Когда Леня позвонил Кате и пригласил ее «посетить редакцию» изумлению ее не было предела. Даже то, что позвонил он часа в два ночи и по голосу был совершенно укуренный, не меняло того, что она на этот бизнес-план плюнула, никаких пишущих людей не нашла, две недели вообще не звонила, а он, тем временем, все-таки своего добился.
Редакция находилась на Тверской в похожем на Катин доме и занимала довольно большое помещение, посередине которого стоял девственно чистый стол с телефоном, а на полу был ксерокс. За этим столом и сидел Леня, положив руки на столешницу и пристально смотря в противоположную стену. В свой первый рабочий день Катя распечатала у соседей список телефонов знакомых журналистов, на всякий случай отксерила его в пяти экземплярах и ушла домой. Леня так и не пошевелился. Телефон молчал.
Глава 5
«Я не понимаю, почему Катя стала журналисткой. Пусть бы и рекламной. Она совершенно не умеет и не любит задавать вопросы. Более того, я подозреваю, что ей неинтересно вообще слушать, что люди ей говорят. Иногда, когда я рассказывал ей какие-то истории из своей буйной ростовской молодости, я ловил мелькающую дымку, периодически захлестывающую ее зрачки будто затвор фотоаппарата. При этом она никогда не зевает, не устремляет взгляд в даль, смеется, когда смешно и участливо поддакивает, когда этого требует пауза. Но в какой-то момент я понял, что истории любые, смешные и грустные ей просто не интересны. И не спрашивает она никогда и ни о чем не потому, что как-то потрясающе деликатна или мозгов не хватает – просто она совершенно не хочет услышать ответ.
Казалось бы такую закрытость от информации могут позволить себе только старики или обладатели некой великой мудрости. Как писал Марсель Пруст, «наступает день, когда ты понимаешь, что весь мир может приносить тебе радость и начинаешь делать удивительные открытия не только в сочинениях классиков, но и в простой этикетке от мыла».
Фактически своих ответов у Кати тоже нет и если она и делает какие-то удивительные открытия, то они так и не покидают свою утробу. Спорить с ней невозможно – просто ты понимаешь, что ее не очень интересует твое мнение, свое и подавно, и таким образом обесценивается сам предмет разговора. Поэтому Катя может нести любую ахинею, даже не обращая внимания, слушает ее кто-нибудь или нет.
Тут опять я бы хотел коснуться ее воспитания. Про родителей брат ее как-то обмолвился, что они были не без музыкальных способностей. В доме стоит пианино, есть гитара и куча виниловых пластинок. Хотя саму Катю музыка опять же не особенно волнует.
Если бы я мог описать ее жизнь на основании известных мне фактов, то получилось бы следующее.
Катя родилась на два года позже своего брата Антона. До пяти лет ходила в детский сад, где воспитатели хвалили ее за умелую декламацию стихов. С шести лет она посещала музыкальную школу, с девяти – театральный кружок. Кроме того, известно, что она была до восьмого класса отличницей по математике.
Доподлинно известен факт, что в возрасте одиннадцати лет Катя принесла домой голубя с перебитым крылом, напоила его молоком, а, чтобы его согреть, завернула в шарф и положила на горячую батарею, где голубь и сдох от удушья.
Сама Катя о своем детстве и о смерти родителей молчит. Скорее всего, она просто ничего не помнит. Как оказывается, мало я о ней знаю. Если подумать, я знаю много смехотворных подробностей о жизни людей, которые мне совершенно неинтересны, но ничего не знаю о тех, кто является частью меня самого.
О Сереже, например, я бы хоть сейчас написал донос: в детстве он коллекционировал монеты, собирал гербарий, никогда не нравился ни девочкам, ни мальчикам, увлекался химией и научной фантастикой, попытался поступить в Литинститут, начал подвязывать волосы в хвостик, а очки сменил на контактные линзы. Пишет садо-мазохистские рассказы. Его супруга носит сапоги.
Катя глаз не могла оторвать от этих сапог. По мне: ну старые, ну стоптанные, ну серые. Сама на себя бы посмотрела – иногда ей даже лень лохмы причесать. Как можно жить с такой зыбкой системой ценностей, не представляю. Например, Кате лень читать книги. Если я ей перескажу сюжет и скажу, что я о нем думаю, она мне верит. Но если о той же книге расскажет еще кто-нибудь – она и это присовокупит. Необходимости в собственном знакомстве с источником у нее не возникает. Истина для нее где-то там – за сапогами. Может быть, в этой ее способности жить не среди конкретных предметов и действий, а среди того, как их воспринимают окружающие, и есть то, что так влечет меня? Например, Катя читает килограммы прессы: новости, рецензии, аналитику. Вначале я подумал, что она – еще один представитель управляемого быдла. Оказалось, нет. В кино она все равно почти не ходит, книг, повторяю, не читает, а в современной ситуации в стране и мире не ориентируется вообще. Ей просто интересно разглядывать в журналах выносы и подписи к фотографиям.
Интересно, видите ли. Как ни забавно, но в этой массе нелепых выжимок она ориентируется гораздо лучше, чем я в своем мире, как мне кажется, истинных и простых субстанций. В этом и суть ее неземной природы.
Мы имели разные старты. Ей не от чего отталкиваться, ничто ее не держит. Поэтому она никуда и не двигается. Я же хочу знать свои корни, потому что хочу знать и свой конец. Не в этом ли роковое заблуждение человека?»
Глава 6
В два часа дня Леня устало передвигал ноги по крутым улочкам Заяузья. Ноги эти по-прежнему были облачены в старые джинсы и зимние ботинки. Настроения это никак не поднимало. Кроме того, отвратительно тяжелая сумка с какими-то бессмысленными бумажками и журналами оттягивала плечо. С утра у него были две встречи с потенциальными рекламодателями (лохами, готовыми отстегнуть бабла), которые закончились вроде как ничем: лохи надежно припрятали свое бабло. Хотя уж кому-кому, а только Лене и надо было его давать: выглядел он сильно, волосы причесывал гелем, говорил медленно, как для идиотов, да и смотрел на собеседников сквозь тоненькие стекла очков с нескрываемым презрением.
«Уроды, – думал Леня, – волоча взглядом по фасадам домов, – просто уроды…»
Два дня назад он все-таки решился и зашел к Юле. Собственно, он и вернулся в Москву, как он сам считал, в основном из-за Юли. Дедушкина французская идиллия на проверку обернулась ничем не лучше прежней жизни с мамой: дедуля, хоть и сидел на миллионах, или по крайней мере, сотнях тысяч, оказался жутким жмотом.
Скажем, после нескольких сеансов тонких намеков и грубой лести, он сообразил, что надо купить Лене мотоцикл «Кавасаки», чтобы тому было удобнее передвигаться по городу и вообще. Но он не понял, видимо, что мотоцикл, как и любой автомобиль, работает на топливе. То есть каждые четыре дня Лене приходилось выпрашивать у дедушки деньги на бензин. Если дедушка не давал (что случалось довольно часто), приходилось бензин пиздить. Это определенно нельзя было назвать человеческой жизнью. Юльку-то уж точно никак нельзя было туда перевезти – скупой дедуля не понял бы. Он хотел, чтобы Леня учился, готов был даже это спонсировать, и уже нашел какой-то колледж в Англии для таких вот лохов как внучок, так как французский Леня вообще за язык не считал.
Нет, о девушке из Рязани даже речи идти не могло. Хотя Юлька могла бы сто очков вперед дать такой зазнавшейся москвичке, как, например, Катя. Он Катю, конечно, искренне уважал, а брата ее вообще считал почти человеком, но совершенно не понимал, как люди могут сидеть в засранной трехкомнатной квартире, где от каждого шага отваливается кусок штукатурки, и есть при этом серебряными вилками. Вообще, занимаясь антиквариатом, скупая его по деревням, а особенно по обветшалым дачам и потом втюхивая втридорога денежным лохам, совсем не сложно преисполнится презрением к людям. Нет, не к лохам – эти могут заплатить несколько штук за чугунную ванну девятнадцатого века, а потом повесить в прихожей мазню Никаса Сафронова – сколько угодно их можно обвинять в отсутствии вкуса и сочинять анекдоты – им самим наплевать.
А вот жалкие отпрыски красных комиссаров, награбивших эти чертовы ванны и самовары, или потомки недобитых дворян, живущие на оскорбительную пенсию, ковыряющиеся в своих шести сотках и гордящиеся тем, что в их говеной жизни еще осталось что-то ценное… надо видеть, как жадно загораются их глазенки, когда ты достаешь доллары! Некоторые возмущались, даже хватались за дедушкины ружьишки и ятаганы – мол, живем в дерьме, зато печь у нас изразцовая! Дети и внуки наши в обмотках будут ходить, но все равно греться у памятника зодчеству! Леня их ненавидел. Если ты бедный – так нефига выпендриваться, цепляться за ложки-плошки. Ценные вещи должны принадлежать тем, кто им соответствует.
Вот, Юлька, например. Она не пропадет – приехала в Москву из Рязани, якобы учиться на художника. Или на дизайнера. В Рязани у нее остался сын. Она его лет в пятнадцать родила, кажется, потому что сейчас ему лет семь или восемь. В итоге устроилась официанткой, потом стриптизершей, потом была моделью на выставках, сейчас – администратор какого-то европейского офиса. Это ее бойфренд пристроил. Собственно, из-за этого бойфренда Леня и приехал.
Сразу после Лениного отбытия на родину Верлена и Рембо, Юлька сошлась с каким-то ирландцем – инженером или что-то в этом роде. Он организовал миленькую квартирку на Никитской, нашел ей непыльную работу через своих знакомых, регулярно приносил домой пачки денег и вроде даже собирался выписать из Рязани ребенка. Ловить тут, похоже, было уже нечего.
Когда Юлька это все счастье ему в письмах описывала (при всей своей оборотистости, она так и не выучила ни одного языка и до смерти боялась интернета), в какой-то момент Леня был готов послать к черту и дедушку и ирландца, вытащить ее к себе, жениться, найти работу и кушать каждый вечер спагетти. Но ей, как выяснилось, такая романтика была не по зубам.
«Понимаешь, – говорил Леня Антону. – Я знаю, что такое настоящая любовь. Я ради нее готов, например, полгода ходить в одних и тех же джинсах. Но Юлька – девушка практичная. Она не готова».
И вдруг она позвонила. Сквозь сумбур ее отрывочных всхлипов Леня разобрал: что-то не так. Что-то случилось с ее Джимми, возможно, он ее бросил или она его бросила, главное она САМА позвонила и что-то ей от Лени надо.
Леня покидал поношенные вещички в сумку, на деньги, вырученные от спизженой у дедушки фамильной печатки, купил билет и рванулся на родину.
– Ну чего тебе? – спросила Юлька, вставив лицо между дверью и косяком.
– Да вот… к тебе прилетел.
– Ты же говорил, что денег нет.
– Дедушкину голду продал. И прилетел. Зайти-то можно?
– Ну давай. Только недолго. Джимми скоро вернется. Хочешь там чаю или кофе? Выпить не предлагаю, а то Джимми заметит…
– Давай чаю. А можно я у тебя покурю?
– Нее… Джимми заметит.
– Проветришь. Да что ты все заладила: Джимми, Джимми. Что у тебя стряслось-то?
– Ничего.
– А чего звонила тогда? Я думал, ты решила ко мне вернуться.
– Да нет, Лень, – по крайней мере, он мог себя утешать тем, что за два года она сильно испортилась.
Лицо стало каким-то угловатым и непропорциональным, косметикой она почти не пользовалась и волосы вернули свой натуральный мышиный оттенок.
– Мы просто поссорились. Это несерьезно. Я психанула, вот и наговорила тебе кучу ерунды. Все равно я рада тебя видеть. Что поделываешь?
Курить бросила. Почти не пьет. Это не к добру. Леня пустился в туманные рассказы об английском колледже и перспективах дальнейшей жизни в Монпелье.
– Ты надолго тут?
– Не знаю. Как фишка ляжет.
Она даже не предложила ему зайти еще, да и сам Леня в тот момент не видел в этом смысла. Сама мысль, что он сидит на стуле Джимми, была ему отвратительна.
Не более привлекательной казалась и идея возвращения во Францию. С дедушкой они друг друга порядком достали, да и насчет печатки объясняться не очень хотелось. Зато каждый день происходили какие-то встречи со старыми знакомыми, радовавшие тем, что у них практически ничего не изменилось: кто-то выродил еще одного ребенка, кто-то поменял машину, работу, жену, но на самом деле, Леня чувствовал, что вроде бы он никуда и не уезжал. Сразу же поднимались старые связи, вспоминались телефоны, которые не менялись уже десятки лет, Леня испытывал некое мрачное удовлетворение, приходя в очередные гости и узнавая, что хозяева обрюзгли, постарели и еще крепче вросли своими задницами в насиженное место. Что могло бы его поразить? Вот разве только друг Миша, который от простого рекламного агента продвинулся до главного редактора какого-то фуфельного глянцевого журнала и теперь ездил на «бэхе» и мотался на Майорку, как на дачу.
Он и натолкнул Леню на идею своего издания. Главная составляющая успеха, в этом Леня был твердо уверен – не производить ничего полезного. Ничего такого, что можно пощупать руками и использовать по назначению. Тут как с антиквариатом: символ заменяет сам предмет. Он встречал людей, которые готовы были читать при свете церковной лампадки и украшали туалет театральными программками тридцатых годов. За добротно сделанный стол ты получишь ровно столько, сколько стоят доски плюс удовольствие за ним сидеть. А простые радости люди, как правило, не замечают, а значит, и ценят невысоко. Поэтому, чем бессмысленнее идея, чем туманнее цель и абстрактнее результат – тем больше и толще становится твой бумажник.
«В России никогда не будет среднего класса. Все или ничего, середины – нет, нормы – нет. Бомжи и миллионеры – основной великосветский круг Москвы, и культ потребления никогда не будет у них определяющим. И никогда не будет господствующим средний класс, нацеленный на потребление и накопление материальных благ.
Западное общество построено на идее достижения земного благополучия. Мы же никогда не сможем сделать пресыщенность национальной гордостью. Русский человек, добившись всего, спивается или стреляется. Наш культовый персонаж – не тот, кто всего сам добился, а скорее тот, кому повезло. Наше большинство – не трудоголики, а счастливчики, те, кто легко богатеет и легко теряет. Русская рулетка – опасная игра, которой мы научили мир».
Все это Леня писал в своем пресс-релизе, не моргнув глазом. Пелевина он не читал. Леня вообще с тех пор как закончил институт, старался читать как можно меньше, чтобы не замусоривать мозги чужим мнением.
