Замок Солнца
В моих размышлениях возникла пауза, и она едва не ввергла меня в состояние стягивающего смятения. Наконец я сообразил, что страх темноты заключается в том, что я чего-то не вижу… придумывая себе различные неестественные и нереальные вариации этого самого чего-то. Внезапно мне показалось, что темный проход, по которому я спускался, просто проглотил меня. Я ощутил себя ослепленной тьмой жертвой, что сейчас медленно перемещалась по пищеводу некой коварной и дремучей утробы.
Гнетущие витки паники тут же попытались свить вокруг меня липкое и удушающее гнездо.
«А ведь море было немного сферическим, – неожиданно спохватился я. – Но что это доказывает? Что я на Земле?.. Что я на родном берегу человечества?.. – Я испуганно замер: – А вдруг уже нет? Вдруг это совершенно иной мир, чуждая мне планета, в то время как на той, о которой я так странно помню, уже всё давным-давно закончилось, как и было указано в разорванной записи?..»
Возникшее замешательство принялось неторопливо разбухать во мне.
«Нет! Такого просто не может быть! Это… это… Такого же не может быть?..» – глупо спросил я себя, продолжив движение во мраке.
Тоска, появившаяся на лоджии, усилилась, став похожей на ненасытную дыру, которой я не знал, что бросить или скормить, чтобы она успокоилась.
«Но исследования или путешествия такого рода еще не должны быть доступны людям! – заупрямился я, удрученно пытаясь хоть что-либо об этом вспомнить. – Неужели я просто убеждаю себя в этом?..»
Это продолжало терзать меня ледяными клыками сомнений, пока я неуклюже спускался вниз.
Вдруг поверхность спуска под моей правой пяткой изменилась и таковой под ней и осталась.
«Прилипло что-то, – подумал я, опасно балансируя на одной ноге. – Какая холодная, – ужаснулся я, случайно коснувшись рукой собственной ступни. – Что это?»
Прислонившись спиной к стене, я на ощупь изучил свою находку. Ею оказался лист бумаги – целый.
«Такое бывает? Или это элементарное везение? – удивился я. – Похоже, это еще одна запись».
Оставалось лишь выйти на свет и уже при нём рассмотреть то, что я нашел. Вот только возвращаться обратно мне не хотелось: подьем дался бы мне намного тяжелее, нежели скомканный спуск. Так что я продолжил осторожно перебирать ногами стертые ступени, а руками – измерять расстояние между стенами. Через какое-то время я заметил впереди желтые лучи искусственного света, лившиеся из углового коридорчика, к которому привел спуск в темноте.
«Электрический свет!» – обрадовался я, предвкушая встречу с теми, кто мог его зажечь.
Однако тут мой энтузиазм несколько поутих, просев под пониманием того, что наличие света могло быть следствием работы какой-нибудь автоматической системы. Я тихо постоял в каменном рукаве, привыкая к освещению и осторожно вслушиваясь в доносившиеся звуки ветра и моря, к которым примешивалось некое непонятное бурление. Бережно сжав свою находку, я вышел.
Комната была небольшой. В четырех ее углах находились источники того самого странного побулькивания – огромные трубы, проходившие сквозь пол и потолок. На каждой трубе было по немалому прозрачному иллюминатору, за каждым из которых бежала не менее прозрачная зеленая жидкость. Наполнявшие ее потоки пузырьки одинаково торопливо струились куда-то вниз.
Люминесцентное свечение от неизвестного раствора заливало ряды задумчиво стоявших шкафов и пустых полок, пересекаясь лишь с двумя источниками света – старой потолочной лампой, висевшей над зеленым прямоугольным столом, и разбросанными по каменному полу корпускулами, струившимися из еще одного прохода в комнате.
«Надо же! Слова становятся всё более изящными! – воодушевился я, невольно загордившись словом "люминесцентное" и озадачившись смыслом слова "корпускулы". – Корпускулы – они же фотоны?.. Это что еще такое?.. Я что, физик? – Я на секунду задумался. – Нет, это базовое знание, которое получают в школе. А вдруг я в нее до сих пор хожу? – обеспокоился я, пожалев, что не рассмотрел в том осколке зеркала хотя бы свой цвет волос. – Сколько же мне лет?»
Я недоверчиво перевел взгляд на свои руки и с сожалением понял, что они могли принадлежать как взрослой человеческой особи, так и ее подростку-акселерату. Ничего не добившись этим действием, я несмело подошел к одной из труб.
«А могу ли я быть тем самым ученым, оставившим ту запись? – ошарашенно предположил я. – Да, вполне. Могу быть и кем угодно, и чем угодно… Но я ведь даже не знаю, что такое корпускулярно-волновой дуализм! – с сомнением подумал я, вспомнив нечто, связанное с фотонами и корпускулами. – Или же я этого просто не помню…»
Во мне словно не хватало шестеренки, которая бы запустила механизм ответов. Да уж, копаться в такой памяти было сродни уборке заплесневелого шкафа, стыдливо прикрывавшего пустые места на полках вот такими затейливыми этикетками. Хотя, если честно, наличие именно этих знаний не казалось мне жизненно необходимым.
Повинуясь жгучему желанию рассмотреть, как или куда бежала светившаяся жидкость в трубе, я поискал взглядом выключатель лампы: я хотел выключить свет, чтобы мое вертикально растянутое отражение на иллюминаторе не мешало мне. Тут я недоуменно почувствовал, что упускал из виду что-то важное – то, о чём я совсем недавно думал.
Не найдя выключатель, я вгляделся через иллюминатор в стремительно бежавший вниз изумрудный поток, вихрившийся струйками зеркальных пузырьков, и предположил, что перемещаемая за гипотетически толстым стеклом субстанция была менее плотной, нежели обычная вода. Вывод был интересен – но было любопытно и то, каким именно образом я пришел к нему.
«Может, потому, что я не увидел там маслянистых завихрений? – пожал я плечами, отвечая на свой незаданный вопрос. – С чего я, кстати, вообще взял, что это правильно и этот признак действительно дает общее представление о плотности?»
Я осторожно постучал по одутловатому иллюминатору. Бульканье тотчас усилилось, словно я случайно сдвинул ютившийся в чреве трубы воздушный мешок, что сейчас же сорвался и понесся в глубь малахитовых недр. На мгновение мне показалось, что я стоял перед зеленый аквариумом, нелепо разыскивая в нём отголоски того, кто я есть.
«А если зеленая не жидкость, а позволяющее за ней наблюдать стекло? – задумался я, чувствуя, что был близок к какой-то невзначай утраченной мысли. – Стекло… Отражение! Точно! Здесь же есть мое отражение!»
Начав жадно себя разглядывать, я удрученно понял, что это было абсолютно бесполезно: всё было растянуто и размыто. Так странно… Неожиданно для себя самого я прислонился к трубе, слушая ее теплое и дремотное урчание.
«Похоже, в этом месте работает какая-то циркулирующая система. Возможно, даже рециркулирующая… О чём я вообще думаю?» – досадливо удивился я, невольно пополнив закрома своей памяти еще одними бессмысленными этикетками.
Утомившись в который раз от собственных спонтанных размышлений, я подошел к столу и уселся за него, по-домашнему скрипнув обычным деревянным стулом со спинкой. Мои босые ноги ступили на приятно согревавший бордовый коврик, явно обозначавший центр комнаты. Выключателя по-прежнему нигде не было видно, а что-либо делать иное с освещением, вроде выкручивания лампочки, мне казалось излишним.
«А вдруг выключатель такой, каким я его и не знаю?» – допустил я.
Приняв эту мысль, я мгновенно успокоился, погружаясь в чтение найденной записи. Лист бумаги, который для этого использовался, был на этот раз белым. При этом расположенный на нём с двух сторон текст был каллиграфически опрятен, содержа в себе достаточное количество элегантных витков и иных стилистических реверансов. Визуально всё было безупречно, не считая знакомых дырявых следов и небольшой надорванности с левого края бумаги.
«…меня ждет еще одна бессонная ночь с кошмарами – кошмарами, потому что в них всё зачастую бывает хорошо и спокойно, как и раньше. Но это длится ровно до бессердечного момента пробуждения, когда правда вновь заявляет свои права на существование и вновь начинает беспощадно выкручивать мне руки – до слез. Это похоже на изощренную бесконечную пытку, к которой я невольно привыкла… и без которой я уже не могу…
Я не могу спать, я боюсь этого еженощного обмана… И я не представляю, что видел ты и каково было тебе…
13 марта 2020 года. Пятница.
Я отсутствовала почти год, выискивая эти безлюдные места, подкупая и угрожая всему и вся, что вставало у меня на пути. Благодарю Всевышнего, что мне не пришлось никого убивать, но клянусь Им же – я уже готова была это сделать!
Да из-за чего я вообще беспокоюсь? Я готова положить весь мир на алтарь своей любви – и переживаю об убийстве единиц? Как глупо… Кенис, наверное, был прав, когда отринул все молитвы, превознося над собой и остальным науку как единственный выход из сложившейся ситуации.
Но что, если всё это произошло и происходит не случайно? Что, если у всего этого есть своя строго определенная цель? Что, если это – чья-то цель, о которой мы не знаем или о которой нам не дано знать?..
Я должна была бы ненавидеть всё это, но всё, что во мне есть, так это сострадание. И я не жажду как Кенис стереть старое и создать новое, хотя его идея наказания мне очень близка… Но мы с ним оба знаем, что дело не в том, как всё это работает или существует вокруг нас. Дело в том, что, когда это произошло, когда окружающий нас мир дал трещину, мы не смирились, мы не приняли то, что растоптало нас. Мы решили пойти дальше. И мы пойдем дальше. Мы пойдем до конца.
Бог нас не оставит!..
Мой милый Кенис, как же ты исхудал и осунулся с момента нашей последней встречи. Я почти не узнала тебя. Куда делся этот старый сумасбродный педант, протирающий каждый раз мышь салфеткой перед работой на компьютере и начинающий любую запись с нового листа, "оставляя мыслям пространство подышать"?
И даже мои скабрезные шутки, что тебе так нравились, об истинной природе салфеток, расположенных вокруг твоего рабочего места, больше не лезут в мою усталую голову. Год вдали друг от друга дался нам нелегко. Но у тебя, по крайней мере, был Иро.
Да и ему сейчас несладко. Он меня пугает: он постоянно сидит рядом с ним; он его всегда находит, где бы он ни был. Он не ест и не пьет, словно ждет, когда это начнем делать мы. За этот год многое изменилось, но больше всего изменились мы сами.
Случившееся изменило бы любого…
Сейчас от последней грани безумия нас вместе и каждого по отдельности держит только любовь…
Всевышний поможет нам.
14 марта 2020 года. Суббота.
Я не могу без твоих шуток. Вчера был твой любимый день – день, когда и я, и Кенис, и даже Иро боялись попасться на один из твоих розыгрышей…
И я так боюсь разговаривать с тобой, обращаться к тебе напрямую. Я боюсь, что я сойду с ума и что Кенис один со всем просто не справится. Но я всегда думаю о тебе – каждый час, каждый миг, поверь…
А с тобой, Кенис, мы уже сколько времени не были близки – ни как муж с женой, ни как два сердечных человека. Просто двое стареющих безумцев… Да это и не нужно, всё стало каким-то…»
Текст был странным. Я вежливо положил запись на зеленый бархат стола, испытывая к чужим воспоминаниям необъяснимое уважение, подкрепленное, видимо, отсутствием своих собственных.
Если эта личность описывает Кениса как человека, начинающего излагать свои мысли каждый раз с нового листа, то первая найденная запись, скорее всего, была именно его, поскольку она начиналась с самого начала и на своем обороте ничего не имела. И если, в свою очередь, отталкиваться уже от записи Кениса, где он указывал, что некая Лив объясняет чьи-то действия любовью, то прилипшая к ноге запись является, видимо, частью уже ее дневника.
Значит, желтый лист – это лист Кениса, белый лист – это лист Лив. Муж и жена… Интересное совпадение. Каковы были шансы, что мне нашлись бы записи именно двух супругов? Моя голова опять противно зазвенела, и я для себя быстро решил, что шансы для такой случайности были ничтожно малы.
Единственное, что я не совсем понимал, так это почему Лив была реалисткой, как ее назвал Кенис, если она упоминала Бога? Существовал ли вообще Бог для реалистов? Всё-таки трезвое оценивание себя, своих действий и окружающего мира, на мой взгляд, как-то плохо согласовывалось с верой.
«Да о чём я? Сам-то я во что верю?.. – поморщился я. – Трудный вопрос, особенно если учесть, что я ответов и на более простые не знаю».
Вернувшись к анализу изложенного в найденных листах, я пришел к выводу, что даже если эти двое и писали друг о друге, то они друг друга, возможно, совсем и не знали. Или же они действительно настолько изменились, что сами этого не заметили и не почувствовали, продолжая обитать во власти чего-то былого.
Было и еще кое-что, что меня заинтересовало: я никак не мог сообразить, кто к кому обращался. Когда они говорили о себе или друг друге, это было понятно. Когда Лив говорила об Иро, с этим тоже вроде было всё ясно. Но вот когда эти двое время от времени обращались к кому-то четвертому, чье имя не упоминалось…
«Их знакомый? Друг? Коллега-ученый? – Я осторожно принялся вертеть лист в своих бледных руках. – Да и один ли это человек или их было несколько? И почему я решил, что они ученые? А… а вот это косвенно следует из этих отрывков, – убежденно сказал я себе. – Жаль, по этим двум записям полную картину не составить… А может, ее не составить потому, что я не могу адекватно оценивать происходящее?.. Как бы то ни было, эта пара явно была под гнетом какого-то тяжкого переживания. Впрочем, это не мешало им рассуждать о своих усилиях, направленных на… на…»
Тут я немного растерялся, не зная, как именно назвать или охарактеризовать то, чего добивались Кенис и Лив. Похоже, они пытались покончить со всем раз и навсегда. Думать об этом мне не хотелось: я хотел, чтобы мир во всех своих проявлениях – существовал.
«Но кто же они такие? Безрассудные ученые? Опасные безумцы? Или же это просто одержимые и местью, и любовью несчастные люди? – нахмурился я. – А если… а если они и то, и другое?..»
От последней мысли мне стало совсем не по себе. Кем бы они ни были, они определенно были готовы на всё. И, если я правильно понимал их запечатленные на бумаге посылы, они явно при этом сильно и непрерывно страдали.
Не имея более других мыслей и занятий, я решительно встал, насколько мне позволяла моя слабость. Бережно положив запись Лив на стол, я нежно погладил эти чужие и одновременно далекие воспоминания. Затем, тихо шаркая, я направился к выходу из комнаты.
Новые повороты меня почему-то очень беспокоили, словно за углом меня могло ожидать нечто столь ужасное, что и вообразить было невозможно. С этим предубеждением я аккуратно – только бы не упасть! – выглянул в новый коридор. Его правая часть обрывалась влажной кладкой, тогда как его левая представляла собой небольшой арочный туннель из массивных булыжников, в конце которого яростно сияло огненное око Солнца, безжалостно рассекавшее тени.
Увидев меня, Солнце, к моему изумлению, умерило свой пыл и тактично отплыло в сторону, оставив после себя залитый небесными лучами ход.
«Мне… мне это не показалось?.. – растерянно сощурился я. – Показалось… Словно крыса в лабиринте – должен идти по единственно доступным проходам! И еще неизвестно, что меня ожидает: лакомый сыр, конец пути или коварная ловушка».
Внезапно обильное и вязкое слюноотделение цепко вцепилось в слабое место моих рассуждений – сыр. Я хотел есть. И пить. Опять. Того напитка было явно недостаточно, особенно если учесть, что я и втянуть-то смог его совсем немного. Но сыр… продукт молочнокислого брожения – такой мягкий, упругий, скрипящий и оставляющий после себя слегка масленые губы. Его разнообразные виды – соленые и рассыпчатые, сладкие и нежные, пряные и пластичные – я тоже помнил.
Как же я хотел есть! Было ощущение, что внутри меня, где-то в области солнечного сплетения, настойчиво скребли вакуумной ложкой, чьи раздражающие прикосновения создавали маленький комок голода, всасывавший мою плоть. И даже вмешательство нового слова «вакуум» не смогло отвлечь меня от этого.
Тщась выкинуть из головы провоцировавшие слюноотделение мысли, я двинулся к манившему сиянию Солнца. По дороге я заметил, что стены коридора имели полости – проходы в иные помещения.
«И сколько вас тут? – устало заморгал я. – Один, два, три, четыре… Пять? Или четыре? – Я с усилием потер глаза, пытаясь избавиться от зеленоватого пятна, оставшегося на сетчатке после слепящего света. – Ладно, примем за основу четыре-пять. А интересно, если числа бесконечны, действительно ли они бесконечны между собой? – вдруг задумался я, наткнувшись в себе на нечто любопытное. – Главное, не возвращаться к сыру…»
Этим самым любопытным оказалась одна загадка.
«Согласно ее условиям, заяц… млекопитающее… Значит, питает молоком… Молоко… – Я тяжело сглотнул. – При таком дефиците внимания я ничего не добьюсь. Надо как-то держать разум в узде. Но как можно удержать в узде то, что напоминает своевольную кляксу, в чьем гардеробе бессчетные миллиарды форм и обличий?!»
Решив заглянуть в ближайший ко мне ход, я снова попытался воспроизвести про себя задачку. В этом мире пустоты и Солнца у меня всё равно ничего не было, кроме собственных шумящих мыслей.
«Заяц… – сосредоточенно начал я. – Да нет же, там был не заяц! Кто же тогда?..»
Эфемерная медуза моих рассуждений вновь разом растеклась во все стороны, предлагая расслабиться и пустить мысли на самотек – хотя бы о том же самом желтовато-ноздреватом лакомстве…
«Нет! – твердо сказал я себе, пытаясь совладать с разноцветными картинками в голове. – Заяц и черепаха поспорили, кто быстрее…»
Заяц был наглым и самоуверенным, но черепаха была мудра и опытна. И вот надумала она как-то проучить зайца, доказав тому, что тот не так скор и быстр, как думает. Решили они бежать наперегонки, но только с одним условием: заяц должен был находиться позади черепахи на расстоянии в тысячу шагов. И заяц, конечно, согласился, не чувствуя подвоха и не имея сомнений в своей победе.
Несмотря на такую разницу, состязание черепаха и заяц начали одновременно.
И за то время, что заяц пробежал разделявшее их расстояние, черепаха в ту же сторону проползла всего сто шагов. Соответственно, когда заяц преодолел и эти сто шагов, черепаха была впереди лишь на десять. Десять на один. Один на одну десятую. Одна десятая на одну сотую. Сотая на тысячную – и так далее. Таким образом, процесс будет продолжаться до бесконечности, и заяц никогда не догонит коварную черепаху1.
Однако это хорошо и верно лишь на бумаге, когда заяц вынужден без конца преследовать свою недосягаемую цель, которая будет от него всё так же нескончаемо далека. Возможно, и ответ на это был уже когда-то найден, в котором в качестве возможного объяснения была указана ложность представления о бесконечной делимости расстояния и времени.
«Это и есть ответ?! – искренне удивился я. – Но он явно не мой, равно как и сама загадка! Не думаю, что я на такое способен. Хотя мне-то откуда знать, на что я способен?..»
Я лишь мог предположить, что действительность с удовольствием опровергнет это, и заяц, так или иначе, настигнет черепаху, пробежав в глазах стороннего наблюдателя вечность подсчетов за одно мгновение. Вот и отличие между бумагой и практикой. Вот и бесконечность чисел, что неожиданно оборвалась.
«…предполагая конечность множества простых чисел, прибавляем к их произведению единицу – и получаем новое простое число…2 Это еще что такое? – задумался я над странным и одновременно чужим умозаключением. – Похоже на еще одно знание без смысла и цели, подходящее разве что только для этой головоломки».
Сокрушенно качнув головой, я отправил еще одну пустую этикетку на задворки своего сознания. Вместе с тем я знал, что только что обдуманная задача являлась не парадоксом, а чем-то логически верным – тем, чего просто не могло быть в реальности.
«Но числа, значит, всё-таки бесконечны, – удовлетворенно подытожил я. – Что ж, как бы то ни было, этот результат был определенно получен не из этой загадки. А еще надо бы найти что-нибудь на ноги, – рассеянно заметил я, поворачивая в искомый проем. – Этот пол из булыжников просто ледяной».
Перед моими глазами предстал объемный продольный зал, в середине которого располагался накрытый обеденный стол с бордовой скатертью, неопрятно вздернутой с края. Из-под скатерти была видна витиеватая серебряная чеканка, украшавшая черные ножки стола.
«Персон на четырнадцать-шестнадцать, – предположил я, непроизвольно упиваясь чеканными узорами. – Но что за странное расположение комнат – из тьмы на обед? И что это за странный звук?»
По залу мерными зернышками разносилось удивительное и ритмичное колебание – оно стелилось по нежно-изумрудному ковру под столом, скатывалось с солнечных занавесок, паривших белоснежными медузами, отражалось в осколках зеркала и хрустале люстры, грелось в невесомой золе камина.
Я собрался с мыслями и еще раз окинул взглядом место, куда я попал. По центру – сервированный медными приборами и тарелками стол; даже странно, что ничего из этого не покоилось на полу. Слева – оконные проемы с вздыхавшими занавесками, прятавшими за собой сверкающие выходы на балкончики. Справа – утонченный камин с висевшей над ним картиной. И наконец, на противоположной красно-коричневой стене – пустой каркас зеркала, чьи мерцающие осколки озорно держал стоявший под ним подкопченного цвета комод.
«Еще один шаг, еще одна загадка. – Я перевел взгляд с находившегося за камином выхода на горевшие солнечной благодатью овалы оконных проемов. – Но почему же нигде нет ни окон, ни дверей? Неужели это место сознательно открыто для ветра и Солнца, словно хозяйничают здесь именно они, а люди волею их милости лишь просто прислуга? А вдруг это нормально? Вдруг так и должно быть? Почему я вообще решил, что тут что-то не то? – возразил я себе, хотя разрозненные обрывки воспоминаний подсказывали, что должно было быть всё-таки иначе. – Куда же теперь дальше: сквозь обеденную залу или обратно в коридор с ходами?»
Неожиданно я опознал сливавшийся с естественным фоном зернистый звук и увидел его источник – часы, располагавшиеся на черном камине в компании аляповатых подсвечников. Желая узнать время, я направился в сторону часов. Внезапно мои слезившиеся глаза заметили еще один желтый лист, одиноко трепетавший на краю стола под тарелкой. Я тут же удивленно замер, остановленный мыслью о том, что кто-то умышленно оставлял для меня эти записи.
«Но кто? И мне ли?» – воровато огляделся я.
Однако вокруг, как и прежде, была всё та же игровая площадка томно-тягучего Солнца и отрезвляющего ветра. Немного поразмышляв о том, что важнее – часы или запись, я принял нелогичное решение выбрать часы. Бумага подождет, а вот время…
Идя к камину, я по пути коснулся развевавшейся скатерти, рассчитывая насладиться ее шероховатостью. В ту же секунду, едва успев дотронуться до бордовой материи, я испуганно вздрогнул, пораженный висевшей над камином картиной.
На картине был изображен сцепивший руки печальный юноша с длинными волосами и оголенным торсом; из одежды на нём были лишь одни синие штаны. Юноша сидел рядом с чем-то напоминавшим фарфоровые цветы и скорбно смотрел вдаль3. На его задумчивом лице горькой печатью бремени лежали страдания, власть и величие.
«Кто ты?» – непроизвольно дернул я рукой, заменяя отсутствие речи жестом.
Я вдруг понял, что искренне и по-настоящему сопереживал юноше. Это его видимое величие духа, борьбы и тоски… Даже рама, казалось, стесняла его.
«Ты мог бы быть мне братом, – подумал я, переполняясь теплой грустью. Заметив рядом с юношей нарисованные лучи Солнца, я чистосердечно ему пожелал: – Пусть оно тебя греет».
Я подошел к часам, напоминавшим три слепленные вместе ассиметричные вершины, и с интересом взглянул на них. Темно-красные, с беспросветными мелкими полосками, громкие и беспощадные, они стояли на черно-маслянистой поверхности камина, безжалостно и механически раскидывая по сторонам истончавшиеся секунды. К своему недоумению, я стал завороженно следить за мерно чертившей золотистый циферблат секундной стрелкой.
«Что… что я хочу увидеть?..» – беспомощно поморщился я.
Я перевел взгляд на чернильную поверхность камина и наконец понял, что именно меня смутило: повсеместное отсутствие пыли. Пошатнувшись от легкого головокружения, я вгляделся в искрящий хрусталь люстры, чья застывшая капель в своей чистоте могла поспорить со слезой.
«Пыли нет… Это место явно не обделено чьим-то вниманием», – констатировал я, взволнованно чувствуя, что рядом со мной мог кто-то быть.
Я открыл рот, чтобы попытаться позвать кого-нибудь, но сразу же закрыл его, боясь, что отсутствие голоса меня окончательно подавит. Я зажал руками рот и торопливо осмотрелся.