Джуроб. Виртуальный роман

Глик шестой

Папочка, конечно, – смешно.

В этом я в папочку – как уж тут не скаламбурить. В этом я в папашу, в папахенцию. Папец мой – ужасный поросёнок. Он просто-напросто скотина – мой фатер. Он взял и бросил нас с матерью, едва-едва мне стукнуло пятнадцать. Да, Джулию её предок в четыре года бросил, а меня мой – в пятнадцать. Только-только самое время подошло-подпёрло, когда собрался я начать с ним обсуждать назревшие прыщами проблемы – ну, там про поллюции, презервативы, онанизм, похмелье и прочие подобные штуковины, которые лучше всего с отцом и обсуждать, если он тебе хороший друг-приятель, – как вдруг мой предок сначала к некоей Соне Ельцер переехал-сбежал, а потом с ней вместе и вовсе – за океан, в Америку. Променял нас с мамой на пархатую жидовку[7] и вонючую забугорную жизнь!

Но, как бы там ни было, а сперматозоид свой папаша на меня в своё время выделил-отдал, гены свои во мне по наследству запрограммировал, вот отсюда и – папочка с картинками-вырезками. Однажды, уже перед моей женитьбой, мы с матерью затеяли размен нашей двухкомнатной квартиры (Вера Павловна наотрез отказалась с нами жить, несмотря на вполне ровные отношения с Анной), вот тогда я и обнаружил на антресолях старый чемоданишко, чуть ли не фибровый. Оказалось, с этим чемоданом в доисторические ещё времена мои предки и прикатили в Баранов после Московского университета: они вместе учились на филфаке, там же и поженились, там и народили меня на втором курсе. Ну и вот, фатер так поспешно убегал от нас, что бросил весь свой священный архив, который хранил в этом своём студенческом чемоданишке – три альбома с фотографиями, исписанные тетради, дипломная работа в кустарном переплёте, связка писем и, в том числе, потрёпанная папка с крупной надписью на титуле: «АЛЛА ПУГАЧЁВА»…

Бог мой, чего только в этой пухлой папке не было! Папаша мой, как юнец мокрогубый, собирал-хранил вырезки из журналов и газет, концертные билеты и программки, афиши и машинописные копии своих рецензий-отзывов о концертах… Он эти свои письма-рецензии, видимо, рассылал по газетам-журналам, по крайней мере, один ответ – из «Советского экрана» – я в папке обнаружил:

Уважаемый тов. Николаев!

Большое спасибо за внимание к нашему журналу.

Должна выразить Вам и благодарность за столь серьёзное и откровенное письмо. Мне показалось, что вы поняли главное: фильм вызвал бурю восторгов именно из-за появления на экране Аллы Пугачёвой. И действительно, на фильм можно ходить десятки раз только для того, чтобы услышать певицу, но не более того. Фильм пуст. И на самом деле, уж лучше бы вставили ещё 5-6 номеров музыкальных, чем несколько ничего не значащих диалогов.

Желаю Вам успехов в личной жизни и в учёбе.

С уважением

Ст. литсотрудник отдела советского кино Ю. Павлёнок.

Чуть прокомментирую: во-первых, фамилию я сейчас ношу материну, поэтому папашину открываю-выдаю[8]; во-вторых, речь идёт, конечно, о картине «Женщина, которая поёт», – она наделала, я знаю, в своё время шуму-грому; в-третьих, в папке обнаружилось четырнадцать использованных билетов в различные московские кинотеатры, и все они, я думаю, были именно на этот фильмец; в-пятых, как вам это уморительное пожелание успехов «в личной жизни» человеку, который имеет уже жену и ребёнка, а сам бегает четырнадцать раз на один и тот же дурацкий фильм, дабы увидеть свою обожаемую певицу; ну и, наконец, можно только представить себе, с каким восторгом «тов. Николаев» носился жеребцом по этажам студенческого общежития и хвастался приятелям ответом из «Советского экрана». Мне матушка рассказывала, что у них там, в общаге, целое сообщество было, нечто вроде клуба поклонников Аллы Пугачёвой – одни парни, разумеется: собирались вместе и маг с её песнями часами крутили-слушали, фотками певицы обменивались, за билетами на её концерты по очереди ночами стояли-выстаивали…

Однажды, рассказывала со смешком матушка, в их семейную комнату общежитскую в три ночи начал ломиться один из этих чокнутых «алламанов» и в голос вопить сквозь пьяные слёзы: «Сашка, вставай! Вставай! Алла погибла!..» Наш Николаев вскочил как чокнутый, впустил собрата-сектанта и тот, буквально рыдая, заглушая своим воем мой писк (а мне было всего года полтора, и я, разумеется, от пьяного гвалта проснулся), поведал жуткую историю, как их обожаемая Алла загоняла поздно вечером машину в гараж, от усталости или с перепою задавила свою дочку Кристину, придерживающую, якобы, гаражные двери, и тут же сама в гараже от горя повесилась на капроновом автомобильном тросике голубого цвета… Одним словом, там такие жуткие подробности были, даже мать моя поверила и вместе с этими двумя дураками, забыв про меня, поплакала…

Да что там говорить, Алла и в самом деле всенародной любимицей тогда была. Но чтобы влюбиться в неё как в женщину… Вот мне что непонятно! Я на неё смотрю по ящику и оторопь берёт. Нет, как певица она вполне ещё ничего – все эти Долины, Аллегровы, Вайкули и прочие Понаровские, не говоря уж о более молодых, вроде Хлебниковых-Варум, ей и в подмётки домашних её шлёпанцев не годятся. Недавно вон выдала «Мадам Брошкину» и – опять на коне. Но чтобы влюбиться в Аллу Борисовну страстно как в женщину… Даже Филя-попрыгунчик, муж-супруг её так называемый, и то уже страсть к ней изображать не в силах – выдохся. Потому что Алла Пугачёва, при всём её несомненном певческом таланте, – обыкновенная земная баба. Ну не богиня она, не Венера, не небожительница – вот в чём закавыка-то! Я бы сильнее папашу своего понял, если бы он в Мирей Матьё безумно влюбился или, допустим, совсем охренел и – в Одри Хепбёрн. Вот за Одри я бы многое моему сбежавшему фатеру простил.

И ещё о предке моём – чтоб уж кончить. Что он на матери моей женился – это я понимаю. Отлично понимаю. Встретились два провинциала-студиозуса в чужом им огромном столичном городе, рядышком на лекциях сидели, плечами беспрестанно соприкасались, про любимое «Слово о полку Игореве» взасос вместе слушали,  в общаге друг от друга ни минуты отдохнуть не могли, да и не хотели – вот и сошлись-спарились, придумали, что жить друг без дружки теперь, наверное, не смогут. А тут ещё я в организме матери вдруг объявился-завёлся невесть как бы откуда – до презервативов ли в минуты безумно-бездумной студенческой любви-страсти?..

Понимаю я, в какой-то мере, и жидовку Соню, ну, что он тогда к ней и с ней сбежал. Во-первых, еврейки вообще, говорят, женщины обжигающие и с ума свихнуть любого мужика при желании могут. Сам не пробовал, не знаю, но от них и правда какое-то томительно-возбуждающее излучение исходит, на уровне запаха, что ли, а может, флюидов – в нашем университете этих рахилей пруд пруди. Бывает, стоишь с ней, разговариваешь – по делу, о серьёзном, – в глаза масляные смотришь, а чуть ниже пупка ни с того ни с сего щекотание вдруг начинается и лёгкий озноб вдоль позвоночника… А, не дай Боже православный, если рука её к твоей прикоснётся случайно или грудь её почувствуешь, когда Рахиль эта (в миру Людмила, Татьяна, в крайнем случае – та же  Софья или Роза) потянется через плечо твоё что-то в рукописи своей диссертации или методички о русской литературе показать-уточнить… А во-вторых, мой Николаев мало того, что из вонючей нашей расейской нищеты вырвался, живёт теперь в той зажравшейся Америке, он же теперь вполне может и своими глазами видеть-лицезреть при случае Джулию Робертс, ибо живёт-обитает в том самом мегаполисе Нью-Йорке, который, по интернетовским слухам, так обожает моя Джулия… Впрочем, вот именно, Джулия-то моя, так что при чём здесь папаша? Ему Нью-Йорк, скорей всего, и без неё хорош…

Я всё это предку моему могу простить, потому что понимаю. Но вот одного понять я долго не мог: неужто он никогда не мечтал о настоящей, о головокружительной любви? Я это понять не мог, пока не откопал в его вонючем фибровом архиве тетрадь с воспоминательной армейской повестью. Он успел до универа отслужить в нашей доблестной Советской Армии. Причём, в самых геройских войсках – стройбате. Но суть не в этом. Там, в повести, которая так и называется «Стройбат» (тоже мне – Сергей Каледин зачуханный!), разумеется, вся эта мура уже навязшая в зубах про дедовщину, явное подражание прёт под Достоевского с его «Мёртвым домом» и под Помяловского, уж я-то «Очерки бурсы» читал, как-никак – филолог…

Впрочем, стоп! Чего это я слюной разбрызгался? Если по правде, то повесть «Стройбат» моего Николаева сто очков вперёд тому же графоману Каледину даст. Причём, судя по дате на последней странице – 1980 г. – отец написал свою вещь намного раньше этого конъюнктурщика «новомировского», да вот нигде не опубликовал. Мой старик вообще мог бы стать неплохим писателем, если бы попробивнее, поевреистее был. Я ещё когда в школе учился, помню, читал его рассказы в областной газете и не мог ни к чему придраться – нравились мне его рассказы. В чемодане почему-то вырезок не оказалось, а то бы я перечитал. Я даже мать потревожил вопросом, мол, не сохранились ли у неё где вырезки с рассказами отца? Вера Павловна моя от томика Бунина оторвалась, сквозь клуб сигаретного дыма на меня удивлённо глянула (почти всю нищенскую свою зарплату на «Честерфилд» тратит!) и высокомерно пояснила-напомнила, дескать, прозаические опусы Николаева её абсолютно не интересуют… Про повесть «Стройбат» я и спрашивать не стал: если и читала – и под пытками не сознается. Написана-закончена рукопись, судя по дате, была в Баранове, мне уже пять лет сравнялось, институт брака и семьи Николаевых трещал, видимо, по всем швам, вот и потянуло  отца на такие воспоминания.

Хотя, что там рассусоливать: приведу отрывок-рассказ о первой любви из повести моего отца Александра Николаева «Стройбат» полностью и выделю для этого отдельный – следующий – глик.

Право, рассказ того стоит.

Глик седьмой

Случилось это внезапно.

До этого, уж разумеется, наслушался я в казарме бессчётное количество историй о том, как прыткие удалые солдатики прыгают в супружеские постели своих командиров. Весёлые истории, но – фантастические.

К примеру, в нашей 5-й роте командиром был капитан Хоменко – сам человек страшный (и характером, и рожей), деспот, и супружницу имел соответствующую: уже старую, страхолюдную, солдафонского типа – ну прямо капрал в юбке! У замполита роты лейтенанта Демьянова жена была помоложе и помиловиднее, но уж очень необъятных размеров, бочка бочкой, и работала у него на глазах, под приглядом, заведовала полковой почтой, так что если кому из сапёров или сержантов и строила глазки, то, скорей всего, чисто платонически. Зампотех лейтенант Кошкин и старшина роты прапорщик Селезнёв были ещё сами холостыми, а взводами в строительных войсках командуют и вовсе, как известно, сержанты.

Вот и поди разыщи при таких постных обстоятельствах командирско-офицерскую жену для блуда!..

Я уже дослуживал своё, числился в стариках, грезил о скором – месяца через три – дембеле и мечтал, конечно, о любви, но уже о любви, так сказать, настоящей – на воле, на гражданке. Почти за два года службы у меня было три любовных связи по переписке, с заочницами, да как раз в эти последние жаркие дни уходящего лета происходило непонятно что с Любой, мастером городского жилищно-эксплуатационного управления (ЖЭУ), где я работал-служил дежурным сантехником-аварийщиком. Люба была замужем, имела 3-летнего сынишку, была вполне симпатична, но не более, и как-то так произошло-случилось, что мы с ней сначала принялись горячо болтать-общаться на работе, а потом однажды, когда никого в комнате мастеров больше не было, во время обеденного перерыва, мы в пылу жаркой беседы так сблизились лицами, что вдруг взяли и поцеловались. Ну и – началось…

Муж Любы часто уезжал  в командировки (ну никак без анекдота не обойтись, вся жизнь – сплошной анекдот!), сына ей удавалось сплавить к свекрови под предлогом, что допоздна задержится на работе, и мы без помех могли, как принято выражаться ныне, заниматься любовью. Вот именно – заниматься! Не было, по крайней мере у меня, ни особого жара-пыла, ни головокружения, ни восторга до обморока. Закрывались в квартире, наспех выпивали по стакану вина для снятия напряга, торопливо раздевались, повернувшись друг к другу спинами, залезали под одеяло и… трахались.

Да, другого слова не подберёшь!

Впрочем, Люба, судя по всему, воспринимала это более чем серьёзно, даже речи заводила о своём разводе, о том, что поедет за мной после дембеля хоть на край света… Так что я мучительно придумывал, как бы завязать со всем этим. Во-первых, перспектива увода Любы с её сопливым пупсом от их экспедитора мне вовсе не улыбалась, а во-вторых, если во время оргазма не теряешь сознания – для чего же тогда трахаться? Но – проклятый характер! – я всё тянул, всё оттягивал окончательное объяснение с Любой. Был бы я вольный – взял бы даже, да и ушёл-уволился из ЖЭУ и постарался с ней в городе не встречаться, а тут…

В своей части я был помимо комсорга роты ещё и редактором полковой радиогазеты. Два раза в неделю я собирал-клепал очередной выпуск – всякие отчёты с полковых и ротных собраний, зарисовки-очерки о доблестных военных строителях и прочее в том же духе, оформлял всё это на бумаге и, перед тем как зачитать тексты в микрофон, визировал их у замполита части подполковника Кротких. Так сказать, – цензура на высшем уровне. Подполковник был – человек. Я при входе, конечно, каждый раз паясничал по уставу – честь отдавал, приступал к докладу торжественному: мол, редактор полковой радиогазеты сержант Николаев прибыл для!.. На этом месте Александр Фёдорович меня обыкновенно прерывал шутливым ворчанием:

– Ладно, ладно… Давай, Саша, ближе к делу!

В этот августовский солнечный полдень я стучался в кабинет к замполиту вообще с особым настроением. Дело в том, что за неделю до того в каптёрке нашей роты появилось десять комплектов невиданной доселе повседневной формы – настоящие галифе и гимнастёрки образца 1949, что ли, года. Где-то на складах пролежала эта обмундировка более двух десятков лет, надёжно укрытая, не выцветшая, сочного табачного цвета, и вот теперь её какой-то интендант обнаружил и решил использовать по назначению. Воинская казарма по части веяний моды и ажиотажа вследствие этого любому пансиону благородных девиц фору дать может. А так как при уставном единообразии формы фантазия модников весьма ограничена в средствах, то усилия их направлены в основном на покрой и фурнитуру. К примеру, кто-то первым в казарме придумал вместо брезентового ремня поддерживать штанцы подтяжками – вскоре все подтяжки не только в гарнизонном магазинчике, но и в городском универмаге исчезли-кончились. С этими подтяжками боролись отцы-командиры, старшины, патрульные гансы, но самые блатные модники армейские упорно щеголяли в подтяжках и на смену отобранным непременно доставали новые. Были модные штучки и менее разорительные (например, жёсткие – из фибры, картона, а то и жести – вставки в погоны), были сверхобременительные, под силу только самым блатным и хватким (к примеру, форма «пэша», из полушерстяной ткани, которая выдавалась только прапорщикам и старшинам, но оказывалась порой на плечах иных сержантов и даже рядовых «дедов»). Так вот, а тут появилась такая отличная возможность – вполне легально щегольнуть необычной формой, стать ротным законодателем моды. Естественно, десять комплектов гимнастёрок в результате жесточайшего спора, дошедшего даже до лёгкой драки, поделили между собой наши ротные дембеля – и то всем не хватило. И делили они всего восемь комплектов, ибо один по праву сразу забрал себе каптёрщик (ротный кладовщик) Яша, он хотя и был всего только «черпаком», но уж такая у него блатная должность; а ещё один, уж разумеется, достался мне – как бы это комсорг роты да ходил вдруг чухнарём!

Когда я стучался в кабинет подполковника Кротких, новенькая необычная форма (со стоячим воротником, накладными кармашками на груди – шик!) была уже на мне. Целую неделю по вечерам я самолично (не может же секретарь комитета комсомола блатовать и молодых эксплуатировать!) ушивал-подгонял её по фигуре, оснащал-украшал твёрдыми погонами, новыми пуговичками, белоснежным подворотничком с продёрнутой поверху жилкой-кантиком (что напрочь запрещалось уставом, но разве ж может «старик» ходить без кантика?!), зауживал галифе до крайней степени, так что натянутые подтяжками они, эти бывшие галифе, становились похожи на трико танцовщика балета, до неприличия подчёркивая все мои мужские достоинства – но чего не сделаешь ради писка казарменно-армейской моды!..

Я, естественно, даже несмотря на новенькую форму, намеревался подпустить в ритуал козыряния и уставного доклада, как обычно, толику иронии. Я уже и голос-тон соответствующий настроил, приоткрывая дверь замполитовского кабинета, как вдруг словно споткнулся внутренне: прямо напротив дверей сидела на стуле она… Понимаю, все эти курсивы, многоточия и прочие графические ухищрения ничего не объясняют, никакой конкретной информации не несут. Ну, а как эту самую информацию передать? Как объяснить просто и толково, что я в тот же момент, в ту же секунду словно как толчок в сердце ощутил, словно как понял-осознал мгновенно на подсознательном, на сверхглубинном уровне каком-то – это она… Это – она…Это – ОНА… Не знаю, как ещё можно подчеркнуть-выделить! Я раньше о подобном только читал да знал понаслышке, а теперь вот сам испытал: действительно, оказывается, можно ощутить странный толчок в сердце и начать глубже дышать при самом первом взгляде на женщину, и тут же почувствовать, что между вами вдруг возникла-протянулась мгновенно какая-то паутинка-связь…