М. Анохин
Трещина
Пролог
– Вон за тем перевалом и будет «Провальное озеро». – Сказал мой проводник, старый шорец из Кузедеево. – Часа три хода, – пояснил он, видя мой недоуменный взгляд.
А на самом деле, мне казалось, что тут рукой подать, но шли уже вторые сутки, точнее второй день моего путешествия по этим диким местам, по царству бывшего «Горшорлага», по моей родине.
В шестидесяти километрах от Таштагола есть железнодорожная станция, Калары, где за год до окончания Великой Отечественной войны я родился. «Каменные ладони», так переводиться с шорского, Ташта-гол. Здесь, все сущее, в чем бьется и томится человеческий дух, зажато в каменных ладонях.
Эти каменные ладони, бывало, сжимались в кулак и, как букашек, раздавливали все, что в них было. Они же спасали беглецов из большого, заживо гниющего мира.
Вода в этих краях, не течет, а скачет по каменным суставам, а в особо лютые зимы рвет панцирь льда и течет поверх его. С этой шалой водой, рожденной для свободного падения, я давно, очень давно спрыгнул, ушел с «каменных ладоней» своей «малой Родины», чтобы изведать всё, что уготовила мне «большая Родина». Долго, очень долго я носил образ и подобие Ташта-гола в своей памяти. Он манил и пугал меня своими тайнами. Тайна не есть загадка. Тайна – это то, что навечно, до скончания «этой земли и этого неба». «Тайна мира сего», мира не совершенного и прекрасного в своей незавершенности. Черновая работа Творца. Очерк его животворящей кисти, беглый росчерк, творящего миры, пера…
Не зря бытует легенда о «мировом свитке в котором на тысячелетия вперед, написаны сценарии всех человеческих драм и трагедий.
Насколько я помню, в этих краях, ни какого «Провального озера» не было. Не было в моей детской и юношеской памяти, но Степан – так звали шорца, уверял меня, что этому озеру ни одна тысяча лет.
– Как же так, – недоумевал я, – до пятнадцати лет прожил в Горной Шории и ни чего не слышал об этом озере? Мистика какая-то.
Но мистическое не то, что я не помнил ни чего об этом озере, на самом деле мистическое уже сам факт бытия – азм есть… Но до понимания этого еще нужно дожить, а пока…
Степана мне рекомендовал Таштагольский краевед Иван Ганушев, когда мы заспорили с ним насчет озера.
– Из Кузедеево ближе, чем отсюда, а тебе по «тулеевской трассе», да на такой машине, часа три и на месте будешь. Токтамышев бывал там и не раз. А озеро точно, есть, только не без чертовщинки то озеро, вот и не слышал ты о нем ни чего. Шорцы говорят, можно рядом стоять и не видеть.
– Ну, ты понес! – Не удержался я, – тоже мне, Кашпировский нашелся!
– Но ведь ты, кажется, за этим и приехал? – Поддел он меня за больное место. – Вот и проверь.
Степана Токтамышева нашел в тот же вечер, по приезду в Кузедеево, достаточно было спросить на автозаправке у первого встречного пацана.
– Дядя Степан, если не в тайге, то дома.
Пацан с завистью смотрел на мой джип «Чироки» и живо согласился показать дом, где живет Токтамышев.
Дом как дом, обычный в этих местах из смолистых сосновых бревен с торчащими клочками мха из плохо заделанных пазов, о трех комнатах с просторными сенями. В сенях пахло кислятиной, от выделанных шкур. В доме было непривычно пусто, Степан едва нашел стул, чтобы усадить меня.
– «Провальное озеро»? Знаю, – ответил он на мой вопрос и спросил:
– Зачем тебе нужно в такое гиблое место?
– Так уж и гиблое? – Переспросил его.
– Да уж…
Он не стал распространяться на эту тему, тем более что сумма, которую я готов был заплатить ему, произвела впечатление и на него, и на молча слушавшую жену. И вот мы в тайге.
Вечером я увидел озеро, огромную, темно-синюю чашу тяжелой воды. «Провальное» – очень точное слово, поскольку не было к воде подхода, все зеркало воды обрамлялось скальной породой. Степан вывел меня к самому низкому месту, но и тут вода стояла в низу, метрах в трех от моих ног и лениво накатывалась на камень. Стая чаек истошно загалдела, увидев нас, и я, очень удивился их появлению, в этих суровых, сибирских местах.
– Они прилетают весной, – пояснил Степан, – а старики говорят, что они, на зиму, уходят в воду и там зимуют.
Потом заговорщицким тоном продолжил:
– Еще говорят, что это не чайки, а люди, когда-то потопленные здесь. Будто была гора, да вся и провалилась. Потому и озеро так называют.
По непонятной мне причине, всю дорогу молчавший Степан, тут заговорил, да еще на такие «отвлеченные» темы.
– Но, Степан, ведь ты говорил, что озеру тысячи лет?
Возмутился я явной несообразностью в его рассказе.
– Может быть, и нет.
– Что нет? – Переспросил его я.
– Ни чего нет, – ответил Степан, – Озера нет, меня нет, и тебя нет. Потому ты и не помнишь озеро, а я помню.
– Вот те, на! Ты это серьезно, что ли?
– Ты спишь – сон видишь? Я сплю, сон вижу. Твой сон – твоя помять, мой сон – моя память. Все спят. И Бог спит.
Я расхохотался:
– Ну, ты даешь! Мосты, заводы, наука – всё сон?! Да ты, очнись, Степан!
– Большой Бог спит и видит сны – твоя наука и твои заводы – его сон, но и Большой Бог тоже снится еще большему Богу и он тоже его сон. Ты спишь и создаешь свой мир, и так каждый.
Я с удивлением поглядел на Степана:
– Вот ты какой, оказывается.
Не удержался и сказал вслух, но Степан, словно не заметил моего возгласа. Он сел на поваленное дерево и принялся набивать крепчайшим табаком-самосадом, свою, причудливо изогнутую трубку.
А удивило меня, то обстоятельство, что откуда бы знать этому полуграмотному охотнику о Платоне с его знаменитой пещерой, в которой находятся люди и судят о реальном мире по теням, отраженным на её стенах? И вот, поди ж, ты?!
Солнце коснулось верхушек пихт, пора было расставаться со Степаном, он исполнил мою просьбу, привел меня к «Провальному озеру».
– Я приду через три дня, – сказал Степан, пожимая мою руку, – но будь осторожен и палатку поставь, вон там, – он указал на полянку в ельнике, метров в пятидесяти от берега.
– Ладно, ладно! Тоже мне, нянька! Я в тайге вырос. В тайге только человек страшен.
Бодрым голосом ответил ему на предостережение.
Степан мялся и не уходил, он явно хотел еще что-то сказать мне, но не решался. Обычно он говорил то, что думал, не очень заботясь о том, какое впечатление произведут его слова, но сейчас явно пребывал в нерешительности. Чтобы помочь ему, я спросил:
– Ну, что еще?
– Это…, сам знаешь, затем и пришел сюда, словом, когда услышишь хохот и зеленый луч из воды, то лучше бы тебе из палатки не выходить, а тем более на берег. Он только у воды и силен. Так говорят.
Сказал и, словно леший, беззвучно растворился в чащобе, а я, пока было светло, разбил палатку и успел до захода солнца натаскать сушняка.
Вы спросите, зачем в одиночку забился в эту глушь? Мне трудно ответить на этот вопрос, точнее говоря ответить-то легко – я ловец, или «собиратель» аномальных явлений – причуда, реализовать которую я не мог долгие годы, пока не появились у меня «лишние деньги». Кто-то тратит их в Турции и в других местах, а я вот так, в одиночку, по глухоманям родной Горной Шории. Вот и все объяснение, но я понимаю, что для многих это вовсе ни какое не объяснение, да и для меня оно лишь видимость объяснения, потому что, потому что…
Вот тут и все, зацикливаюсь, не знаю, как объяснить, да и не хочу ни чего объяснять. А впрочем, от чего бы и не попытаться объяснить? Дело было так…
Глава первая. Встреча с Дурдыниным
Поезд ушел в белесытую мглу и красный глаз последнего вагона быстро затянулся туманным бельмом. Отченашенко вышел, как ему было сказано, на станции Неелово, но решительно не знал куда идти, поскольку никакой станции, ни какого строения или огонька, не было видно. Под ногами мерзко хлюпало, и что-то разъезжалось в стороны, словно он стоял не на земле, а на слое арбузных корок. Он зябко передернул плечами и запустил руки в карманы демисезонного пальто – пальцы нащупали последние кругляшки холодных и липких, как окружающий его мир, денег. Морось падала из этой белесытой мглы, и ему показалось, что он, вот-вот размокнет и потечет. Неожиданно, кто-то тронул его за плечо и какое-то лицо, точнее – глаза, глянули на него из-под черного капюшона кожаного плаща. Глаза были колючие и не ласковые.
– Отченаш, что ли? – Голос шел как из сырой бочки, был влажным и тяжелым.
– Отченашенко, – поправил его бывший пассажир.
– Это нам без разницы, – незнакомец выдохнул в лицо Отченашенко очередную порцию тяжелого бочечного воздуха. – А чего тогда стоим?
– А Вы, позвольте, кто? – Отченашенко на шаг отступил от глядящих в упор, глаз. Было что-то жутковатое, не здешнее, даже не земное в этом взгляде.
– Это Вам без надобности знать, я спрашиваю, стоим чего? – И незнакомец шагнул к нему, словно не желал, чтобы расстояние между ним и Отченашенко увеличилось, хотя бы на несколько сантиметров.
– Я, понимаете ли, по вызову, специалист по трещинам… – Пояснил Отченашенко, и опять сделал попытку отодвинуться, от этих неласковых глаз и опять безуспешно.
– Это мы понимаем, – выдохнул незнакомец, подступая к нему, – что по вызову и что специалист, понимаем. К нам все так, по вызову, помимо тех, кого силком привозили…
Отченашенко показалось, что незнакомец последнее слово пожевал губами и выплюнул, словно оно ему показалось отвратительным на вкус. Выплюнул и снова спросил:
– Чего стоим-то?
– Господи! Куда идти-то? Зги не видно! Мне нужно к господину Дурдынину, меня здесь должны встретить.
Нервно выкрикнул Отченашенко, пытаясь устоять на чем-то особо скользком.
– А я что делаю?
Удивился незнакомец и направился в белесытую мглу, которая походила на упавшее с неба, кучевое облако. Отченашенко пошел за ним, ориентируясь на темное пятно его спины. Он, постоянно спотыкался о невидимые кочки и старался хоть как-то удержать равновесие и не упасть. Минут через пять Никодим Филиппович, то есть Отченашенко ударился, вначале коленом, а потом локтем о капот машины – это был, покрытый брезентовым тентом, «ГАЗ-69».
Незнакомец поддержал за руку Отченашенко и глухо пробубнил:
– Под ноги смотреть нужно. – И смачно сплюнул себе под ноги.
– Тоже мне специалисты, мать вашу, звезды считаете, логарифмы, а под ноги кто смотреть будет? Ванька Ветров? Полезай что ли!
И он рывком открыл заднюю дверцу машины. В машине было так же сумрачно и сыро, только несколько приборов светились на щитке управления.
Подавленный мерзкой погодой и столь не деликатным приемом, Отченашенко устраивался на заднем сидении, а это тоже было не простой задачей, так как всюду, куда не пристраивал свой зад, Никодима Филипповича встречало жесткое сопротивление пружин. Наконец он нашел, как ему показалось, относительно удобное место и замер, обиженно поджав губы:
«Хоть и денег у меня ни гроша за душой, но это не повод со мной так говорить, какому-то шоферюге». – Зло подумал он: – Какие здесь грубые люди, подстать этой мерзкой погоде».
Но память ему тихо прошептала:
– Такие, как везде. – И совершенно ехидно спросила, – а ты в своей жизни видел других?
Отченашенко отмахнулся от этих докучливых вопросов, точнее сказать – это отмахнулось от них его раздражение.
В другой бы раз и в другой обстановке Никодим Филиппович долго обмусоливал бы этот, вспыхнувший вопрос в его памяти, но сейчас…
Сейчас он продолжал обличать этого, пахнущего подвалом типа, но обличал молча, про себя. Однако же не выдержал и заметил, с ноткой подзабытой им гордости:
– Я может стою, бог знает сколько, может и на миллион меня не уложишь, а со мной говорят, как, как, словом черт знает как!
И ему тут же представился миллион в виде стопки, перевязанных бечевкой книг, только это были не книги, а банкноты. Так хотел видеть Отченашенко, но так не виделось, а миллион виделся стопкой книг и никак иначе. Он яростно подстегивал своё воображение, но ничего не получалось. Отченашенко ни как не мог представить себе стопку банкнот. Одну купюру – представлял, даже слышал её шуршание и чувствовал в руках её свежесть и упругость, но стопку, даже пачку, перевязанную банковской лентой – не мог! Это и злило, и пугало Никодима Филипповича, он даже заерзал на сидении и нервно завыглядывал в окно, но там плыла мгла.
Незнакомец не расслышал его реплики, или сделал вид, что не расслышал, и громко хлопнув дверцей, уселся за руль. Скрежетнул, а потом тонко взвыл стартер, гулко выстрелила раз, второй раз выхлопная труба и машина тронулась в мглу так и не включив фар.
– Фары бы включили!
Опять не удержался Никодим Филиппович, отшатываясь от рывка машины к спинке сидения. Чемоданчик, который он держал на коленях, упал и больно ударил его по пальцу ноги окованным уголком.
Это был старый чемоданчик, доставшийся Отченашенко по наследству от деда, из тонких кедровых дощечек, обтянутых натуральной лайковой кожей, с хромированными уголками и навесным замочком, продетым через такие же хромированные ушки. Словом – реликвия и Отченашенко суеверно считал, что этот чемоданчик сулит ему счастье и здоровья в жизни, тем более, что его дед прожил около ста лет и умер, выходя из парной. А умер так: упал в снег и не встал, а в снегу его дед любил поваляться после горячего пара открытой каменки. Словом расстаться с чемоданчиком для Никодима Филипповича было делом невозможным. Вот только всё получалось иначе в его жизни, и наследственный чемоданчик не принес ему ни счастья, ни богатства.
И сейчас, он бьет его своими, окованными железом углами. Никодим Филиппович стал думать: зачем бьет и почему его бьет даже родное, наследственное, но подумать – не получилось, шофер откликнулся на его замечание:
– Гы!
И резко повернул вправо, от чего Отченашенко мотнулся влево и еще раз ушиб все тот же локоть. Водителю, видимо, «гы» показалось слабым объяснением и он, пояснил:
– Зачем же включать, ежели мгла?
– А когда светло и мглы нет, тогда включаете?
Ехидно осведомился Никодим Филиппович, пытаясь вложить в эти слова всю желчь, которая накопилась у него за эти четыре дня.
– Во, дурень! – Отозвался незнакомец, – это же кто днем с огнем ездит? Мгла мглой, а когда день, чего же фары включать?
И подумав, так оценил сообразительность пассажира:
– А еще специалисты, мать вашу! Разницы не понимают, а туда же – советовать.
Отченашенко решил во всем положиться на судьбу и потому, прекратил разговор. Он, мыслями ушел на несколько дней назад, когда в его квартире, за которую он уже не платил полгода, раздался телефонный звонок и замогильный голос осведомился, с кем это он разговаривает?
Когда Никодим Филиппович представился, то, все тот же бесцветный и равнодушный голос сказал ему, что он нанят на работу и ему надлежит тотчас выехать на скором поезде до станции Неелово. Отченашенко попытался узнать сумму его вознаграждения, но голос, как бы удаляясь в пространство, пробурчал:
– Больше чем Вы предполагаете, – и пропал.
У Никодима Филипповича не было выбора. Он согласился. На четвертые сутки, голодный и обессиленный дорогой, он сидел в машине, которая ехала невесть куда. Ездой, это, можно было назвать чисто условно; только по тряске, и тычкам, продавленных пружин сидения, можно было предполагать, что машина все же движется, а так вполне можно подумать, что они стоят на месте. Отченашенко от чего – то припомнились детские компьютерные аттракционы типа «Езда на мотоцикле», которые создают полную иллюзию движения и ему подумалось; уж, не в такую ли ситуацию угодил он? Может быть, это один из тех кошмарных снов, которые так часто приходили к нему на голодный желудок? Последние четыре года он недоедал постоянно, поскольку не мог найти работу, а случайные заработки были настолько скудны, что хватало только на хлеб и чай. Когда-то он работал, старшим научным сотрудником в институте, но это было так давно, в той жизни, от которой остались только осколки. С этой, не веселой мыслью Никодим Филиппович и уснул. Проснулся он оттого что, кто-то потряс его за плечо.
– Ты что, спать сюда приехал, что ли?
Это был водитель «газика». Он повернулся лицом к Отченашенко с водительского сидения, и тот увидел впервые его лицо. Увидел потому, что в салоне горел свет, а машина стояла. Лицо было как лицо, кому-то оно могло показаться и простоватым, и добродушным, большое такое лицо с крупным прямым носом и щетинкой усов под ним. Женщины могли бы даже полюбить такое лицо, впрочем, женщины могут любить и не такие лица, это-то уж Никодим Филиппович знал точно! Да и нет такого лица в природе, которое бы не показалась женщине достойной внимания. Отченашенко, на собственной, что называется, шкуре испытал это. Его жена, Люся, видя не приспособленность мужа к рыночной стихии, ушла к толстому, колченогому выходцу из Средней Азии – Ибрагим-беку, владельцу крупнейшей гостиницы в городе.
Однако всякому терпению есть предел и Никодим Филиппович взорвался:
– Я попрошу Вас! Я буду жаловаться на Вашу грубость и бестактность самому господину Дурдынину!
– Ну?
– Что, ну? – Опешил от такого вопроса Отченашенко.
– Ну, я говорю, жалуйся.
– И пожалуюсь! – Дерзко ответил Никодим Филиппович.
– И пожалуюсь, хотя это не в моих правилах!
– Ну?
– Что Вы, все «ну», да «ну»? Издеваетесь что ли?
– От чего же издеваюсь? Жалуйся.
– Вот и пожалуюсь, как на место доставите!
– Зачем же на место? Жалуйтесь сейчас.
Не хорошее предчувствие холодком сжало сердце Никодима Филипповича и во рту от этого предчувствия высохло.
– Так я жду, Отченаш…
– Отченашенко, – поправил незнакомца, Никодим Филиппович и слегка заикаясь, продолжил:
– Вы, Вы господин Дурдынин?
– Сегодня, положим, Дурдынин, а завтра, глядишь и сам Кобелев!
Он как-то странно мотнул головой, подбородком от левого плеча и шипящим, свистящим голосом добавил:
– А может, и самим Собакиным стану!
И совсем не к месту, сказал странное:
– Судьба, знаете, роли, словом, театр жизни…
– Так, это Вы… с Вами я должен заключить контракт.
Враз осевшим голосом спросил Никодим Филиппович.
– Может и со мной, а может, и нет. С контрактом ты, погоди, ты жаловаться хотел. Это любопытно.
Он посмотрел в лицо Отченашенко и раздумчиво произнес, растягивая слоги:
– Давно не слышал, как жалуются.
– Ну, это я так, понимаете ли… Дорога, то да сё…
Начал оправдываться Никодим Филиппович, ужасаясь от мысли, что вот, снова попал в дурацкое положение.
– Значит, жаловаться не будем?
Незнакомец почесал лохматую, видимо ни когда не видевшую ножниц парикмахера голову, почесал аппетитно, запустив в неё обе руки, и чесал с каким-то остервенением, а потом выдохнул с явным облегчением:
– Блохи, будь они прокляты! Так, что? Жаловаться не хочешь?
И, выждав паузу, заметил:
– А жаль. Сегодня самое подходящее время для жалоб. Понимаешь ли, люди все время жалуются в неподходящее время! Вот ты, специалист, рассуди; от чего это людям приходит в голову жаловаться в неподходящее время, а когда нужно – хоть бы одна-единственная жалоба?!
Отченашенко молчал, не зная, что ответить и самое главное – как нужно ответить. Незнакомец нагнулся и вытащил из под сидения баул, и, обернувшись к Никодиму Филипповичу, сказал:
– Ну, коли жаловаться не хочешь и ответа не знаешь, то хоть пить-то можешь?
Неожиданно для Отченашенко, сидение, рядом с водителем, резко откинулось назад и ему еще раз зашибло руку. Откинутое сидение образовало нечто похожее на стол. Водитель, он же, как оказалось – Дурдынин, стал извлекать из баула снедь. Это были копченые колбасы, стеклянные баночки с красной икрой, резанный на ломти черный и сдобный хлеб, какие-то соления, шмат сала обильно нашпигованного чесноком и в довершении всего литровая бутылка водки.
Запах снеди перебил запах бензина и масла в салоне, и даже погребной запах, идущий от Дурдынина. Голова Никодима Филипповича пошла кругом. Он походил на рыбу только что выброшенную на росную траву, вот только трепыхаться негде было – сидел придавленный откидным столом с одной стороны, а с другой, коваными углами подпирал его отцовский чемодан.
Дурдынин достал два граненных стакана и наполнил их водкой под самый ободок, а затем, приподняв стакан, сказал, обращаясь к Отченашенко:
– Бери и давай вздрогнем по случаю.
Отченашенко механически потянулся к стакану и спросил:
– По какому случаю?
Дурдынин улыбнулся краешком губ и ответил:
– Случай он и есть случай, поскольку никакой! Ежели бы, был какой случай, то и имя бы, имел. Эх ты, голова!
Никодим Филиппович держал в одной руке стакан, а в другой ломоть копченой колбасы, истекающей соком, невиданной ранее толщины, похожей на масленый блин и не знал, что делать? То ли вначале откусить и проглотить колбасу, а потом выпить, то ли вначале выпить, а потом приняться за колбасу и прочую снедь, но рука державшая колбасу сама решила за его и он, не заметил, как весь ломоть оказался на языке и, почти не жёваный, скользнул в желудок.
Оказалось, что Дурдынин внимательно смотрел за ним:
– Вот, оно как! – Удивленным голосом сказал Дурдынин. Отченашенко не понял, то ли он, этим; «вот оно как!» одобряет, то ли осуждает его. Второй ломоть колбасы, так же, самостоятельно, без содействия мыслительного процесса Никодима Филипповича, оказался во рту, только теперь зубы и десна получили причитающую им часть наслаждения от сока и специй, этого чуда кулинарного искусства.
– Вот, оно как! – Еще более удивленным голосом произнес Дурдынин во второй раз и залпом осушил свой стакан и тут только Отченашенко понял, что и он держит в руках такой же стакан с водкой. Никодим Филиппович поднес его к губам с намерением так же, как Дурдынин опрокинуть его в себя. Водка была теплая и оттого пахла, и ему сделалось дурно от её запаха. Затошнило. Он схватился за ручку дверцы, едва успев поставить стакан на сидение, и кубарем выскочил из машины. В спазмах рвоты он не услышал, как взревел мотор, и машина ушла во всё ту же белесытую мглу, в которую рвало Отченашенко. Когда немного полегчало, и Никодим Филиппович стал способен воспринимать окружающее, он понял, что его бросили невесть где, посреди дороги. Обида захлестнула его.
– За что! За что!?
Гудело в его голове, словно в Бухенвальдском колоколе и это «за что?!» вдруг вырвалось из его горла и обернулось рыданиями.
Он сел на сырую и мокрую землю, обхватил руками голову и стал раскачиваться из стороны в сторону, как китайский болванчик, всхлипывая от переполнявшей его обиды. Вскоре он впал в какое-то странное оцепенение, похожее на полудрему. И ему привиделось детство и он на руках мамы и та, утирает его зареванное лицо такой мягкой и нежной ладонью, какой не гладила его ни одна из женщин. Он хотел умереть, но умереть так, чтобы все видеть и слышать, и самое главное, слышать, как будут говорить о нем добрые слова, которых так не доставало ему при жизни. Добрые, потому что всегда на похоронах говорят добрые слова, кого бы ни хоронили – это, он знал точно. Так заведено, так принято и почему бы, ни сказать доброе слово, об Отченашенко? О мужчине сорока двух лет, от которого три года тому назад ушла жена. Да, он не сделал ни чего хорошего, но ведь и плохого не сделал же? Так за что его так треплет жизнь? Нет, он вполне заслуживал доброго посмертного слова.
Глава вторая. Девочка Алена
Так думал Никодим Филиппович в эти трагические для его минуты и вдруг ему послышался детский голос:
– Дядя, Вы чего плачете?
Он оторвал ладони от лица и поглядел прямо перед собой; взгляд его упёрся в красные боты, затем скользнул по трикотажным чулкам, смятым на коленях, по полиэтиленовой, в красный горошек накидке и остановился на курносом в веснушках личике. Именно, – личике, поскольку от лица девчушки исходило такое ангельское участие, что Отченашенко чуть снова не зарыдал и только сознание того, что перед ним стоит девчушка лет десяти, удержало его от повторных слез. Отченашенко встал на ноги и, ни нашел, ни чего лучшего, как спросить:
– Ты кто?
– Алена. А Вы чего на мокрой земле сидите и ревете? Спросила девчушка тоном школьной воспитательницы.
– Я, Алена, не реву, я потерялся. Здесь только что была машина, и вот меня оставили одного.
Отченашенко развел руками, словно хотел показать ей: «вот видишь, как оно получилось, была машина, и нет её».
Подсознанием он понимал, насколько глупо выглядит, но никак не мог справиться с собой и с обидой, нанесенной ему человеком, который сам же его вызвал в это, по всему видно, гиблое место.
– Это Дурдынин подшутил, – ответила девчушка и пояснила, – он у нас известный шутник. Его, когда оживляют, он обязательно что-нибудь такое отмочит, а так он безвредный. А почему Вы стоите на дороге?