Дети Третьего рейха

– Выходит, когда после мая 1945 года ситуация изменилась, – подхватываю я, – Альберт решил вернуть долг: рискуя жизнью, пришел спасать брата, да еще и родство признал открыто, зная, что с фамилией Геринг это будет тяжело…

– Невероятно тяжело. Но я думаю, что дело не только в моральном долге перед Германом. Хотя… и это тоже. Альберт всегда был к нему привязан.

Вопрос: Поднимите правую руку и поклянитесь, что всё, что вы скажете, – правда, только правда и ничего кроме правды.

Альберт: Клянусь.

Вопрос: Каково ваше полное имя?

Альберт: Альберт Геринг.

Вопрос: Вы понимаете по-английски?

Альберт: Немного. Но не достаточно.

Вопрос: Сколько вам лет?

Альберт: Пятьдесят один год.

Вопрос: Вы женаты?

Альберт: Да, я женат.

Вопрос: У вас есть дети?

Альберт: Да, у меня есть восьмимесячная дочь.

Вопрос: У вас есть другие дети?

Альберт: Нет.

....

Вопрос: Где вы работали?

Альберт: Я был инженером и работал на заводах «Шкода».

Вопрос: В Чехословакии?

Альберт: Да.

Вопрос: Чем конкретно вы занимались?

Альберт: Я был исполнительным директором по экспорту, и мой офис находился не в Праге, а в Бухаресте. Я отвечал за всё юго-восточное направление по Европе. То есть за Болгарию, Югославию, Румынию, Венгрию, Грецию и Турцию. Я отвечал за обеспечение этих стран товарами мирного потребления, которые мы производили в то время. Например, локомотивами, дизельными двигателями, электрическими двигателями, кранами…

Вопрос: С какого времени вы занимали эту должность? Альберт: С 1939 года до конца.

Вопрос: А чем вы занимались до 1939 года?

Альберт: До 1939 года я работал в германо-итальянской компании, производящей фильмы. «Тобис-Италиано».

Вопрос: На какой должности?

Альберт: Я был директором.

Вопрос: Герман инвестировал деньги в этот концерн?

Альберт: С полной уверенностью могу сказать, что он никогда не инвестировал деньги в эту компанию, он не имел к ней никакого интереса.

Вопрос: А что с компанией «Шкода»?

Альберт: Не думаю, что у него была какая-то материальная заинтересованность в заводах «Шкоды», однако поскольку экономикой Протектората управлял рейх, то заводы подпадали под ответственность Германа Геринга…

Вопрос: Ну а теперь расскажите о своих отношениях с братом Германом.

Альберт: Прежде всего, следует четко разделить вопрос на две части, если уж вы спрашиваете об «отношениях». Первое – это мои отношения с ним как с частным лицом, моим братом. Второе – это мои отношения с ним как с государственным чиновником. Если говорить о нем как о моем брате, то он был добр ко мне и всегда пытался помочь, как я уже говорил на предыдущих допросах. Как братья мы были очень близки друг другу, и у нас были вполне нормальные братские отношения – как в любой семье. Как с чиновником я с ним никаких дел не имел. И должен сказать, что с 1923 года, с того самого момента, когда была организована [нацистская] партия, я был одним из самых ярых ее противников и активно выступал против этой партии. И я не имел с ним дел как с представителем этой партии.

Вопрос: Мы к этому вернемся.

Альберт: Да.

Вопрос: Были ли между вами и вашим братом деловые отношения? Какого рода?

Альберт: У меня также не было никаких деловых отношений с ним, за исключением того, что я возглавил заводы «Шкода». Я был там инженером, а заводы «Шкода» входили в число заводов, принадлежащих Reichwerke Hermann Goering, и, если смотреть на это под тем углом, под которым смотрите вы, то да, у нас были такие деловые отношения.

........................................................

Вопрос: Работу на «Шкоде» вы получили через своего брата, не так ли?

Альберт: Нет, как раз наоборот. Несколько чехов пригласили меня на эту должность, среди них был Бруно Солецки, который разыскал меня в Вене и попросил работать на «Шкоде». Я спросил разрешения у брата.

Вопрос: Когда это было?

Альберт: Я под присягой и не могу сказать точно, но примерно в конце 1938 года или в начале 1939 года, да, я всё же думаю, что в начале 1939 года. Тридцать девятый – это, скорее всего, самое позднее, когда это могло быть, потому что год я посвятил тому, чтобы узнать, как функционируют заводы, чтобы разобраться, а потом уже направился в Бухарест, в мае 1940 года.

Вопрос: В любом случае, вы начали работать на «Шкоде» после аннексии Судетов, верно?

Альберт: Думаю, что так.

Альберт: Я всегда был склонен помогать тем, кто нуждался, невзирая на национальность, страну, возраст или на то, иудей он или христианин. Я помогал людям из Румынии, Болгарии, Венгрии, Чехословакии и Германии, когда это было необходимо, вне зависимости от того, были они бедны или хотели эмигрировать, и я никогда не желал получить за это ничего взамен, потому что делал это, исходя из своих религиозных убеждений.

Вопрос: Какова ваша религия?

Альберт: Я принадлежу к протестантской конфессии, но я был и в ортодоксальных церквях, и в синагогах. Я был на буддистских и брахманистских службах: атрибутика в данном случае значения не имеет. Бог один. Но я принадлежу к протестантской конфессии.

Вопрос: Вы когда-нибудь брали деньги с некоторых из [спасённых вами] людей?

Альберт: Ни одного пенни.

Вопрос: Ни от кого?

Альберт: Всё, что я делал, было продиктовано гуманистическими соображениями и религиозным долгом, и я никогда не получал за это денег. Ни от кого.

...........................

Вопрос: Доводилось ли вам периодически выступать посредником между вашим братом и теми, кто хотел получить от него какие-то милости?

Альберт: Возможно, вы не вполне точно формулируете вопрос, допуская, что я действовал как посредник и связывал тех, кто хочет получить какие-то привилегии, с моим братом. Верно то, что я много раз звонил ему по телефону, когда хотел помочь людям и когда я сам хотел воспользоваться его влиянием для этого.

Вопрос: То есть это чистое совпадение, так?

Альберт: Когда меня допрашивали в центре допросов Седьмой армии в Аугсбурге, я дал им полный список всех своих звонков, которые я делал, и приложил огромную таблицу, которая включает имена тех, кому я помог. К примеру, там есть и евреи, которым я помог выбраться из Дахау и которым помог эмигрировать. Так же, есть имена [канцлера Австрии] Шушнига и [эрцгерцога] Йозефа Фердинанда, которым я также помог бежать. В любом случае, я надеюсь, что эти бумаги окажутся у вас и вы сможете посмотреть их, – и они лучше меня смогут сказать вам то, о чем вы спрашиваете.

Вопрос: А ваш брат всегда выполнял то, о чем вы его просили?

Альберт: Настолько, насколько был в силах. Изначально у него была власть, чтобы делать это. Позже – уже нет, потому что Гиммлер стал более могущественным. Он [Герман Геринг] всегда имел доброе сердце и, когда слышал о какой-то несправедливости, о которой я ему рассказывал, всегда пытался поступать правильно…

Элизабет задумывается:

– Мне кажется, в Нюрнберге Альберт был такой один – человек, не использовавший в отношении Германа Геринга слов вроде «убийца», «чудовище». Оно и понятно, конечно. Но это не могло не вызывать раздражения среди прокуроров и судей: им казалось, что Альберт хочет спасти брата и гнусно лжет, обеляя и себя и Германа.

Мой отец, насколько я знаю, часто поддразнивал своего брата Германа на семейных посиделках и встречах: «Ой, ты такой глупый, что в одной куче с этим Гитлером и нацистами!» При этом Герману приходилось спасать Альберта от тюрьмы много раз. Потому что его регулярно пытались арестовать за протесты против режима. Альберт вообще любил провоцировать нацистов. На улицах. В открытую. Совершенно бессовестно. Без чувства страха. Понимал ли он, что Герман всегда его прикроет?

Как мне рассказывала мама, когда Альберта в который раз посадили в тюрьму в 1944 году, Герман сказал ему: «Я больше не смогу помочь. В следующий раз мне просто не удастся тебя вытащить. У меня у самого из-за этого проблемы».

Много дней спустя после разговора с Элизабет нахожу вот такие строки в протоколах допросов Альберта Геринга от 25 сентября 1945 года:

Альберт: Когда я увидел его [Германа Геринга], он сказал мне, что это действительно последний раз, когда он помогает мне, потому что у него сейчас большие проблемы. Это было 1 февраля или, может быть, 31 января текущего года. Он сказал мне, что у него был невероятно трудный период жизни и что был приказ о моем аресте, который был подготовлен Киллингером, что являлся посланником в Бухаресте, потому что я помог некоторым евреям. Этот последний приказ о моем аресте, о котором я сейчас говорю, был подготовлен в январе этого года и подписан главой гестапо Мюллером, который также был обергруппенфюрером в СС.

Вопрос: Ну а теперь расскажите нам о ваших остальных арестах, где, когда и за что, были ли вы в заключении, или вас кто-то вытащил?

Альберт: Так было в Бухаресте. И случилось прежде всего потому, что я ничего не мог поделать с представителем Германии и тамошними членами партии [в Бухаресте]. Я поддерживал отношения с компанией моих инженеров и югославов. То же самое было в Праге, Софии и в Бухаресте. А Киллингер, который в то время исполнял свои обязанности, приглашал меня несколько раз то на обед, то посетить лекцию, – в общем, что-то в этом роде. Однажды один из советников посольства встретил меня и задал вопрос, почему же я всё время отказываюсь от приглашений? И я ответил, что лучше я буду общаться с водителем такси, чем буду сидеть рядом с убийцей. Потому что Киллингер убил Ратенау5. Спустя некоторое время мой ответ передали Киллингеру, и он был в ярости, и снова и снова доносил на меня в гестапо, а также говорил о том, что я отказываюсь вступать в партию.

Вопрос: Не расскажете ли кратко, где, когда и почему вы были арестованы?

Альберт: Спустя некоторое время меня стало преследовать гестапо в Праге за то, что я защищал чехов на заводах «Шкода» и боролся против немецкого влияния. Потом подготовили ордер на арест от гестапо из Праги. На меня был написан донос, который отправили к Нейрату, а от него – к моему брату. Документ гласил, что я продолжаю помогать евреям и, в частности, помог еврейской семье, и что я хлопотал за них, чтобы помочь получить иностранное гражданство, чтобы они могли эмигрировать. В конце была приписка: «Как долго вы позволите этому гангстеру продолжать его деятельность?» А в следующий раз дело было в Бухаресте, когда я, в разговоре с друзьями, назвал Гитлера самым главным преступником всех времен…

Вопрос: И Герман способствовал вашему освобождению каждый раз, когда вас арестовывали?

Альберт: Меня арестовывали не каждый раз, но когда приходили приказы и ложились ему на стол, он всегда помогал мне. В последний раз, в феврале, он сказал мне, что делает это в последний раз, потому что больше не сможет мне помочь… Ему пришлось помочь мне даже с женитьбой, потому что гестапо нетерпимо относилось к тому, что я собираюсь жениться на чешке…

Вопрос: Ваш брат был довольно жестким человеком, не так ли?

Альберт: Нет, напротив, очень мягким. Он делал всё для наших сестер и кузин, чересчур баловал их, я бы сказал портил. И мне это не нравилось. Я жил своей жизнью и не зависел от него…

Вопрос: А что говорил ваш брат, когда вы говорили ему о том, какие жуткие вещи творят с евреями?

Альберт: Ну, его обычной реакцией были слова о том, что всё слишком преувеличено, потому что у него-то есть точные отчеты обо всем. Он говорил мне, что не стоит смешивать дела государственные с деяниями историческими, потому что у меня не хватает политических знаний. Его обычные слова были такими: «Ты – политический идиот!» И что я создаю ему много трудностей из-за того, что смешиваю все эти вещи, но, вы знаете, он же здесь, в камере номер 5, и сам может рассказать вам об этом. Я также знаю, что в другом протоколе допроса он назвал меня «белой вороной в семье». Он назвал меня аутсайдером.

Элизабет Геринг никогда не читала протоколов допроса своего отца. Но в целом согласна с дядей: он вообще ей ближе по духу, чем отец. Она говорит:

– Герман-то добился всего, чего только мог добиться в своей жизни: достиг пика военной карьеры, правда, при наличии Гитлера он не мог прыгнуть выше, чем прыгнул. А Альберт – он был бонвиваном. Эдаким красавцем-бабником. Он никогда не демонстрировал своих амбиций, никогда не желал иметь больше, чем необходимо: был счастлив тем, что имеет. После войны он не пытался биться за улучшение жилищных условий, что-то делать для своей семьи, может, просто время было не такое хорошее и неправильно было бы вообще думать о покупке и приобретении каких-либо вещей для своей семьи. Наверное, в лучшие времена он бы проявил какие-то свои амбиции – не знаю. Зато знаю, что он действительно работал до войны в киноиндустрии и был дружен со многими евреями в Австрии. У него было очень много друзей-евреев: доктора, директора, продюсеры…

Кстати, я хочу кое-что дополнить про его работу на заводах «Шкода». Чехи периодически устраивали саботажи на производстве. А мой отец, будучи на высокой должности, об этом знал, стараясь делать так, чтобы информация не выходила за рамки узкого круга лиц. Но однажды о саботаже узнало немецкое правительство. Отец рассказывал маме, что всех чехов, что принимали участие в нем, погрузили в машины и увезли – и никто никогда о них больше не слышал. В то время работал на заводе один парень, ему было лет пятнадцать, так вот, спустя много лет этот парень тоже дал свидетельские показания в пользу отца, сказал, что Альберт из собственного кармана содержал семьи тех, чьих отцов и мужей забрали навсегда. Потому что некому было заботиться об этих семьях. Так что это интересный штрих к портрету отца. Он был хорошим милым человеком, он по-доброму относился к людям разных национальностей, спасал их, помогал как мог. Но… – Вдруг она смолкает, насильно приклеенная улыбка исчезает, и Геринг тихо добавляет: – Но я, единственная дочь, его совсем не волновала…

Я вижу: ее живость куда-то улетучилась, она устала и хочет передохнуть. Сергей Браверман тоже машет мне: мол, закругляйтесь, нужно поменять точку съемки, дать героине время отдышаться.

– Говорить обо всем об этом не так просто… – Элизабет с облегчением встает с дивана и разминается, покрякивая. – О давно минувших временах, когда я была совсем крошкой. Какие-то воспоминания стерлись, какие-то спутались, прямо как волосы, понимаешь? И мне трудно разобраться: забываю фамилии, путаю некоторые факты, но, в общем, думаю, что не слишком привираю. И потом – главным источником того, что я знаю про времена Третьего рейха и Нюрнбергского процесса, являются не исторические факты и документы, а внутрисемейные истории: то, что рассказывали мои тети Ольга и Паула и, конечно же, тетя Эмми, жена Германа, которая дружила с моей мамой, – ну и мама, разумеется. К сожалению, она умерла. Она бы вам понравилась – столько всего знала! Увы, не хватило мне сил и терпения написать книгу: надо было крутиться, работать, выживать и еще успеть пожить, наконец.

– Госпожа Геринг, – говорю серьезно, – может быть, всё-таки стоит написать?

– Может, и стоит. Если получится. Сейчас у меня, как всегда, дел по горло. Слушайте, давно хотела сказать, не могли бы вы с Сергеем называть меня Элизабет? Ненавижу эти формальности: «госпожа Геринг». Давайте просто по имени.

– Просто Элизабет?

– Да, – улыбается она, – Элизабет. – И тут же, обернувшись к Сергею: – Ты понял? Называй меня Элизабет!

Элизабет просит несколько минут и исчезает за аркой гостиной. Сергей спрашивает:

– Ну как, тебе нравится, что она рассказывает?

– Да, – говорю, – любопытно, думаю, теперь можно будет поинтересоваться и ее собственной судьбой. Интересно, когда мы познакомимся с ее сыном Ренцо?

– Скоро. Мне кажется, он где-то тут!

– Глупости! Мне кажется, кроме неё и перуанской прислуги, дома никого. Кстати, как тебе операторы?

– Я делаю всё, что могу. Но нажимает ли он кнопку записи вовремя? В общем, вскрытие покажет.

– Надеюсь, не мое вскрытие…

– Я хочу вас кое с кем познакомить! Сейчас! Через пару минут! – Элизабет влетает в комнату, сверкая улыбкой: усталости как не бывало – вся гладенькая, довольная, со свежим розоватым блеском на губах.

– Так Ренцо здесь, дома?

– Да, – кивает Элизабет.

– Я же тебе говорил, – улыбается Сергей.

– Рен-цооо! Порфавор! Моментито! – Элизабет кричит что-то по-испански в черную глотку арки. В ответ – тишина. Через несколько секунд – шорох. И вот в освещенную комнату, чуть морщась и смущаясь, входит двухметровый парень: темные глаза, кудрявые каштановые волосы – удачная смесь перуанца и европейца. Очень милое и несколько напуганное лицо. – Ренцо! Это Ренцо! – словно конферансье на сцене, Элизабет гордо представляет его: – Вот он, мой сынок!

Всей интернациональной съемочной группой здороваемся с Ренцо, а я на глаз пытаюсь определить, сколько ему лет. Наверное, несмотря на выдающийся рост, он чуть младше меня: молодое лицо, крепкое тело, в перспективе склонное к полноте. В общем, даю Ренцо лет двадцать пять. А может, и того меньше. Во сколько же лет она его тогда родила?

Ренцо в это время обезоруживающе улыбается и что-то лопочет по-испански.

– Он, к сожалению, совсем не говорит по-английски, – бесцеремонно перебивает сына Элизабет, – но я смогу переводить. Итак, это Ренцо де ла Кадена.

Вот оно что! Таинственный де ла Кадена, которого я приняла за третье лицо, и есть ее сын?

– А это тоже Ренцо. – Мать тычет полным юрким пальцем куда-то за спину сыну, и тут я замечаю огромную фотографию, как раз у выхода из гостиной: в длину, как и в ширину, метра полтора. Боже ты мой, где были мои глаза?! Я ж по этой комнате круги наворачивала! Вот что значит внутреннее напряжение. А на фотографии, которой так гордится наша героиня, Ренцо и Хосе Каррерас в обнимку. Элизабет добавляет: – Два тенора!

– Черт возьми! – Мы с Браверманом с удивлением смотрим сначала друг на друга, а потом снова на фотографию: этот парень, что, оперная звезда уровня Хосе Каррераса?

Элизабет громко смеется и поясняет, видя наше изумление:

– Когда Хосе Каррерас и Лучано Паваротти были в Лиме, то выступали с большим хором, а поскольку Ренцо со своими коллегами еще работает и в главном хоре столицы, то они с ребятами пели вместе с Паваротти и Каррерасом. После выступления, на которое пришло более пяти тысяч человек, люди, что пели в хоре, подходили фотографироваться с тенорами. Каррерас был очень любезен, не то что Паваротти! Смотрите, какое фото получилось. Классное, правда?

Мы киваем. Фото и правда классное. Ренцо краснеет от смущения. Его мама – от гордости. И сразу вопрос:

– Ренцо, а ты интересуешься историей семьи? Что для тебя значат твои предки? Интересна ли тебе история Альберта?

Элизабет голубкой воркует по-испански. Ренцо улыбается, задумывается и после паузы произносит, тыча пальцем себе в грудь, как ребенок:

– Ренцо-Альберт де ла Кадена.

Мать продолжает ворковать, уже на английском:

– Да, я назвала его Ренцо-Альберт в честь своего отца Альберта Геринга. Несмотря ни на что…

– А никто никогда не интересовался происхождением Ренцо? В смысле поклонники таланта? Не спрашивали о принадлежности к семье Геринг?

Элизабет кивает:

– Иногда спрашивают. Не так часто. К примеру, недавно был такой вот случай: спросили про мою фамилию и, как следствие, сразу про происхождение Ренцо. Я сказала: «Вы действительно хотите узнать больше? Но сначала скажите мне, будет вам плохо от того, что я не стану отрицать нашей родственной связи с Германом Герингом? Ведь если это вам неприятно и в перспективе этот факт может затруднить наше общение, то я лучше промолчу».

– Не слишком ли ты опекаешь Ренцо? За несколько минут я уже успела определить, что ты сумасшедшая мать! Что он сам думает о твоей чрезмерной опеке?

Судя по всему, – попадание в яблочко. Я убеждаюсь в этом через секунду, когда, проигнорировав попытки сына узнать у нее перевод вопроса, мать начинает отвечать сама:

– Чрезмерная опека – это не мой случай. Не мой. Я большая поклонница одного индийского психолога, в своих книгах он постоянно повторяет: «Ты не владеешь своими детьми. Ты – их гид. В те моменты, когда ты им нужен, будь проводником. Веди их. Следует сделать их независимыми так скоро, как это возможно, чтобы они сами несли за себя ответственность. Потому что если этого не сделать, то тебя трудно будет считать хорошим родителем». Согласно этой теории, когда каждому из моих детей исполнялось двенадцать лет, я устраивала семейную вечеринку. И написала в честь этого даже небольшую поэму…

– Каждому из детей? – перебиваю ее.

– У меня еще сын. И дочь, она живет в Ла Молина… – На секунду теряю дар речи от удивления. Элизабет продолжает: – Когда каждому из моих детей исполнялось двенадцать лет, я устраивала праздник, а после, в завершение, говорила: «Теперь ты взрослый, то есть отныне несешь ответственность за собственную жизнь! Вы все видите, что я постоянно работаю, нахожусь вне дома, не могу вас контролировать. Так что теперь вы сами должны делать выбор, уметь различать, что есть для вас добро, а что зло. Если вам нужны плохие компании, наркотики, коих тут несметное количество, или какая еще дрянь, то вы непременно (и это в лучшем случае) доведете себя до суда и тюрьмы, – поверьте, тут никто не застрахован. Ну а если вы попадете в тюрьму, знаете, что я сделаю? Я буду носить вам передачи. Например, вкусные фрукты. И… и на этом всё. Потому что я не смогу сделать ничего больше – не смогу повлиять на ситуацию и изменить ее. Так что внимательнее относитесь к себе, заботьтесь о своем здоровье и думайте обо всём, что вы делаете».

Ренцо, я и Сергей в шесть глаз смотрим на Элизабет, которая во время своей вдохновенной речи не просто стягивает всё внимание на себя, но потрясает своей схожестью с сами-уже-поняли-кем.

Ренцо понимает только испанский. Сергей – вот оно, тлетворное влияние работы с переводчиками, – только русский. Выходит, смысл всего вышесказанного сейчас понимаю только я. И меня он, признаться, несколько пугает. Те факты, которые я успела узнать про Перу в целом и Лиму в частности, во время многочасового перелета истерзав путеводитель, вовсе не казались мне доступными для понимания двенадцатилетних детей. Может ли, думаю я, глядя в лучистые светло-коричневые глаза Ренцо, ребенок понимать, что наркотик это зло, когда этот самый наркотик – обычный ходовой товар, который порой находит тебя быстрее, чем ты его? Может ли ребенок понимать, что вокруг, помимо всего прочего, пышным цветом расцветает то, что напугает любого взрослого: насилие, работорговля, жизнь на окраинах, которая иной раз кажется страшнее смерти.

– Мне самой пришлось рано повзрослеть. – Элизабет говорит очень эмоционально, и ее руки рассекают воздух вдоль и поперек на сотни неправильных и неравномерных кусочков. – Оказавшись в незнакомой стране, с незнакомым языком, которым ни я, ни мама, ни бабушка не владели, пришлось быстро адаптироваться. Мама пропадала на работе, бабушка тащила на себе весь быт – подумайте, до меня ли им было? Бабушка, Мария Клазар, часто брала меня с собой на рынок, к врачу, туда, где надо было хоть что-то понимать по-испански: сама она знала только чешский.

Плюс ко всему мы отличались от местных жителей внешне. Да и внутренне, что говорить! Тут вообще принято, чтобы баба не только тащила на себе всё, послушно и молчаливо, но при этом еще и не напрягала мужа, который целыми днями напролет хлещет алкоголь и играет с дружками в карты!

Дождавшись, когда Элизабет собьется, чтобы перевести дыхание, Ренцо вдруг лихо вворачивает в ее монолог какую-то фразу. Она кивает в ответ и тут же, оборвав сына на полуслове, продолжает:

– Ренцо начал петь, когда был совсем крошкой. Он сидел в своем маленьком кресле в машине, которую я вела. Разумеется, у меня там постоянно играла музыка. И вдруг я замечаю, что малыш, которому год от роду, начинает имитировать звучащие мелодии. Сначала подвывать. Потом – петь в такт музыке.

Музыка всегда была связующим звеном между нами. Это значит, что она нас всех объединяла. Мы пели с Ренцо и его братом с самого детства. Пели всегда и везде. У нас и собака музыкальная была. Помню, мы не могли записать песню на магнитофон, потому она нам подвывала «вууууууу!». А потом нас с сыновьями стали приглашать выступить на разные социальные мероприятия. Надо сказать, мы никогда не брали за это денег! И это было прекрасно, потому что мы делились тем, что умели, с остальными.