала мне необходимо увидеть личные дела всех работников школы, простите мадам, начиная с вас и заканчивая младшей кухаркой, – заявил он. – Далее я прошу представить нас с Фридрихом Карловичем учителям и воспитательницам. Будет лучше, если вы не станете говорить, что мы в школе лишь временно. Пусть все считают, что мы приняты на длительный срок. Это подтолкнёт ваш персонал сойтись с нами ближе. Что касается воспитанниц, для нас крайне важно иметь возможность общаться с одногодками Стефки Ненадович.
– Вы станете допрашивать детей? – презрительно процедила Юлия Павловна.
– Мы никого не собираемся допрашивать, тем более ваших воспитанниц. Но нам будет необходимо вызвать их на откровенность. Другого способа выяснить обстоятельства дела у нас нет.
– Девочки не осмелятся поднять на вас глаза, и уж тем более заговорить с вами, – прошипела Опросина. – Мужчины среди наших учителей либо в преклонных годах, либо имеют значительные внешние изъяны. Вы же, господа, не достигли еще и средних лет и существенными недостатками внешности не облаете. Общение с такими, как вы, табу для наших воспитанниц. По крайне мере в стенах школы.