Замок Солнца
«Надо… надо по-другому… Надо погреметь, создать звук! Надо показать, что тут кто-то есть – что тут есть я! – Я бездумно схватил часы, намереваясь как следует бросить их об пол. – А вдруг я привлеку внимание обладателя тех странных следов?.. Какой-то замкнутый круг…»
Так я простоял несколько томительных мгновений: бурно дыша – с занесенным над головой счетчиком времени. Часы были увесистые, и я неуклюже поставил их обратно. Тут я обнаружил, что часы были словно литые – без единого шва и стыка. Я оглядел их и обнаружил, что, кроме золотистого циферблата, темных стрелок и необычного древесного корпуса без узоров и украшения, позади них была едва заметная искусная гравировка.
«"То, что я утверждаю сейчас, – ложно"4», – прочитал я несговорчивый узор текста.
Я моргнул, пытаясь это понять и осмыслить. Если принять это утверждение за правду, то правдой станет то, что это утверждение – ложно. Если же оно ложно, то оно, следовательно, правдиво, ведь об этом же оно и говорит. И опять же: если оно правдиво, значит, истинно то, что оно ложно…
Перед глазами у меня слегка всё померкло, словно убегая в водоворот бесконечных рассуждений, и я поспешно отвернулся, боясь двуликой надписи, едва не погрузившей мой растерянный разум в бессознательное состояние.
«А вдруг это верно только в отношении часов?! – возбужденно подумал я. – Ведь именно они не могут утверждать правду постоянно, ибо время уходит и на смену ему приходит иное! Приходит иная правда, которая также скоротечно уйдет, став новой ложью! Каждое утверждение часов верно, ибо оно – ложно! Они говорят правду, через мгновение отрицая ее! Они… они… Ложная правда… Ложь… Я…»
Я отрешенно понял, что постепенно утрачивал контроль над собственными суждениями. Это было глубже, чем казалось. Мой разум упорно и тщетно искал логический выход из замкнутого круга – выход, которого не было.
«"Как в море льются быстры воды, так в вечность льются дни и годы"5», – зачарованно повторил я нечто, пришедшее из недр памяти.
Это высказывание, к моей вялой радости, услужливо вырывало меня из тенёт цепких рассуждений. Я тут же расслабился и, жадно глотая звуки моря и ветра, угловато отошел от камина, постыдно сбегая из плена коварной фразы на часах.
«Что это было? Почему я просто стоял там? Я же мог уйти и не думать об этом!.. Или не мог?.. Мог… Похоже, я сам себе не давал этого сделать!..» – потрясенно осознал я.
Видимо, мои разум и тело всё еще не признавали моего контроля над ними, строптиво создавая для меня почти неодолимые препятствия. А еще я так и не обратил внимания, который сейчас был час. Но возвращаться или оглядываться было выше моих истрепанных сил.
Бросив беглый взгляд на будто плавающий в белом сиянии занавесок стол, я только сейчас заметил, что в обеденной зале, помимо пыли и окон с дверьми, отсутствовало и еще кое-что: ее непременный атрибут – стулья. Поскольку эта странность была одной из многих, я не придал ей особого значения и подошел к следующей записи.
Желтый лист был на своем месте – под тарелкой. Осторожно его вынимая, я обратил внимание на свои ногти: они были ухоженными и аккуратно постриженными. Я лихорадочно оглянулся, словно мои ногти получили уход именно сейчас, при мне.
«Как глупо… и нервно, – оценил я свое действие. – Но кому-то же для чего-то понадобилось уделить внимание моим пальцам!»
Безразлично поморщившись от воздушной мигрени, возникшей после мотания головой, я осторожно коснулся своего лица, желая проверить уровень щетины. Едва ощутимые жесткие волосы были в основном над верхней губой и на подбородке.
«И что это мне дает?» – задумался я на секунду.
Попытка определить возраст по интенсивности и месту роста волос была абсолютно бессмысленна: что-то подсказывало мне, что это являлось индивидуальной особенностью каждого организма, зависевшей в первую очередь от уровня гормонов.
«Забавно, столько новых знаний», – тускло подумал я и понуро приступил к изучению подобранной записи.
«03 октября 2018 года.
Среда.
Это всё-таки случилось. Рано или поздно это должно было произойти. Несмотря на наше желание помочь тебе, мы не могли позволить тебе уйти, невольно взяв на себя роль твоих любящих тюремщиков. Мы выбрали другой путь – не милосердия, но отчаяния. И пусть для тебя было сокрыто наше присутствие и ты не мог его почувствовать, мы всегда были рядом – каждую поганую секунду, каждое про́клятое мгновение этого кошмара. И, когда он для тебя закончился, это стало облегчением и новой пыткой…
Мы должны были так поступить. Надеюсь, ты поймешь…
И вот сейчас, когда прошло уже более полугода, в течение которого я безуспешно пытался… Я даже не помню, что делал всё это время…
Где, кстати, Лив? Куда она делась с того момента и что с ней стало? Что стало с нами со всеми?..
Мне кажется, она стала искать спасение в подоле у Бога, который был столь "милосерден", что позволил всему этому случиться. Лив, ты можешь верить во что угодно, но лично я буду верить только в то, что из всего этого есть выход.
И, когда сегодня я неожиданно пришел в себя и осознал, что не помню и не знаю, чем занимался всё это время, я понял, что добровольное забвение, в чём бы оно для меня ни заключалось, – не выход. Хотя, конечно, я предполагаю в чём был его смысл, особенно видя тот ворох бумаг, в котором я очнулся.
Если бы ты знал, как я испугался, когда подумал, что всё потеряно, что эти месяцы бесцельно выпали из моей жизни – из нашей жизни! – что я упустил момент, что я потерял тебя, что… Я был готов покончить с собой, но Лив, моя верная спутница, моя жена, моя опора, успокоила меня, сказав, что я всё сделал как надо и что ты в безопасности и сможешь дождаться этого мига свободы.
И как же я был счастлив – счастлив радостью безумца, что нашел свои, казалось бы, утраченные мучения и страдания, без которых он себя уже не представляет! И я плакал – плакал, пока ко мне не подошел Иро. Ты бы его видел: он исхудал, глаза потухли. Такой же была и Лив. Думаю, и я от них абсолютно не отличим; мне всё еще предстоит поход в ванную комнату.
Как ни странно, но я всё равно вел записи, разобрать которые теперь стоит большого труда. Знаешь, я бы все свои открытия, в том числе и это, променял бы не думая и не глядя… И я бы с радостью отдал себя, если бы это только было возможно…
Ты уже не будешь прежним – но я не могу принять этого. Ты – это ты! И для нас ты всегда останешься самим собой, даже когда в своем путешествии тебе покажется, что в тебе нет того человека, каким ты когда-то был. Ты – это ты.
Я, видимо, совсем мало спал. Лив только что была у меня. Она говорит, что я слишком много времени провожу со своими записями и воспоминаниями, словно встревоженная нищенка с горстью последних медяков, что сверкают ярче всех камней на свете. Говорит, что на эти медяки я всё равно ничего не куплю.
Раньше эта отпетая реалистка так не выражалась. Она идет по новому для себя пути.
Знаешь, нам пришлось спрятать тебя от всех и всего. И только Иро оказался выше преград: он всегда безошибочно находит тебя и молчаливо дежурит рядом. Он остался таким же верным…
Еще у меня, похоже, дисфункция кратковременной памяти и проблемы с формированием цепочек умозаключений. Надо будет перед каждой записью перечитывать предыдущие. Еще необходимо восстановить базовый уровень здоровья, иначе Лив одна может не справиться. Только бы не позабыть об этом…»
Новая запись оставила свежий виток гнетущего впечатления. Я держал ее в руках и почему-то боялся отпустить ее, словно исчезновение из моих рук листика бумаги могло приподнять завесу над какой-то ужасной тайной, что, возможно, скрывали эти обрывки воспоминаний.
«А если четвертый – тот, к кому они иногда обращаются, – один и тот же человек? И человек ли это, если они его прячут?.. Что-то там, в записях, случилось, и это не дает этим двоим покоя, грызет их. И возможно, именно это и разделило их, обратив Лив к вере и наделив Кениса отчетливыми претензиями к Богу», – задумался я и посмотрел на агрессивно выделенное чернилами и подчеркнутое несколько раз слово «милосердный».
Подняв лист на уровень глаз, я погрузил его в солнечный свет, вглядываясь в расположенные в верхней части бумаги отметины, оставшиеся после чьих-то нечеловеческих зубов. Нечто похожее было и на других найденных отрывках. Что-то систематически оставляло эти следы.
«Значит, всё-таки кто-то или что-то тут есть… – мрачно заключил я. – Но для кого разложены эти записи и для чего? И какой был смысл оставлять одну из них в темноте?»
Я опустил руки и бережно вернул запись на свое место под тарелку. Я с грустью почувствовал, что люди, написавшие всё это, нечаянно стали мне верными спутниками, чьи мысли и воспоминания заменили мои собственные.
«Что же вас гнетет? – отрешенно обратился я к Кенису и Лив. – И что здесь происходит?..»
Я аккуратно поправил рядом с тарелкой столовые приборы – а потом сделал это еще раз и еще, не находя им конечного места. Через секунду я уже безостановочно перемещал вилки и ножи, пытаясь найти для них идеальное расстояние от тарелки. Так продолжалось некоторое время, пока я не одернул себя, вспомнив, что такие действия могли быть обсессивно-компульсивным расстройством.
«Обсессивно-компульсивное расстройство… Обсессивно-компульсивное расстройство?! – крайне удивился я. – У меня?! Это… это… невроз навязчивых состояний. И что это?..»
Я замер, мучительно пытаясь вспомнить или хотя бы понять, что именно это могло означать. Чем бы это ни было, это определенно имело отношение к перекладыванию предметов на столе. Возможно, что и рядом с часами произошло нечто подобное. Но стоило ли этого опасаться, если я осознавал это и противился этому?
Неожиданно я ощутил, как на моих губах заиграла легкая болезненная улыбка. Я ничего о себе не помнил и не знал, имея лишь обрывки разрозненных знаний. Я не знал, какой сейчас период времени и где я нахожусь. Я не знал, что со мной, и я не мог говорить. Действительно, было от чего улыбаться: перекладывание предметов являлось не самым страшным в моем состоянии и моей ситуации. Выражаясь словами Кениса, я и мир вокруг меня и так были полны «разнообразных дисфункций».
С этим обнадеживающим умозаключением, оттеснявшим навязчивые и расплывчатые мысли о еде и питье, я направился к одному из ярко сверкавших балкончиков. Отодвинув невесомую и искрившуюся ткань занавесок, я вышел под упругий парус ветра и Солнца. Как и некоторое время ранее, слепящий простор тут же подхватил меня, вливая в мою грудь свои чистоту и лазурь.
«Прости, что я не могу сказать "спасибо" вслух», – извинился я перед солнечной бесконечностью.
Близко-далекое море, так похожее на зеркальное покрывало, бежало дрожавшей рябью, вызванной давлением трущегося об него ветра, что был словно домашний питомец, прижимавшийся к хозяину в надежде получить от него чуточку больше желанной ласки и любви. И море давало это, вздымаясь редкими волнами, заключавшими в свои влажные объятия набегавшие воздушные выступы.
Блаженно щуря глаза и вдыхая просоленный аромат свежести и прохладное тепло, я поднял взор в ультрамариновую глубину неба и увидел над собой лоджию. Немного поразмышляв над маршрутом своего спуска, я пришел к выводу, что именно с нее я впервые и выглянул наружу.
«Странно, что я не заметил балкончики, расположенные ниже. Может, заметил, но не осмыслил?» – легонько пожал я плечами.
Вдруг мое внимание привлекло нечто, висевшее под расположенной сверху площадкой. Это напоминало болтавшуюся на ветру буро-розовую паутину или пену.
«Мох. Там должен быть мох», – неожиданно понял я.
Продолжая рассматривать эту необычную находку, я не смог найти в себе даже приблизительных отголосков того, чем это могло оказаться. Могло ли это быть подтверждением того, что я находился в чуждом мне, как человеку, месте? Могло ли это свидетельствовать о том, что здешние флора и фауна коренным образом отличаются от того, что встречало человечество на своей родной планете?
Внезапно это мне кое-что напомнило, и это самое «кое-что» я видел совсем недавно. Невольно начав искать подсказку глазами, я наткнулся взглядом на далекие края акватории. Они казались такими же бурыми и пожухлыми…
«Неужели это действительно другой мир?.. – не поверил я. – Или, может, прежнего уже просто не существует, потому что у тех владельцев записей всё получилось?..»
Меня затрясло и бросило в озноб, и даже заботливое Солнце не смогло изгнать окутывавший меня холод. Крупно дрожа, я стремглав бросился обратно, желая видеть знакомые моей прореженной памяти предметы.
«Куда делись стулья?! Почему тут нет ни окон, ни дверных проемов с дверьми?! – Я лихорадочно огляделся. – Может, это то, чего я просто не знаю? Вдруг это какой-то новый вид растений, бактерий или еще чего такого? Почему же они тогда не только на лоджии, но и на видимой мне части суши?!»
Я попытался крикнуть – и не смог, лишь почувствовав, как напряглись жилы на шее да обжигающе начало гореть лицо, скривившееся в бессловесном вопле. Я ухватился за край стола и едва удержал себя от желания вырвать таившиеся в горле звуки собственными руками. Необъяснимое смятение тут же наполнило мое возбужденно бившееся сердце безотчетной тревогой.
«Я должен понять, что это… Я должен найти спуск вниз, – одержимо подумал я. – Я должен найти доказательства того, что я ошибаюсь!»
Неуклюже отмахнувшись от сверкавших занавесок, я двинулся ко второму выходу из обеденной залы. Обогнув мелкие осколки зеркала, я случайно бросил взгляд на картину с юношей. Тот с сочувствием посмотрел на меня. Я пошатнулся и выскочил прочь.
Часы показывали без пяти минут пять.
Что-то гнало меня вперед – что-то, что заставляло меня думать об ответе, что, возможно, крутился у меня под самым носом. Перед моей испуганной, мятущейся душой, чьи дрожавшие струны цепко сжимал стальной клещ одиночества, мелькали проемы, проходы, арки, комнаты, коридоры, лестницы – но я не замечал их, полностью отдаваясь этому безумному порыву.
«Вниз. Я должен спуститься вниз. Надо спуститься к земле и увидеть, что это. А вдруг я всё-таки не прав? Вдруг это просто новый вид чего бы то ни было? Я должен увидеть хоть что-то другое – что угодно, лишь бы это было живым, органическим и в своей естественной среде обитания! – Я остановился, не совсем понимая свои разбросанные мысли. – Ведь это же я! Я – живой, я – органический, даже если и нахожусь неизвестно в чьей среде обитания!.. – Я нервно схватился за липкий лоб. – Это ничего не доказывает. Я не могу быть показателем окружающего мира, так же как и та дрянь не может быть показателем того, что подобное ей есть везде».
Приступ гнавшей меня паники прошел так же неожиданно, как и появился. Наверное, так оно и должно было быть, учитывая мое состояние и странные особенности этого места. Просто немного запоздало, вот и всё. Главное, что я не наступил ни на что и нигде не упал. Похоже, я оказался крепче, чем сам о себе думал. Трудности с укрощением собственных эмоций и чувств я в расчет не брал.
«У меня же просто отсутствует опыт. Его же элементарно нет! – вдруг сообразил я. – При наличии определенных знаний я словно заново учусь жить… Я ведь даже не знаю, как на свои подобные выходки реагировать и как реагировать на то, что их порождает!..»
Я потерянно огляделся и разочарованно отметил, что розоватых пятен, оставшихся после следов, нигде не было: или был выбран не тот проход, или они были слишком неприметны. Зато я оказался в большом и просторном холле с вожделенным выходом наружу.
Внезапно мое разгоряченное от бега лицо исказила гримаса боли, после чего я медленно опустился на пол. Мне было плохо: глухой набат в ушах и горле мешал слышать; ядовитый жар тела не давал почувствовать колебания температуры и воздуха; марево перед глазами, вызванное клейким головокружением, плавило место, куда я попал, в безликие миражи.
«Похоже, сейчас я умру… – ужаснулся я. – И умру я без ответа на вопрос, что меня же насмерть и загнал!»
Я упрямо и бесцельно пополз вперед, остро сожалея, что под моими трясшимися руками и коленями вместо прохладного каменного пола было темное покрывало, каким обычно обивают ступени лестниц. Наконец я сообразил, что сейчас не умру – только если не попытаюсь на карачках спуститься с открытой лестницы второго этажа. Если была лестница, значит, должны были быть и перила. Я устало и неопределенно махнул рукой и обнаружил их слева от себя.
«Как я сюда вообще в целости добрался?» – флегматично удивился я.
Я повернулся к перилам и с трудом сфокусировал взгляд, оглядывая холл.
Холл был просто громадным. Две его лестницы стекались в одну, что затем широким шлейфом спускалась в царство темнеющих ходов и мрачных колонн, державших на себе перекрытие верхнего этажа. Был здесь и ветер. Он глумливо катал по полу мозаику кривлявшегося беспорядка и инфантильно раскачивал огромную люстру, предназначавшуюся исключительно для свечей.
Несмотря на наличие над центральным порталом выхода пустой «розы»6 и расположенных ниже нее таких же дырявых стрельчатых окон, было немного сумрачно: ни Солнца, ни его лучей видно не было. Снаружи было что-то тоскливое и бесформенное – какая-то беспокоящая меня дымка, что мягко надрезала мои слезившиеся глаза.
«Возможно, это просто туча», – успокаивающе сказал я себе, остро ощущая нехватку Солнца.
Тут я сообразил, что смотреть через стойки перил, не перемещая головы, было довольно-таки глупо. Потратив несколько долгих секунд на унизительный подъем с пола, я вдумчиво оперся на лакированный поручень, после чего стал спускаться, тщательно переставляя гудевшие ноги. В какой-то момент этого карикатурного спуска я удивленно обнаружил, что почему-то не мог сделать больше и шага.
«Что это? – потрясенно посмотрел я на свои непокорные ноги. – Моя бессознательная часть, похоже, опять застала меня врасплох. Что на этот раз?»
Я осторожно поднял взгляд и в трепете вздрогнул, ощутив, как паника начинает неторопливо возвращаться. Картина. Дело было в висевшей на стыке двух лестниц огромной картине.
В самом ее центре, посреди раскаленной степи, изобилующей головешками обугленных деревьев, располагались раззявленные, посеченные и расколотые человеческие черепа, сложенные в серо-желтую, неопрятного вида жуткую пирамиду. Вдалеке, справа от этого безжизненного кургана, виднелись раскрошившиеся стены разоренного города. В воздухе кружили вороны7.
Все эти ухваченные моим испуганным взглядом детали, в том числе и жёлтый колорит полотна, могли символизировать только одно – смерть и опустошение. Имевшееся на картине ясное синее небо только подчёркивало эту обнаженную мертвенность.
Я попытался совладать с собой, но вместо этого в необъяснимом ужасе попятился, упав спиной на недавно преодоленные ступени. Я не мог отвернуться от черепов, не мог вырваться из их пустых глазниц. Вдруг черепа оскалились, улыбнулись и – посмотрели на меня. Спустя миг я услышал сухое постукивание их высушенных черепков.
«Опять. Опять… – Я безнадежно поднял дрожавшие руки, закрывая себя. – Это как с часами, как с паникой. Это просто картина. Картина! В ней ничего нет – ни плохого, ни хорошего… Просто чей-то вкус пугает меня. Просто…»
Однако все эти увещевания не помогали: мое тело упрямо оттаскивало меня обратно.
Внезапно холл озарился ярким солнечным пламенем – тем самым, что неотступно сопровождало меня с момента пробуждения. Лучи Солнца прошли сквозь «розу» и яростно впились в ухмылявшиеся оскалы, заставив их удивленно и испуганно скривиться. Раздался страдающий вой, который тут же угас, сменившись ласковым шепотком и шелестом ветра. После этого картина со страшным грохотом упала, постояла мгновение и, словно раненый зверь, медленно и воздушно завалилась вперед, обнажая бежевую рубашку с приклеенным к ней маленьким конвертом.
«Оно вернулось! – счастливо заулыбался я, безмолвно и беззвучно всхлипывая. – Солнце – вернулось!»
Я никак не мог успокоиться. Ощущение защиты и покровительства чистой благодарностью смочило мои глаза. Я был как маленький ребенок – только обнять меня было некому.
«Как… как это одолеть? Мое состояние не просто довлеет надо мной – оно мной управляет! – К своему удивлению, я обнаружил, что мой психоэмоциональный уровень был неотличим от уровня новорожденного. – Неужели я действительно настолько беззащитен?.. Что для детей является непререкаемым и абсолютным? Что дает им защиту и спокойствие? Может, какой-то символ или знак?.. Рука! Родительская рука! Родитель! Вот самый совершенный для них оберег, в который они безоговорочно верят! – внезапно сообразил я, осененный своей переменчивой памятью. – А… а что есть у меня?.. У меня есть только это, – грустно улыбнулся я и поймал в ладонь греющий луч света. – Надо попытаться расслабиться…»
Некоторое время я просто лежал, блаженно впитывая телом тепло и прохладу, принесенные вернувшимися чувствами и Солнцем. Немного успокоившись, я обратил внимание на маленький конвертик, после чего, иррационально опасаясь перевернутого под ним изображения черепов, осторожно отлепил его от картины. Конверт был старым, с небольшой сургучной печатью, имевшей вычурный символ, и на записи Кениса и Лив походил мало.
«А стоит ли?» – поежился я, не желая открывать конверт.
И всё же осознанной причины, препятствовавшей удовлетворению любопытства, у меня не было. Было лишь трусливое предположение, что всё, что было связано с недавним ужасом картины, стоило оставить в покое. Однако потребность в любых проявлениях информации подавила все мои опасения. В это же время Солнце окончательно испарило послевкусие моего необъяснимого страха, бережно взлелеяв во мне огонек уверенности.
Я осторожно открыл запечатанный пакетик.
Обнаруженный там вдвое сложенный лист был старым и дряблым, почти разложившимся на волокна. Я поднес его к глазам и удивленно пошевелил губами: запись была датирована третьим сентября тысяча девятьсот восемнадцатого года! Почти сто лет назад от самой поздней найденной мной записи!
Выуживая из недр памяти даты дневников, я принялся жадно поглощать текст.
«Это должно будет свершиться, и я уверен, что это уже произошло. Я знаю, что через много лет, примерно чуть более ста, это место найдет своих последних и единственных обитателей.
Мое завершающее творение закончено, и оно – совершенно. Это симфония пространству и времени; это – последний дом, обитель света и тьмы, убежище и изощренный лабиринт. Это вместилище того, что человеческий разум не способен постичь.
Я лично проектировал каждый свод, каждый изгиб, каждый будущий блеск лучей и брызг этого места. И я бы покривил душой, если бы не сказал, что мое творение имеет свой дух, свой характер, свое собственное провидение и свою непередаваемую и уникальную строптивость. Оно примет не только последних из нас, оно обретет нашу общую утерянную душу – душу, что будет жить и дышать ради последних остатков человеческой памяти.
Живущее вокруг меня множество считает меня психом, сумасшедшим, умалишенным, но это неважно, пока мой желтый дьявол затыкает их рты и наполняет их желудки. Извержения их слюнявых ртов не имеют никакого значения, поскольку никто из них не застанет предначертанного часа, равно как и никто из них не способен видеть того, что дано прозревать мне.
Когда строительство было закончено, нечто поселилось в моем детище.
И именно это нечто заставило меня отказаться от окон и дверей: ежели хоть одно из них занимало уготованное им место, то наутро я находил лишь битые стекляшки да покореженную древесину… Иногда они буквально взрывались в руках устанавливавших их рабочих, рассекая и уничтожая внутреннее убранство помещений. Перепуганные насмерть люди при этом, как ни странно, всегда оставались невредимыми.
У этого места есть незримый хранитель, который наконец проявил себя. Он бдительно следит за тем, чтобы Солнце могло свободно играть с тьмой, не оседая на стеклах и не упираясь в двери. За Солнцем он всегда приводил ветер и море. А за ними уже следовал и весь мир. Так и будет…
Всё это переполняет меня божественным озарением и откровением, что указывает на истинность и завершенность моих действий. Это место вне времени и разумов примет того, кто будет последним и первым. И он будет не один…
Так смешно и забавно наблюдать за людьми – с их сомнениями и страхами, с их бесплодными чаяниями и несбыточными надеждами на грядущее, что никогда не настанет. Никто из них даже не подозревает, какая судьба уготована им и их потомкам. И это прекрасно. Так и ягненок перед закланьем должен быть чист, светел и спокоен.
Я предвижу конец и начало, будущее, прошлое и настоящее, соединенные в одном-единственном месте – в этом. Многие пытались выведать, в чём его секрет, в чём его тайное предназначение, и каждый раз, когда я вещал об этом, никто мне не верил. Все искали что-то такое, что смог бы принять и переварить их скудный рассудок; что-то такое, что омыло бы их мысли от страха.