Фам-фаталь из-под Смоленска

– Точная характеристика для сорванца, Петр Григорьевич, точная. Не знаю, во что именно Сверчок сейчас встрял, скажу без обиняков – мог, разумеется, мог! Но в этой связи я должен сказать в оправдание «Арзамаса»: именно благодаря нашему кружку этот алмаз стал бриллиантом! Именно у нас талант этого зеленого юнца отшлифовался и юноша превратился в гения! Благодаря таким учителям, как Василий Андреевич, Пушкин стал Именем. Пусть, и гонимым в данное время. Но я уверен, что ненадолго. Пары од хватит, чтобы государь вернул его.

– Таких, как ода «Вольность»? – иронично поднял бровь Пьер.

Софи не читала этой вещи, но увидев реакцию отца – тот побагровел и насупился – поняла, что стоит прочесть, ведь любопытно же. Вероятно, в бумагах дядюшки эта ода может отыскаться, он всегда считался человеком радикальных взглядов.

– Нет, юноша! – строго заметил отец. – Такие оды ведут по одной дороге – в Сибирь. И не следует, если, разумеется, вы имеете планы на будущее, читать подобные вещи и обсуждать их в приличном обществе!

Каховский посерьезнел, выпрямился и сквозь зубы процедил:

– Любезный Михаил Александрович, по-видимому, вы сами прочли сию оду. И потому понимаете, что невозможно не восхищаться словами этими, и не поддерживать автора:

Каково, а? Кстати, смею заметить, я уже не мальчик, так позвольте мне самому решать, каких я должен придерживаться взглядов, и каковы мои планы на будущее!

Софи скривилась – глупый Пьер, нельзя в таком тоне разговаривать с ее отцом! Салтыков падок на лесть, его легко задобрить, но подобной нахальности он никогда не простит. Михаил Александрович с каменным лицом встал, молча отошел к креслу у камина и демонстративно уткнулся носом в книгу. Причем, держал он ее довольно долго вверх ногами; после с кресла раздалось недовольное восклицание, и книга была перевернута.

– Ну вот, теперь неделю будет дуться, – прошептала Софи, а Пьер махнул рукой и тоже прошептал:

– Мне все равно, Софья Михайловна. Пусть хоть весь свет на меня обидится, лишь бы только вы глядели ласково.

Софи хихикнула и легонько пожала ему руку. В этот момент – к слову, совсем не вовремя – Катерина закончила выступление. Со стороны отчаявшихся слушателей раздался стон счастья, и они громогласно и совершенно искренне зааплодировали.

Через несколько дней Каховского провели в полутемную комнату, напоминающую имперскую библиотеку – она была сплошь уставлена книжными шкафами. Пьер огляделся: книги были повсюду, они громоздились не только в шкафах, но и на большом дубовом столе и даже возвышались стопками на полу. Лишь одна стена была свободной от книг – на ней красовался монументальный портрет дамы в полный рост, властный взгляд которой казался несколько знакомым. Тут же полыхал камин, с неслыханной для августа щедростью отапливая и без того нехолодное помещение.

В кресле у камина сидел молодой мужчина, лет тридцати двух-трех. В одном жилете (полковничий мундир висел на спинке кресла), с распахнутым по-домашнему воротом сорочки. У его ног, прямо на полу, положив головку на его колени, примостилось нежное создание – прелестная девушка, юная и свежая, как цветок. Мужчина задумчиво перебирал ее густые локоны – сцена сия была будто вырезана из французского романа, но, тем не менее, казалась столь естественной и интимной, что заставила Каховского несколько стушеваться.

В любой другой момент красота девушки кольнула бы Пьера, но не сейчас. Сейчас его сердце было занято другой.

– Петр Григорьевич, неужто вы? – изумленно поднял брови мужчина, заметив гостя.

Он встал, быстро надел мундир – ряд крестов блеснул в свете камина. Чуть прихрамывая, прошел через комнату и с силой, невероятной для такого невысокого человека, пожал руку.

– Не ожидал вас увидеть здесь, в Васильеве. Помнится, в прошлую нашу встречу в Тульчине вы не предупреждали о том, что собираетесь навестить меня нынче. Знаете ли, я даже не планировал заезжать к родителям, и большая удача, что вы застали меня тут. Познакомьтесь – Софья Ивановна Пестель, моя милая сестрица (девушка склонилась в реверансе и зарделась). Софи, это Петр Григорьевич, он приехал ко мне по делам. Ты иди, солнце мое, иди, а мы с господином Каховским побеседуем.

Прелестное создание упорхнуло, оставив своим именем занозу в сердце Пьера – за те дни, пока он не видел «свою Софи», он успел соскучиться.

Темные глаза полковника Пестеля подозрительно сощурились, полные губы плотно сжались; опершись двумя руками на дубовый стол, он исподлобья взглянул на гостя. Тоном, от которого некоторых пробирает до костей, а некоторых – прошибает в пот, хозяин процедил:

– Любезнейший господин Каховский, вам не следует вздыхать столь двусмысленным образом. Смею предупредить – это нежное создание не по вашу душу.

Пьер судорожно глотнул – нельзя ссориться с таким серьезным человеком, как полковник Пестель.

– Что вы, Павел Иванович! Уверяю вас!.. Ни в коем случае! Просто ваша прелестная сестра напомнила мне о той, с кем я в разлуке… Ее тоже зовут Софией.

– О. Тогда прошу простить мою вспышку, – полковник указал ему на кресло, уселся сам, подал табакерку. Набивая длинный чубук, доверительно и более мягко произнес: – Знаете ли, Петр Григорьевич, Софи – единственная отдушина в этом сумрачном мире, которая держит меня в нем. И я… я желаю ей лишь добра. Признаюсь, порой бываю слишком резок с некоторыми господами, которые в последнее время все чаще стали навещать дом моих родителей. Все никак не могу привыкнуть, что моя маленькая девочка уже выросла и что пора подумать о ее будущем…

Каховский приободрился и, подкрутив ус, выпустил колечко дыма:

– Тоже должен признаться, дорогой Павел Иванович: я считаю себя счастливчиком. Ваш покорный слуга, пожалуй, один из немногих, кто видел ледяного полковника Пестеля, прославившегося своей мраморной суровостью, сходным с живым, настоящим человеком. Семейные узы делают каждого из нас непохожими на себя.

Пестель выпрямился в кресле, его взгляд снова сковал Пьера:

– А вы, Каховский, храбрый человек, хоть и штатский, – легкая улыбка тронула его губы: – Мало кто из моих друзей, людей военных и прошедших через многое, осмелился бы на подобную реплику. Весьма похвально, только… Очень жаль, что вы не служите в полку. Могли бы принести неоценимую услугу отечеству.

– Я нынче в отставке по состоянию здоровья, но ранее имел честь служить государю.

– Служить государю – невелика честь, – скривился полковник, после чего жестко добавил: – Служение Отчизне – вот высшая награда для настоящего мужчины! Возможность проявить себя с лучшей стороны, доказать делами, а не бесполезной болтовней, что судьба России небезразлична ее сынам! – он немного задумался и другим тоном спросил: – А каковы ваши дальнейшие планы, Петр Григорьевич?

– Пока жду ответа на запрос, отправленный в Украину. Смею надеяться, что на месте, на которое подал заявку в Одессе, я зарекомендую себя должным образом, – Пьер запнулся и произнес более мечтательным голосом: – Только для начала я женюсь.

Пестель покачал головой и презрительно изогнул губы:

– Право, эта какая-то эпидемия, испепеляющая наши ряды подобно холере. Даже в моем полку – что ни месяц, то кто-нибудь из наших славных ребят падает рожей в грязь… Нет никакой возможности плодотворно работать. Но забудем об этом. Что привело вас ко мне?

Каховский достал из-за пазухи пухлый конверт и передал Пестелю:

– Выполняю поручение господина Пассека.

– Петра Петровича? Странно. Обычно от него приезжает другой человек. Посидите пока.

Полковник придвинул кресло ближе к огню, надел круглые очки, сильно портящие его мужественное лицо, и внимательно прочитал письмо. Подумав, бросил бумагу вместе с конвертом в огонь.

– Каховский, вы знаете, о чем пишет генерал? Он вам что-нибудь говорил о… наших общих делах?

– Полагаю, пишет о лошади. О чем же еще?

– Лошади?..

– О той прекрасной арабке, в которую я едва не влюбился. Я привез ее вам сегодня. Превосходная кобыла, жалею, что не имею средств, иначе упросил бы вас продать ее мне.

Пестель вздохнул, в задумчивости потирая подбородок, прошелся по комнате.

– Нет, здесь идет речь не о лошади… Вести неприятные, впрочем, как и повелось в последнее время… Что ж, спасибо, что вы съездили в такую даль только ради моей кобылы, весьма мило с вашей стороны. Право слово, лошади – это моя слабость. Кстати, Петр Григорьевич, вы точно не имеете средств на нее? Я мог бы продать ее вам в рассрочку. Признаюсь, в полку настали тяжелые времена, и я вынужден изыскивать любые средства. Порой приходится делать это частным порядком, в обход официальных бумаг.

– Увы, – развел руками Каховский. – Денег нет, пока не будет ответа на известный вам запрос. Сюда я приехал на вашей красавице, ведя на поводу свою старую лошадь, возвращаться же придется на своей. Честно признаться, боюсь, как бы она не околела на середине пути, со старушки станется…

Тут в комнату просочился лакей и что-то зашептал на ухо полковнику. Тот отмахнулся:

– Передай, что не получится.

Лакей исчез, а через секунду на пороге возникла статная дама.

– Поль! Это бессовестно с твоей стороны! – возмущенно воскликнула она и с шелковым шорохом вплыла в комнату. Судя по всему, это ее портрет висел над камином, правда, с момента написания его прошло лет тридцать, не меньше. – Как это: «не получится»!?

И полковник Пестель, человек, при упоминании имени которого трепещут взводы солдат и офицеров (некоторые из коих, подобно впечатлительным барышням, падают в обморок от страха только при его строгом взгляде), эта глыба льда жалобно проблеяла:

– Маман, этот человек приехал ко мне по делам…

– Знать ничего не желаю! Я не хочу, чтобы твои друзья говорили между собой, что мать Павла Ивановича Пестеля – нерадивая хозяйка! – она сделала властный жест, заставив сына замолчать. С милой улыбкой обратилась к притихшему Каховскому. – Все, любезный Петр Григорьевич, извольте пройти в столовую, там уже накрыт стол.

Да, матушка у Павла Ивановича оказалась особой весьма впечатляющей. Чтобы не расстраивать старушку и не ставить в неловкое положение ее покрасневшего сына, пришлось идти к ужину.

По мнению Петра Григорьевича (за поездку успевшего изрядно поломать голову над новой, но внезапно оказавшейся важной для него материей), семьи встречаются разные. Каждая из коих принимает в качестве основного принципа общения свой «политический режим».

Будь то демократия, где супруги равноправно совещаются в том или ином вопросе (от цвета мебели в детской до размера приданого дочери), порой доходя до абсурда и не забывая о мнении друзей семьи, детей, гувернеров, слуг, а также любимых попугаев. Есть и другие, вполне уважаемые в обществе семьи, в которых правит анархия. В них иногда в качестве доводов в ход идет битый фамильный хрусталь или фарфор с одной стороны и презрительное продувание семейных накоплений за зеленым сукном – с другой. В обществе встречаются даже такие супруги, которые добровольно живут по принципу республиканского правления, но такой взгляд на дела семейные Пьер считал и вовсе недопустимым – ведь республика подразумевает правление на определенный, строго ограниченный срок, что в семье привело бы к разводу.

А есть и такие семьи, как эта.

Как ни странно, но семья бывшего сибирского генерал-губернатора и тайного советника Ивана Пестеля вовсе не изнывала под властной диктатурой статной старушки. Это семейство страдало (или наслаждалось – тут вопрос спорный!) под жесткой тиранией. И тираном являлся не опальный сенатор, не держащая его под острым каблучком жена, и даже не любимый до обожествления старший сын. Тираном оказалась четырнадцатилетняя дочь, младшая и долгожданная девочка, Софья.

Только мнение этой юной особы играло в сем странном семействе роль. Ее, открыв рот, слушали за ужином все. Лишь ради соблюдения приличий это создание сначала скромно краснело и потупляло взор, но не прошло и пяти минут, как девушка взяла нить разговора за общим столом в свои цепкие ручки и уже не отпускала до окончания трапезы.

Ей было все равно, с кем говорить: с отцом – уставшим и угрюмым, с матерью – пытавшей показать себя перед гостем с лучшей стороны (что только усиливало неприятные моменты от ее навязчивого внимания), с гувернанткой, мрачно жевавшей шпинат и не проронившей ни слова, или даже с посторонним человеком. Для Софии Ивановны главное было – о чем говорить; вернее, о ком. Тема у мадемуазель Пестель была одна-единственная, но неисчерпаемая – ее любимый брат Поль.

В восторге сияя глазами и щедро перемежая французскую речь русскими и немецкими оборотами, Софья Ивановна поведала о героизме великого Павла Пестеля на Бородинском поле. О том, как он совершил некий подвиг, за который впоследствии получил золотую шпагу (какой именно подвиг – юная рассказчица не уточнила. Наверное, сама толком не знала).

Девушка рассказала, как брата, тяжело раненного и лишенного чувств, увезли в неизвестное селение. О том, как бедный Поль, еще совсем молоденький юноша, будучи ослабленным и неспособным даже держать перо, не мог сообщить родственникам, что не погиб в бою, а выжил. О том, как его батюшка (здесь Софья привела не слишком благозвучный, но очень точный русский оборот) «поставил на уши» тех сильных мира сего, кто вряд ли сейчас так беспокоился бы о простом полковнике. Сам Аракчеев по приказу государя искал Павла Пестеля несколько месяцев. И нашел-таки!

– Солнце мое, довольно петь мне оды. Право, я их не заслуживаю, – тихо сказал Павел Иванович, прервав рассказ на самом интересном месте, и накрыл своей широкой ладонью маленькие ручки сестры. – Да и вряд ли твой рассказ произведет впечатление на нашего гостя.

Пьер хотел было опровергнуть слова полковника, но София Ивановна его опередила, одной лишь фразой показав, кто в доме хозяин:

– Поль! Я знаю, что делаю! Этот молодой человек – штатский, значит, он тебе не подчиняется. Поэтому он без зазрения совести может поведать эту историю, и никто не упрекнет его в излишнем подобострастии к начальнику. А так как этот юноша привлекателен, хоть, конечно, и немного хмур, то он, весьма вероятно, общается в обществе с молодыми дамами из столицы. Он расскажет о твоем героизме этим дамам…

– Софи! – прошипела через стол мадам Пестель. – Негоже говорить о присутствующем в третьем лице!

Павел Иванович лишь поднял глаза к небу и что-то прошептал. Потом, будто очнувшись, сказал сестре:

– Милая, не стоит тебе забивать свою прелестную головку этими идеями. Знаю, ты поставила перед собой цель женить меня во что бы то ни стало, но позволь, я сам решу этот вопрос. Договорились, душа моя?

Он встал, поцеловал насупившуюся сестру и пригласил Каховского прогуляться до конюшни, объездить новоприобретенную лошадь.

Как-то утором Софья вышла в сад – покормить лебедей в дядюшкином пруду и по-утреннему взбодриться. Она завела эту привычку почти сразу по приезду в деревню, это была единственная возможность побыть одной: без служанок, надоедливых воспитательниц и без насильно навязанной ей в подруги Катерины Петровны. Побыть одной и вдоволь намечтаться.

Любая, хоть сколько-нибудь уважающая себя барышня, обязана быть мечтательницей, вести дневник и шептаться о сердечных тайнах со своей подругой. Именно так, по пунктам – мечтания, дневник, сердечные тайны. Безусловно, Софи уважала себя. Но так как в душе все же не находила полного доверия к Катерине, то со старой девой шептаться не решалась. По этой же причине она была вынуждена не вести дневник (вдруг кто прочтет), а писать своей подруге по пансиону Александре Семеновой, человеку надежному и умеющему в трудный момент подсказать что-то дельное.

А ситуация в последнее время стала не из легких. Стала именно такой, в которой без совета и дружеской поддержки просто не выжить. Софи запуталась.

Казалось бы, как это легко – вскружить голову скучающему в деревне повесе! Расслабленные деревенские нравы, нестрогий этикет, отсутствие городских, неискренних в своей сути, паркетных расшаркиваний – свобода! И барышне развлечение, и юноша доволен.

Но как-то неожиданно случилось так, что голова искушенной разбивательницы сердец тоже не устояла на своих плечиках. И теперь кружится при мимолетном взгляде в сторону того, кто раньше столь презрительно был назван «объектом». Видя, как несчастный пылает от любви, как радостно загораются его глаза при ее появлении, девушка сама начала чувствовать предательскую слабость в коленях. Почему-то ее кидало то в жар, то в холод, а завивка с локонов моментально спадала. По суровому приговору подруги Александры, коли локоны развиваются, то жди беды – на пороге нешуточная страсть.

Подойдя к небольшому пруду, окаймленному листьями кувшинок, девушка поискала глазами прикормленную пару лебедей – птиц нигде не было. Решив подождать прожорливых пернатых, Софи села прямо на покрытую росой траву, положила рядом захваченный из кладовой каравай – птицы предпочитали сдобу – и вытащила из-за корсажа таинственную книгу.

Довольно старый (издания середины прошлого столетия) и изрядно потрепанный томик на французском языке. Это была небольшая, легко укладывающаяся в ладонь красно-коричневая книжица, с удивительно приятной на ощупь обложкой и крепким переплетом – «Переписка Абеляра и Элоизы». Софи давно слышала про это произведение (в пансионе о нем лишь шептались), но у дядюшки в библиотеке его не было. А строгий отец ни под каким предлогом не разрешил бы дочери читать подобную литературу – слишком уж она предосудительна для юной благовоспитанной барышни.

Но, как известно, запретный плод сладок, а плод, таинственным образом попавший юной барышне прямо под подушку, сладок вдвойне.

Вчера Софи до ночи писала письмо Александре, на двенадцатом листке вымоталась, затушила свечу и легла в кровать. И тут, сладко потянувшись и обняв свою подушку, нащупала этот томик. Ни горничная, ни тетя, ни Катерина, ни одна из служанок не могли подложить книжку в постель, это точно. Подумать только – кто-то был в ее комнате уже после того, как кровать расстелили! Как раз в это время Софи, раздетая, в одном пеньюаре, с рассыпанными по плечам волосами, писала за столом у окна. Сидя спиной к кровати и слыша лишь тихий скрип пера, она не заметила, как за ее спиной кто-то пробрался в комнату и засунул руку в шелк расстеленной постели.

И, судя по всему, этот кто-то Софии известен… Но как он посмел?! Он видел ее такой неприбранной! Скомпрометировать барышню в ее собственном доме – каково? Хотя, незачем строить из себя ханжу – никого за руку не поймали, поди, докажи, что это был именно Пьер, а не дядюшка, известный шутник и любитель розыгрышей.

Но все равно, любопытно, с какой целью подложили книгу?

Софи открыла томик наугад и прочитала: «…Слово «жена» может звучать почетно, достойно, даже свято, но ближе мне всегда были иные названия – любовница, дама сердца, наложница, содержанка, даже шлюха, если позволишь. Я верила, что чем более я смирюсь пред тобою, тем больше угожу тебе, и тем меньше вреда нанесу твоему положению…» Да уж, действительно, весьма любопытно для благовоспитанной барышни… Девушка с интересом зашелестела хрупкими страницами.

– Я знал, что вы заинтересуетесь, – раздался тихий голос прямо над ухом.

От неожиданности Софи охнула и дернулась – книга упала на траву, из нее вывалилась ранее незамеченная закладка. Оказывается, пока она была погружена в переписку двух средневековых влюбленных, Каховский подкрался сзади, сел рядом и тихо наблюдал за ней.

Софи вскочила, изобразив оскорбленную добродетель, возмущенно воскликнула:

– Петр Григорьевич! Да как вы посмели?! Вы пробрались в мои покои, вторглись в мою приватность – вы оскорбили меня!

И сейчас, да, сейчас вы совершенно непозволительно… Совершенно бессовестно…

Но ее спектакль не произвел на него впечатления – все так же сидя на траве и смотря снизу вверх, он с доброй улыбкой покачал головой:

– Не-ет, Софья Михайловна, вы не такая, не изображайте, – тихо проговорил он. – Не делайте так, это, право, не к лицу вам.

– Что?.. – булькнула Соня, в растерянности позабыв о своем возмущении.

Пьер встал, подобрал книгу, протянул ее девушке. Покрывшись румянцем, взглянул на вырез ее платья и тут же отвел взгляд.

– Спрячьте хм… туда, откуда вытащили. После прочтете. Эту переписку следует читать не торопясь, обдумывая и проникая в каждую фразу. Двое возлюбленных, насильственно разлученных глупым, полным предрассудков обществом. Прочтите, если что-то будет непонятно, я готов с вами обсудить… То есть, пояснить…

Софи вдруг поняла, что она наедине с человеком, от которого исходит нечто, заставляющее ее забывать нормы поведения и этикета, все, какие только можно представить. Взяв себя в руки, она грозно взглянула на своего визави:

– Петр Григорьевич, вы… вы смущаете меня. Объяснитесь, кто дал вам право так со мной обходиться? Вы как разбойник среди ночи проникли в мою комнату, боже, вы видели меня…

Каховский замахал руками и ожесточенно затараторил:

– Софья Михайловна, нет-нет, не думайте ничего такого! Я специально не глядел в вашу сторону! Даже зажмурился и потому стукнулся лбом о столб балдахина у вашей… вашей постели. Даю слово чести, я не хотел пугать или смущать вас! Ни в коем случае! Просто, зная вас, я понял, что заинтересовать этой потрясающей книгой смогу лишь подобным образом – тайно подкинув туда, где никто, кроме вас, не сможет ее найти.

– Зная меня? Откуда вы знаете меня, Пьер? Мы с вами общались лишь несколько раз, у вас не было возможности познакомиться и составить хоть какое-то представление на мой счет!

Каховский подошел поближе, нервно сглотнув, взял ее ручку и прижался к ней губами. Сквозь вздохи Софи сумела разобрать шепот:

– Я узнал о вас все, как только увидел… Софья Михайловна, вы – тот человек, который смог изменить меня до неузнаваемости…

Девушка снизу вверх заглянула в его лицо – странно, оно отчего-то было мокрым… От слез?

– Пьер… Вам было больно? – прошептала она. Каховский непонимающе изогнул бровь, девушке пришлось с улыбкой пояснить: – Вы стукнулись лбом… Ну, там, у меня в комнате…

Его лицо расплылось в улыбке, отодвинув прядь черных кудрей, Каховский показал девушке внушительную ссадину на половину лба, поджившую за ночь.

– Боевое ранение в голову – это пустяк, Софья Михайловна. Не сравнить с тем, что переживает мое… сердце. Оно в ваших руках…

Сверху раздался звук сильных хлопающих крыльев и два лебедя спустились на воду, вернув тем самым Софи на землю. Выдернув свои руки из горячих ладоней Пьера, она отвернулась и, как ни в чем не бывало, принялась кидать в воду куски хлеба. С грациозностью, присущей лишь лебедям, птицы подплыли ближе и жадно принялись за трапезу.

– Друг мой, – веселым тоном сказала девушка, – интересно, отчего же я не слышала грохота или хотя бы стука за своей спиной?

– Вероятно, вы были слишком заняты, ведь вы писали. Думаю, это был дневник.

– Это было письмо. Все же вы смотрели на меня, Пьер, коли говорите, что видели, как я пишу.

– Слышал скрип пера. Софья Михайловна, нам нужно возвращаться, скоро будут звать к завтраку. Я провожу вас, а у входа мы сделаем вид, что случайно встретились на утренней прогулке. И еще… Позвольте мне с вами иногда гулять по утрам, мне это необходимо, как… в общем, мне это нужно. Прошу, позвольте. Обещаю, я больше не сделаю ничего, что могло бы скомпрометировать вас!

Они молча пошли по саду, Каховский шел, чуть отстав, и Софи чувствовала на своей шее его пристальный взгляд. Уже перед домом она с улыбкой спросила:

– А откуда вы узнали, где я обычно гуляю?

Пьер расплылся в коварной усмешке. Подкрутив ус, он хохотнул:

– Ничего сложного, я выпытал это у Катерины Петровны. Но не беспокойтесь, она будет нема как рыба.

– Выпытали?! Эта сонная курица хотя бы жива?

– Жива. А то, что вы не слышали ее криков, говорит о моем неоспоримом таланте в этой области.

– Что же вы сделали, чтобы она выдала мой секрет? – расхохоталась Соня.

Каховский не ответил, он улыбнулся, официально поцеловав ей ручку, галантно пропустил вперед. На втором этаже шевельнулась портьера, и мелькнуло встревоженное лицо тетушки.

До сих пор, все свои двадцать пять лет, Петр Григорьевич считал себя неудачником – с Фортуной он был в разводе. Имея на редкость угрюмый нрав, с людьми он сходился с величайшим трудом, зачастую силой заставляя себя делать так, чтобы понравиться или хотя бы не прослыть в обществе отъявленным мерзавцем.

От отца ему досталась крошечное вымороченное имение здесь же, недалеко от Смоленска. Принадлежавших Каховским крестьян (всего-то тридцать душ) Пьер освободил сразу же, как вступил в наследство. Из родственников у него остался лишь живущий в Москве младший брат – с Пьером он был на ножах – да кузина, семья которой так по-доброму отнеслась к изгою.