Эмпаты
Мужчина в ответ лишь усмехнулся, продолжив одеваться.
Авантюрин стоял, замерев, с широко открытыми глазами. Среди эльфов адюльтер был делом совершенно неслыханным. И, пусть он ещё и не был женат, наверное в такой ситуации он бы почувствовал…
Боль!
Боль накатила так внезапно и сильно, что Авантюрин упал на колени. Собрав волю в кулак, он оглянулся в поисках источника, но вокруг было всё по-прежнему темно и безжизненно. Зато внутри эльфа кипела такая горючая смесь из злости, боли, обиды и ревности, что Авантюрин не выдержал и со спазмами исторг из себя всё, что ел за последние сутки.
Ему было так плохо, что он не видел, как Горан отошёл от окна и вернулся к окраине леса, дождавшись, пока любовник его жены отправится восвояси, и только после этого вернулся домой.
Драгана расчёсывала блестящие черные волосы. Вокруг неё царил всё тот же беспорядок, и было ясно, что горячим ужином встречать мужа она и не собиралась.
– Что, опять ничего не принёс? – В вопросе было столько яда и презрения, что Авантюрин содрогнулся. Горан невозмутимо подошёл к печи и разжёг огонь, собирая нехитрые припасы для приготовления постной похлёбки.
Жена следила за ним с нарастающим раздражением. Её злило, что он пришёл с пустыми руками и что не обращает на неё никакого внимания.
– Да чего же ты никчёмный, – процедила она, – уже вторую неделю ничего: ни эльфов, ни хотя бы мяса. И как меня только отдали за такого неудачника!
– Тебя отдали за того, кто единственный во всей округе не знал, сколько мужчин перебывало у тебя под юбками, – холодно отозвался Горан.
Драгана вспыхнула.
– Приблуда! Кто бы у меня ни был, они хотя бы знают, что можно сделать с женщиной. А ты ни на что не годишься и в этом смысле тоже!
– Просто меня не привлекают проторенные тропы. Не вижу смысла соваться туда, где до меня побывали толпы. И я уже не приблуда, а муж дочери старосты, верно? Уж поверь мне, если бы я мог, с удовольствием сдал бы тебя обратно, волоком за волосы бы к отцу притащил…
Перебранка продолжалась, а на холодном каменном полу от каждого пропитанного злостью слова корчился Авантюрин, не замечая, как его опутывает чёрная склизкая плесень.
***
На следующий день Горан добыл на охоте оленя. Обессиленный Авантюрин надеялся увидеть или хотя бы почувствовать радость от добычи, но ощутил лишь пепел горечи.
Чуть позже стало ясно почему. Драгана не обрадовалась мясу. Упрекнула в том, что Горан попортил шкуру, и заметила, что олень мелковат, «как и всё остальное у тебя».
– Хотя чему я удивляюсь? Ты ничего не можешь сделать нормально. «Неудачник», – сказала она и вышла из дома, отправившись к родне в гости, чтобы её вдруг не заставили помогать с разделкой туши.
А Авантюрин впервые в жизни испытал почти непреодолимое желание ударить женщину. Это было так гадко и отвратительно, что он со стоном обхватил себя руками.
Горан методично и не торопясь разобрался с добычей. Пообедал похлебкой, на этот раз с мясом, не получив, впрочем, никакого удовольствия от еды. Вышел во двор и долго смотрел на тусклое серое небо, усыпанное бесцветными звездами.
– Не знаю, как ты это сделал, но знаю, что ты ещё здесь, мелкий ублюдок. Я снова чувствую. Ты думаешь, сделал мне одолжение? Да будь проклят день, когда я тебя встретил. Посмотрим, надолго ли тебя хватит.
От холодного и злого голоса у Авантюрина на голове зашевелились волосы.
Честно говоря, он тоже не знал, надолго ли его хватит.
***
Через пару дней Авантюрин понял, что наблюдение за Гораном приносит только нестерпимые муки и ничего больше. И что ему нужно вернуться обратно во мрак и попытаться найти хоть что-то живое в душе охотника. Что-то, с чем можно начать работать.
Впрочем, от боли это не спасло. Даже когда он не видел, что происходило с охотником, его постоянно мучили злость, ревность, обида, отчаяние, страх.
Если бы всё было как раньше, эти чувства были бы не внутри эльфа, а рядом, на виду. И он без труда бы выкинул их в Пустоту. Но как раньше не было. Поэтому он не имел ни малейшего понятия, что ему делать. Оставалось лишь надеяться, что если он сможет навести порядок, то у него получится открыть портал и сбежать.
Авантюрин взял за правило блуждать по сознанию Горана по ночам. Потому что корчиться от боли во мраке, когда ты даже не понимаешь, что происходит, оказалось совсем невыносимо.
Через несколько дней Авантюрина посетила внезапная мысль: а почему он стал проводником только плохих эмоций? Почему ничто не приносит Горану радости?
Твердо решив найти ответы на эти вопросы, Авантюрин, уже начавший немного ориентироваться, быстро прошёл по сознанию охотника, не пытаясь разглядеть жизнь в окаменевших уродливых фигурах, а сразу направился в глубины памяти.
Здесь было немногим лучше.
Стеллажи, обыкновенно пыльные у других людей, у Горана были сплошь покрыты чёрной гнилью. Маслянистая мерзость густо растеклась по воспоминаниям, делая их одинаково противными.
Превозмогая брезгливость, Авантюрин наудачу сунул руку в первый попавшийся стеллаж. Гниль, жирно чавкнув, неохотно отдала маленький потёртый томик.
Сдержав рвотные позывы, эльф протёр книгу. Воспоминания оказались детскими. Картинки медленно оживали под умелыми пальцами мага, хоть и отказались стать цветными.
Маленький мальчик, едва начавший ходить, вперевалку ковыляет к красивой молодой женщине, держа в руках цветок. Он улыбается и неловко протягивает подарок, а женщина внезапно чихает.
По всей видимости, у неё аллергия.
– Что ты принёс, идиот! – внезапно кричит она, зло вытирая навернувшиеся на глаза слезы. – Брось это немедленно!
Мальчик ошеломлён и напуган. Напуган настолько, что не успевает разжать ладошку так быстро, как хотелось бы матери. За что немедленно получает оглушительную пощечину, от которой дергается голова, а на щеке загорается алое пятно.
«Цветы – это плохо» – таким выводом заканчивается воспоминание.
Содрогнувшись, Авантюрин отбросил томик, как ядовитую змею. Снова запустил руку в гниль и открыл новый эпизод, даже не протерев его.
Воспоминание начинается с чувства голода. И восхитительного аромата мясной похлебки, от которого сводит живот, а рот наполняется слюной.
Маленький Горан крутится вокруг стола, на котором стоит котёл с ужином. Мать куда-то вышла, но оставила на самом видном месте длинную деревянную ложку.
Ведь нет ничего страшного в том, что он немного попробует?
Дальше воспоминание становится сумбурным. В нем зафиксирован гневный окрик, сильный испуг, опрокинутый котёл, ожог, а затем и порка от отца за испорченный ужин.
«Быть невоздержанным в еде – большой грех» – огромными буквами выведено кровью в конце томика.
От неровного почерка и черных липких пятен на грязно-буром шрифте Авантюрина замутило. Его бы вывернуло, но он уже слишком давно ничего не ел и не пил.
Вдох. Пауза. Выдох…
Вернувшись на смотровую площадку, эльф застал очередную ссору супругов. Авантюрин зажал уши, чтобы не слышать перебранку, но это не спасало от пульсирующей боли.
«Я не могу это больше слышать. Я не хочу это больше чувствовать…» – стонал он, пытаясь отвлечься и думать о чём-то ещё – о чём угодно, лишь бы не слушать. Не замечая, как при каждой такой попытке его кожа покрывается каменной пылью.
Скандал закончился тем, что Драгана снова обвинила мужа в его мужской несостоятельности, добавив пару нелестных эпитетов о его «инструменте» и методах применения.
К боли добавилась ярость. Холодная, яркая. Авантюрин испугался, что Горан сейчас всё же ударит жену.
Но охотник вышел на улицу, громко хлопнув дверью. Надежды эльфа на прогулку в лесу не оправдались. Вместо этого Горан направился в трактир и, после короткого разговора, уединился с одной из продажных девок.
Авантюрин подпрыгнул, не веря своей удаче.
Такое событие просто не может не вызвать отклика в душе! Эльф кинулся во мрак, петляя по уже почти привычным коридорам и силясь разглядеть хоть какое-то движение.
***
Проститутка пыталась шутить и улыбаться, но, натолкнувшись на ледяной взгляд клиента, молча приступила к делу, надеясь только, что это не займёт много времени и что мужчина не будет груб.
Но Горан и не думал заканчивать побыстрее. Сказать по правде, удовольствия от процесса он почти не получал, а весь акт был скорее попыткой доказать себе, что обвинения жены – беспочвенны.
Он говорил Драгане, что не желает её тело, потому что у неё было слишком много любовников. Но он действительно не мог с ней спать. После всего, что она ему говорила, в её присутствии у него не получалось возбудиться, как бы он ни старался.
Мысль об этом злила его, и он двигался всё резче, схватив партнёршу за волосы и довольно больно их оттягивая.
А девка боялась пикнуть, опасаясь, что тогда он её точно ударит. Горан видел её страх, отчего весь процесс для него становился еще более бессмысленным…
***
Авантюрин понял, что это конец.
Если даже близость с женщиной не могла вызвать в душе охотника проблеска жизни, надеяться не на что. Эльф был уверен, что, покопайся он в мерзких стеллажах, обязательно бы нашёл какое-нибудь гадкое воспоминание, связанное с постелью. Вот только какой в этом смысл?
И какой вообще смысл в той жизни, которой живёт охотник? Когда ты окаменел настолько, что тебе даже не может быть больно без посторонней помощи, разве это – жизнь? Когда в душе обломки страха не отличить от останков удовольствия, когда повсюду расползается черная плесень…
Авантюрин встал и осмотрелся вокруг, будто впервые. Как он сразу этого не понял?
Здесь нечего искать. И уже нечего спасать.
Подобрав с пола длинный обломок, похожий на дубину, эльф нанёс первый удар. Он ничего не почувствовал и не видел, как побледнел Горан, как схватился за голову, оттолкнув вспотевшую и усталую девку.
Едва натянув штаны, охотник бросился прочь из трактира и скрылся в лесу.
Авантюрин наносил удар за ударом, методично круша уродливые статуи.
Что это было? Обломок радости? Жажда мести? В таком состоянии их просто не отличить.
Стеллажи оказались не такими хрупкими, как скульптуры. Черная гниль смазывала удары, полки стонали, но не поддавались.
«В чем смысл этих воспоминаний, если они несут только боль»? – с досадой думал эльф.
А охотник скорчился на поляне в лесу.
«Будь ты проклят! – шептал он, не в силах крикнуть. – Будь ты проклят! Это нельзя трогать, нельзя! Если я всё забуду, они снова сделают это со мной, слышишь? Я должен это помнить!»
Но Авантюрин его не слышал. Он был далеко от смотровой площадки, а каждый удар доставлял ему почти удовольствие, несмотря на то что руки уже были разодраны в кровь неудобным обломком.
Вот только никак не получалось справиться со стеллажами.
Авантюрин критически осмотрел бесконечные ряды воспоминаний. Подобрал с пола два небольших обломка и чиркнул ими друг о друга.
Гниль вспыхнула моментально. Горан кричал так громко, что его, наверное, можно было услышать и не подходя к экрану.
Но за гулом пламени больше ничего не было слышно.
***
На небольшой лесной поляне медленно приходил в себя мужчина. Он был наполовину обнажен, бос, но самое главное – совершенно не понимал, где находится. И вообще – кто он. Отчего-то его это не беспокоило. Внутри него было тепло и светло, как у младенца на руках матери.
Мужчина потер щеку, с удивлением ощутив на своем лице слёзы. А потом почему-то улыбнулся.
В нескольких метрах от него в траве лежала фигурка крохотного эльфа. Худого, невероятно грязного, с сединой в волосах. Фигурка была абсолютно неподвижна.
Но когда маленьким тельцем заинтересовались лесные муравьи, эльф вдруг вдохнул и открыл глаза.
Небо снова было синим, а не серым, в воздухе, перебивая друг друга, сплетались ароматы июньских цветов.
Глава 2 Тария
Влатко метнул нож, но дважды дал маху: не попал по крысе, а если бы и попал – ножик шлепнулся плашмя. Торопливо оглянувшись и убедившись, что свидетелей его позора нет, Влатко сел обратно на жесткую скамью.
«Дрянной ножик. Дрянная крыса, дрянная скамейка, и работа эта – дрянная. Какая разница, по какую ты сторону от решетки, если большую часть жизни всё равно торчать здесь, в холоде, сырости, в копании сотен крыс… Нет, не надо было мне соглашаться, ох, не надо…»
Будто в ответ на его внутренние сетования, в углу раздался сварливый писк крысиной драки. Свет масляной лампы туда не проникал, но и без этого Влатко хорошо мог представить всю мерзость этой картины: мыши и мелкие крысы не ввязывались в потасовки, дрались обычно откормленные, жирные особи, борясь за превосходство в стае. Таких боёв Влатко насмотрелся за последние дни предостаточно – наглые грызуны решали свои вопросы не только по ночам, в темных углах, но и прямо днем, устраивая разборки у всех на глазах. Порой распаляясь настолько, что визжащим мерзким клубком прокатывались практически по ногам.
«А всё гребаная гордость. Ну староват я уже в подмастерьях ходить… И что? У Антония я всегда был сыт, обут и одет, спал на чистой и сухой постели, а работал весь день в светлой мастерской, прямо у окна… Откуда мне было знать, что сидеть целыми днями в темноте так гадко?»
Влатко долго предавался унынию и корил себя и за ссору с мастером, и за то, что попросил протекции дядюшки и пошел в тюремщики…
«Работа как работа, – пожал тогда плечами дядюшка, – а через пару-тройку лет можешь подать ходатайство о переводе. Хоть в караульные, хоть в патрули… А хотя бы и в особого назначения! Служба есть служба. Надо где-то начать, зацепиться, а там уж и дело пойдёт… При короле никогда не останешься голодным, где бы ты ни трудился на его благо».
Во время этого разговора Влатко кивал и во всем соглашался с дядей. Однако теперь при мысли о том, что в этих подземельях придется провести не один год, живот сводило судорогой и всё время тянуло по малой нужде. Последнее – навряд ли от нервов. Скорей уж от вечно ледяного и мокрого пола…
Но вдруг все тягостные мысли разом вылетели из головы. Влатко вскочил на ноги, звякнув доспехами, и в ужасе начал озираться по сторонам.
Он уснул! Боги всемилостивые, уснул на службе!
Сердце колотилось, а ладони под перчатками стали липкими и противными. Влатко сильно тряхнул головой, но морок не рассеялся.
Кажется, он все-таки не спит. Но откуда тогда в его голове слышится музыка?
Влатко прошелся взад-вперед по коридору, стянул с себя одну перчатку и больно ущипнул руку, но ничего не помогало. Сладкая, обволакивающая, прекрасная песня не смолкала. Неуместная в подземелье, как куча навоза в бальном зале. Кому может прийти в голову петь в самом мерзком месте в мире? Да ещё и так красиво…
Через несколько минут Влатко оставил свой пост. Мысли о возможном наказании вяло плескались где-то на самом краешке сознания, заглушаемые непереносимым желанием найти источник звука.
Слова на незнакомом языке сливались в восхитительную мелодию. Но она раздавалась отовсюду и ниоткуда, и Влатко долго плутал в темных коридорах, напрочь позабыв, как в них ориентироваться. Наконец он нашел нужное направление.
Странно, ведь песня не становилась громче по мере приближения, но Влатко был твердо уверен, что идет правильно, ориентируясь не на слух, а на ощущения.
Спроси его, что именно он чувствовал, – и он бы затруднился с ответом. Как описать состояние, будто сотканное из разных фрагментов жизни? Умиротворение от объятий матери на ночь. Радость от первой стрелы, попавшей в цель. Азарт от галопа на резвой лошади по летнему полю и предвкушение первой женщины…
Когда Влатко добрался до нужной камеры, лицо его было мокрым от слёз. Он был готов стоять и слушать вечно, но пленница вдруг замолчала. Несколько секунд стражник смотрел на неё умоляющим взглядом, но воцарившуюся тишину нарушали теперь только звук падающих капель и извечная крысиная возня.
– Пожалуйста, – прокаркал Влатко, удивившись, насколько хриплым и чужим стал его собственный голос, – спой ещё…
Девушка внимательно посмотрела ему прямо в глаза. Она ничего не сказала, но и так всё было понятно.
«Как же я могу петь в таком гадком месте? Неужели ты не понимаешь, как это тяжело? Мои песни – не для неволи. Да тебе и самому не хочется здесь быть, ты тоже в клетке. Пойдем наружу. Под ярким солнцем я спою тебе снова, а легкий ветер подхватит мой голос. Мы живем, чтобы быть счастливыми. Зачем противиться этому? Зачем придумывать тюрьмы и подземелья? Счастье – это так просто. Идём со мной, я научу тебя…»
Влатко чуть не взвыл, когда понял, что у него нет нужного ключа и он не может открыть дверь. Он в ярости саданул кулаком по дубовым доскам возле замка, а затем вцепился в прутья решетки и неистово их затряс.
«Только я могу дать тебе настоящее счастье, – говорил взгляд девушки, – что ты готов сделать ради этого?»
– Влатко!
Грубый голос резанул слух. Влатко оторвал руки от решетки и прижал их к голове. Нет, нет, он не хочет больше слышать ничего, кроме прекрасной песни!
Увесистая пощечина смогла рассеять морок. Влатко с трудом сфокусировался на двух мужчинах в форме.
– А я-то думал – куда ты подевался? Знай бы, что тебе так хорошо в подземельях, пришел бы попозже. – Сава, его сменщик, как обычно, пытался острить, но взгляд у него был обеспокоенный, а лицо – бледное. Он старательно отводил глаза от камеры с девушкой и держался как можно дальше.
Борко, начальник смены, напротив, был красный, как перезрелый помидор. Он буквально выплевывал слова, и капли слюны разлетались во все стороны.
– Что ты тут делаешь, идиот?! Ты что, забыл, как наказывают за оставление поста? Ты что, не знаешь, что если тебя выгонят со службы, то потом даже нужники чистить не возьмут? И никакой дядя не поможет! А почему эта стерлядь тут одна? Где эти долбаные особисты?! То путаются везде, а как нужны – не дождешься… Что ты молчишь, придурок? Чего тебя сюда поперло?
– Она не стерлядь, – выдавил Влатко, – она… она…
Борко отвесил ему ещё две оплеухи. А Сава съязвил:
– Ты смотри, не иначе как влюбился. А не маловат размерчик-то у твоей избранницы? Треснет ведь в первую брачную, даже если натянуть сумеешь.
Борко для верности дал по шее незадачливому подчиненному, а потом крепко схватил за волосы и рывком повернул ему голову к камере.
– Смотри. Смотри, сукин ты сын, взаправду смотри!
Сморгнув навернувшиеся от боли и обиды слезы, Влатко вдруг обмяк в руках начальника. И, широко раскрыв глаза, уставился на пленницу.
Нет, она действительно была прекрасна. Но раньше Влатко не замечал прозрачных крыльев за её спиной, остреньких ушек.
Ещё удивительнее, как он мог не заметить, что она была крохотной, как птичка? Минуту назад Влатко бы на Первой книге поклялся, что девушка – человек. А сейчас настолько же очевидно стало ясно: она – эльф.
– Господа, а не слишком ли опасное место вы выбрали для экскурсии? Эта камера – под охраной Королевских войск особого назначения. Я, конечно, понимаю, что вы считаете подземелья вашей территорией, и в общем-то так оно и есть… Но всё же я бы настоятельно рекомендовал вам воздержаться ходить в эту часть.
Неприятный голос подошедшего мужчины заставил всех вздрогнуть. Сильнее всех – начальника смены.
– Так точно, господин Матей. Как раз объяснял новичку, как это опасно. Я бы спросил разрешения на визит всенепременно, но у камеры никого не было.
Особист скривился.
– Борко, вот только давайте без шпилек, у вас все равно не получается делать это достаточно тонко. Не лезьте в наши дела, и мы не полезем в ваши. Я достаточно понятно объясняю? И камера эта – не зверинец. Не успеете оглянуться, как будете втроем ползать вокруг неё на коленях и пускать слюни. А теперь прошу простить – у меня есть работа. Надеюсь, у вас тоже её достаточно.
Борко отвесил торопливый поклон и практически волоком потащил за собой Влатко. Сава – умница! – верно всё понял и прикрыл отход сзади, заслоняя широкой спиной безвольно переставляющего ноги сослуживца.
Они прошли не одну сотню шагов, но их всё же догнал отчаянный крик. Борко и Сава поморщились, а Влатко узнал этот голос. Наполненный страданием, из самого прекрасного он превратился в самый страшный в мире звук.
***
– Ну же, милая, ты же знаешь – это не доставляет мне никакого удовольствия, – почти промурлыкал Матей, подтягивая к себе цепочку с трепыхающейся эльфийкой. – Всего несколько ответов – и всё кончится. Ничего сложного.
Эльфийка смерила его презрительным взглядом, эффект которого заметно смазался из-за очередного рывка цепи. Сложно изображать надменную гордость, когда сидишь на привязи, как собака.
Да, её тюремщик действительно не испытывал удовольствия от допроса – уж в чем в чём, а в людских удовольствиях она разбиралась прекрасно.
Вот только говорил он об этом так, будто отсутствие удовольствия объяснялось сочувствием, коего не было и следа. Её мучитель вообще ничего не чувствовал… Впрочем, такое в своей жизни она уже успела повидать.
– Ты когда-нибудь думала о том, как сложно допрашивать вас, эльфов? С людьми всё гораздо проще. Боль развязывает языки даже самым упорным молчунам. Пара сломанных костей, горстка выбитых зубов – и допрос превращается в легкую беседу, только успевай записывать. Но вы… воробья и то было бы разговорить проще – у него не такие хрупкие кости, да и живучести побольше… Не один мой коллега был отправлен в отставку за то, что переусердствовал. А уж за тебя я поплачусь не только карьерой… Ты ценный экземпляр, сломай я такую – можно лишиться и погон, и головы.
Эльфийка недоверчиво покачала головой. С чего бы вдруг ему признаваться, что он не может её пытать?
Матей размял пальцы, будто собрался играть на орга́не.
– К счастью для тебя и меня, я никогда не совершу такой глупой оплошности. Оставим грубые методы дилетантам. Сейчас я познакомлю тебя с тем, что такое настоящий профессиональный подход. Но прежде дам тебе последний шанс. Вопрос будет очень простой: назови своё имя.
Глядя на упрямо вдернутый подбородок, Матей вздохнул. Достал из мешочка на поясе толстую иглу и покрепче перехватил цепочку.
– Всё-таки у людей и эльфов очень много общего. Например, и те и другие не умеют трезво оценивать события, чем создают немало проблем себе и окружающим…
Она не хотела кричать. Стискивала зубы до скрежета, сжимала кулаки. Но когда игла пробороздила очередную кровавую линию на тонкой, полупрозрачной, нежной коже, сдавленный стон просочился через плотно сомкнутые губы.
– А ты знала, что физическая боль ослабляет твои способности? Думаю, наша сегодняшняя беседа станет для тебя бесценным опытом. Вряд ли у тебя когда-то была возможность исследовать себя в таких условиях.
Прочертив последнюю полосу, Матей аккуратно вытер кровь с иглы и убрал её обратно в мешочек.
– Жаль только, что этим исследованиям ты не обрадуешься.
Эльфийка зажмурилась, так как знала, что ей нельзя устанавливать с ним связь. В лучшем случае это заведомо бесполезно, а скорее всего – очень опасно. Но немигающий взгляд прожигал её насквозь, даже с закрытыми глазами. Противиться получалось всё хуже, а как только она разомкнула веки, тьма расширенных зрачков Матея утянула её прямо в бездну.
Единственное, что она успела, – это громко закричать, хотя и заранее зная, что никто не придёт на помощь.
***
– Повторю свой вопрос: как твоё имя?
Эльфийка облизнула растрескавшиеся, в кровь искусанные губы.
– Тария.
Матей улыбнулся. Не знай она наверняка – ей бы показалось, что радостно. Но она знала: в этой душе не осталось вообще ничего живого. А все ухмылки, пожимания плечами, нахмуривание бровей – не более, чем жалкая попытка выдать себя за человека, коим эта оболочка не является уже давно.
– Повтори погромче, я не расслышал.
Прикушенный язык болел едва ли не больше порезов. Она сплюнула кровь, прочистила горло. Хотела посмотреть своему тюремщику прямо в глаза, но в последний миг всё же смалодушничала. Хватит с неё и того, что голос не дрогнул.
– Тария. Из Дома Благодати.
– Хорошо. Очень хорошо! Видишь, это же совсем не сложно. И на самом деле, у меня к тебе ещё всего один вопрос: как найти это место?
Не было смысла делать вид, что она не понимает, о чём речь. И не было ни единого шанса, что ей позволят не ответить. Тария вытерла слезы и начала объяснять.
***
– Для поклона приземлишься на пол, король не любит эти ваши воздушные ужимки. Не заговаривай, пока он не велит тебе, даже если покажется, что он закончил говорить. Будешь вести себя так же хорошо, как со мной, – и его величество может оказать тебе какую-нибудь милость. В противном случае… в противном случае даже я не знаю, что тебя ждет. Его светлость очень изобретателен и почти никогда не повторяется… И самое главное: если ты хоть на долю секунды попробуешь применить свои чары, я прихлопну тебя, как комара. Поняла?