Дети Третьего рейха

– Ты хочешь сказать, что музыка помогла решить абсолютно все проблемы? – усомнилась я.

– Не все, конечно. Но всё-таки музыка на детей влияет положительно. У нас тут в школу идут рано, Ренцо я отправила туда в три года. В подготовительную школу, разумеется. И он пошел со своим братом Майклом, который старше почти на год. Майки было четыре, а этому три. И в школе затевалось очередное мероприятие на Рождество – праздничная постановка. Должна сказать, что мы все католики. Мой отец был протестантом, но мама, после того как семья распалась, обратила меня в католическую веру, так что и я, и мои дети – католики. Так вот, эта рождественская постановка в их школе была просто чудовищной: когда нестройным хором воют дети – слушать невозможно. И тогда я спросила у ответственного учителя: можно я со своими мальчиками после постановки спою короткую праздничную песенку? И нам разрешили. Каково же было всеобщее удивление, когда мы с моими двумя крошками спели сложнейшее трехголосие! В общем, это было здорово! Ладно… – Элизабет вдруг теряет к теме всяческий интерес. – Давайте пока отпустим Ренцо: ему нужно отъехать на полчаса в банк, а потом он вернется. Как раз и Майки, старший сын, должен вот-вот подойти.

Я приятно удивлена, что Элизабет так ответственно подходит к съемкам, – да, она берет за это деньги, но ведь подготовилась, предупредила всю семью, вынудила приехать старшего сына. Многие герои фильма отказывались показывать даже фотографии своих детей и внуков, имен не называли, чтобы лишний раз никто не ассоциировал их отпрысков с Третьим рейхом и Гитлером, некоторые отказывались сниматься в домашних интерьерах…

Элизабет другая. А может, всё потому, что в нашей долгой переписке, еще «на берегу», Геринг попросила меня крайне внимательно проследить за тем, чтобы не случилось утечки и отснятый материал, усилиями жуликоватых перуанцев-операторов, вдруг не пошел на местном телеканале.

Мы с Сергеем просим Ренцо немного рассказать о себе. И мать, наконец, переводит сыну вопрос, но, пользуясь минутной задумчивостью воспрявшего было Ренцо, сама же начинает отвечать:

– Вы спросили о том, кто такой Ренцо. Я скажу: мой сын – один из лучших теноров в Лиме. Он мое солнышко, моя радость, счастье. Он более домашний, более спокойный, чем Майкл. И очень сознательный – вы даже представить не можете, насколько он ответственный. Кстати, он теперь мой работодатель. Много лет я, как моя мама, проработала на крупные концерны – была и переводчиком, и ответственной за закупки серьезной техники. В свое время покупала для компании подводные лодки. Еще я работала в компании, которая занималась распространением электроэнергии по всей стране. Я даже успела какое-то время проработать в лаборатории. Но в итоге – я счастлива этим – меня и Ренцо полностью поглотила музыка. В моем доме ее обожают все. Мой старший сын Майкл, к примеру, обладает прекрасным басом. Я им тоже очень горжусь. Но Ренцо, в отличие от Майки, сделал музыку своей профессией, а я стала его импресарио, агентом. Кстати, он неплохо зарабатывает. Последние восемь лет мы живем в этом доме, таунхаусе, который купил Ренцо. Это его апартаменты, практически весь дом. Сурко, кстати, очень хороший район. Но больше всего меня радует сквер под окном. Какое же счастье – каждое утро кормить белок в парке!

Кстати про белок… С утра пораньше я иду кормить зверей в скверик. Нет, ну, конечно, сначала я принимаю ванну, привожу себя в порядок, и тут обычно начинаются телефонные звонки. Мы ведь проводим свадьбы и другие мероприятия, похороны, крестины, модные показы, корпоративы. Ренцо поет везде – он очень востребован в Лиме. Так что мы очень занятые люди и не можем жаловаться на это. Иногда меня спрашивают, почему Ренцо не поет в Европе или где-нибудь еще? Там можно заработать большие деньги. У нас есть такой друг, Хуан Диафлорес, он прославился в Европе. Зарабатывает и там и тут. И живет очень хорошо. Так что Ренцо, наверное, стоит приглядеться к Европе. Я бы хотела, чтобы он попытался. Но в будущем. Сейчас он налаживает свою жизнь здесь. Ренцо холост. Но ему и не нужно сейчас жениться, я считаю, потому что человек он очень основательный. Ему сначала нужно заиметь крышу над головой…

То есть, эту «крышу над головой» она без всяких дискуссий оставляет за собой, а сын пусть работает и покупает еще?! Она, выходит, действительно всё решает за бедолагу Ренцо – не только говорит за него? Но, с другой стороны, насколько же крут этот Ренцо, если к своим двадцати с небольшим годам купил такой дом в Лиме? Он что, с четырнадцати лет деньги откладывал? Разумеется, нужно понимать, что по цене стандартной московской двухкомнатной квартиры вы можете купить себе несколько таунхаусов в Лиме. Но всё-таки тут и оплата труда намного ниже.

С другой стороны, Элизабет оценивает свои съемки в фильме не в перуанских солях и даже не в долларах. А в евро. В тысячах евро. Возможно, думаю я, Ренцо с детства выступает за валюту? Значит, не пропадёт: какую-нибудь даму он неминуемо осчастливит чуть попозже – мало того, что парень интересный и воспитанный, так еще и работящий.

Я смотрю на улыбающегося Ренцо, родственника могущественного рейхсмаршала Германа Геринга, который даже не догадывается о том, что в эту секунду его авторитарная мама обсуждает со мной его судьбу и перспективы. Мне Ренцо немного жаль: очень не хочется, чтобы такой замечательный парень дал трещину под мамочкиным каблуком. Я, в отличие от Элизабет, считаю, что ему нужно срочно жениться и побыстрее отвалить в самостоятельную жизнь. К тому же в свои двадцать с лишним пора бы серьезно задуматься о покорении Европы – дальше может быть уже поздно: чай, не мальчик. Это если, конечно, поверить Элизабет на слово, что у Ренцо действительно уникальный голос. В любом случае завтра у нас будет возможность его послушать.

– Ренцо замечательный сын. Всю свою жизнь он наблюдал, как я боролась, пытаясь заработать деньги, к тому же весь дом был на мне. Всё потому, что мой брак оказался далек от идеального, увы. Я вышла замуж за перуанца Анхеля де ла Кадена. И совершила роковую ошибку. Но в любом случае я бы не стала ее исправлять, даже если бы имела возможность, потому что у меня два замечательных сына. Дочь Жанетт – другая история. Она мне не родная. Она родственница Анхеля, но так сложились обстоятельства, что я о ней забочусь, – хорошая девочка, дружит с моими мальчиками. Но с ней вы познакомитесь потом. Так вот, про Анхеля…

Я всегда была самостоятельной: окончила швейцарскую школу, у меня вообще способность к языкам, так что я сразу после окончания изучила международную торговлю и окунулась в работу. Я стала получать высокий оклад и, заработав первые приличные деньги, сразу купила кусок земли – и вообще много чего могла себе позволить. До того момента, как я, к несчастью, вышла замуж. Ведь перед этим у меня были планы куда-то уехать. Сначала, конечно, в Европу, увидеть отца, а потом отправиться в США. Я хотела работать там, найти кого-нибудь милого и начать новую жизнь.

– А как мама, Мила Клазар, относилась к твоему мужу?

– Она его от души ненавидела. И не она одна – все мои друзья в конечном итоге отвернулись от меня из-за него, а может, я сама дистанцировалась? Не понимаю, что со мной случилось, почему я так резко переменилась из-за Анхеля. Муж – это точно – главный ляпсус моей жизни. Я поняла это только когда на свет появился мой первый сын Майкл. И я призналась себе: да, я несчастна, Анхель – неправильный, не подходящий мне мужчина. Но всё равно я должна родить еще одного ребенка, ведь я всегда страдала от одиночества, потому что была единственным ребенком, и не позволю, чтобы мой малыш был так же одинок, как я. Мне приходилось самой развлекать себя: читать книги, рисовать, я даже разговаривала с животными – настолько была одинока. В общем, почти через год после появления на свет Майкла я родила еще одного ребенка. Это был Ренцо. И для меня он – просто солнышко, правда. Ренцо очень близок со мной. И они такие разные! И никогда не вместе. Потому что Микки – ну вот он такой, да. А Ренцо абсолютно другой. Он дисциплинированный, бежит вперед паровоза, очень прилежно работает. Микки тоже много работает, правда, он не такой закрытый, как Ренцо, – у старшего сына невероятное количество друзей, он живет ими и для них. Он более «социальный» человек. И его обожают все – мужчины, женщины, дети. Есть такие люди, которые всем нравятся.

– Где сейчас твой бывший муж? Куда он делся? Помогает тебе, видится с сыновьями?

– Конечно, этот человек существует где-то в пространстве. Но для нас он, как говорится, что есть, что нет… Папаша периодически возникает на пороге, чтобы о чем-то попросить, а ты говоришь – помогает… Ну конечно! Но это вполне типичная ситуация для Перу, насколько я слышала. Потому что мужчины тут в большинстве своем такие.

– Любой ребенок хочет иметь полную семью. Ты же сама была одинока, оказалась с мамой и бабушкой в чужой стране: не жалеешь о том, что рассталась с Анхелем? Ведь для детей это, наверное, было болезненно…

– Нет, совсем нет. Он жил с нами, и дети, когда стали уже что-то понимать, сказали сами: «Мам, чего ты от него ждешь? Ты же понимаешь, что папа не переменится? Почему ты не разведешься с ним?» Да, Анхель напрягал их своим типичным и крайне распространенным среди местных мужчин желанием – быть главным и непререкаемым авторитетом в семье. Но как может быть авторитетом человек, если ничего не зарабатывает и ни к чему не хочет прикладывать усилий? Если вся забота о детях, доме, финансах – только на мне? Сказать по правде, мне не нужен мужчина, который будет содержать меня, – нужен просто хороший товарищ, поддержка и опора, потому что руки и мозги у меня у самой есть, а этого вполне достаточно для того, чтобы иметь заработок. Конечно, я даже сейчас хотела бы, чтобы появился мужчина, который смог бы позаботиться обо мне. Но такого не было, я постоянно была одна, и сыновья всё это видели. Я учила их: посмотрите вокруг! Вы хотите свой дом и хорошую машину? Или, может, мечтаете иметь бассейн у дома? В таком случае вы должны учиться и работать – и тогда заработаете на это своими руками. Потому что быть таким, как ваш отец, – стыдно. Не хотела бы, чтобы вы повторили его судьбу.

– Но, Элизабет, ты интересная женщина. Более того, для многих здешних мужчин – экзотика! Неужели так сложно найти того самого человека?

– Я просто невезучая. К тому же здешним мужчинам нужны женщины, которые не настолько амбициозны и самостоятельны. Я говорю не про деньги, а про желание чего-то добиться. Может быть, им нужны более пассивные женщины, которые никогда ни в чем не отказывают и ничего не требуют взамен, которые всегда под боком, занимаются стиркой, присматривают за домом, позволяя мужьям без проблем уходить с друзьями играть в карты и развлекаться?! Такое тут сплошь и рядом!

Конечно, поначалу ты уверен: с тобой-то этот человек будет другим. Глупости. На самом деле, «предупреждающие звоночки» я слышала еще в юности. У меня были подружки, болтушки и хохотушки, которые при мужчинах лишний раз боялись не то что рот открыть – глаза поднять! А я много читала, любила высказывать собственное мнение по поводу и без и не считала нужным молчать в присутствии мужчин – молодых, пожилых, – не важно. Помню, стала замечать, что своим поведением сильно смущаю подруг и молодых людей, с которыми мы общались.

Мужчины выбирают тех, кого хотят подавить своим влиянием, а со мной это не работает. Невозможность с этим смириться – вот, наверное, главная ошибка моей личной жизни…

Обличительную речь Элизабет прерывает звонок в дверь. Молчаливый Ренцо, несколько приунывший во время рассказов своей мамы, смысл которых от него ускользнул, вижу, несколько взбодрился: заерзал на диване, заулыбался. Взгляд карих глаз, направленный куда-то внутрь себя, стал снова осмысленным и задорным. Элизабет тем временем, преодолев вперевалочку несколько метров, уже открывает входную дверь: «Таня, Сергей, господа операторы! Это мой старший сын Майкл!»

Майкл – полная противоположность Ренцо. Он подтянутый, уверенный в себе (что тут же бросается в глаза – на контрасте с Ренцо), в черной кожаной куртке поверх черной обтягивающей мышцы водолазки, в черных джинсах и остроносых ботинках. У него черные волосы, которые, в отличие от копны младшего брата, почти не вьются, черные глаза и хищный нос, волевой тяжелый подбородок, высокий лоб и пухлые губы, которые, однако, не придают лицу и толики мягкости, – напротив, старший брат выглядит мужественно, я бы еще добавила – сексуально. Каждое движение Майкла выдает в нем скрытую породу: такого, как Майкл, многие проводят взглядом на улице – и предметом их интереса будет вовсе не то, что в нем течет кровь Германа Геринга, даже если вы сообщите им сей факт. Майкл усаживается рядом с Ренцо, с прямой спиной, сложив пальцы в замок и закинув ногу на ногу, Элизабет присаживается с другой стороны; так ей видно и меня, и обоих сыновей.

– Ну что ж, давайте познакомимся с Майклом! Ты говоришь по-английски или по-немецки?

– Ein bisschen, – сдержанно улыбается он, – a little. Черт возьми, а у него и вправду шикарный бас. Ему и петь не надо – пусть просто говорит: уже музыка! Мне хочется подпереть руку головой и, внаглую разглядывая его, жадно вслушиваться в любые обрывочные слова и фразы. Но насладиться басом мешает знакомое напористое сопрано:

– Можно я скажу пару слов о Микки? – Старший сын снисходительно улыбается, кивая маме, которая, ерзая, как гиперактивный ребенок, хочет похвалиться им. – Майкл – инженер-эколог. Это его главная профессия, хотя я говорила вам, что он еще и прекрасный бас, поет в рок-группе. (Майкл сдержанно кивает, улыбаясь уголками губ.) К сожалению, по роду профессии ему приходится находиться далеко от Лимы: к примеру, он практически весь прошлый год провел в сельве, лесах Амазонки! (Так вот как он избежал участи Ренцо, мелькает у меня в голове.) Он был и в Пуно, недалеко от Куско. Там находится самое высокое озеро в мире – Титикака, это на границе с Боливией. Наконец-то Майки оттуда вернулся, чему мы с Ренцо безумно рады!

Судя по всему, безумно рада этому обстоятельству только Элизабет: оба таких разных сына сдержанно улыбаются друг другу. Майклу, наверное, тяжеловато находиться рядом с мамой и Ренцо – с ними ему просто не хватает воздуха. Майкл ловит мой взгляд и понимающе улыбается:

– Я попробую рассказать немного… хотя мой английский не так хорош… Я работаю с местным населением, живу с ними. Живу в общинах индейцев. Мы с местными ребятами уже как семья…

– Да-да! – вступает Элизабет в паузе, пока Майкл тщательно подыскивает нужные слова. – Он не дискриминирует коренное население из-за того, что они не слишком образованны. Более того, у этих людей можно кое-чему поучиться. Так что никакого вам расизма, шовинизма и нацизма. Вот в Европе, куда я ездила два года назад, я осознала, что люди до сих пор живут какими-то реалиями прошлого, к примеру нацизмом. Есть даже неонацисты – невообразимо! Тут, в Перу, людей отличает лишь наличие или отсутствие образования. Конечно, у каждой страны свои проблемы: в Перу это наркотики и насилие. Но неонацистов-то нет!

В разговор, вдохновленный примером старшего брата, осторожно вступает Ренцо – он живо реагирует на слово «нацизм». Вижу, в нем еще теплится надежда, что старший брат поможет с переводом. Но на помощь сыну приходит Элизабет:

– Ренцо как раз вспомнил случай, как несколько итальянских туристок, с которыми я познакомилась, спросили: «Как вы можете жить под тяжким бременем своей фамилии и вины?» И я, к их удивлению, ответила: «А с какой стати мне чувствовать себя виноватой? Я никого не притесняла и не убивала!»

Ренцо, воспряв духом, пытается что-то добавить. Дав ему произнести ровно три слова, Элизабет подхватывает:

– Да, точно! У нас тут неподалеку в Сурко есть аптека, которой владеют евреи. Они увидели мою фамилию в документах и задали тот самый вопрос про Геринга. Я, разумеется, родство подтвердила. А они сказали: «Уходите, нам противно, что вы находитесь в нашей аптеке». «Ну, – сказала я, – без проблем. Раз неприятно – я ухожу».

– А я, – замечает Майкл, – как-то в юности познакомился с поляком. Мы были ровесниками. Кажется, звали этого парня Малик. Мы тогда, помню, крепко подружились. И как-то он взглянул в мои бумаги, увидел фамилию мамы, задал вопрос про Германа Геринга – образованный парень. Получив честный ответ, он сказал, что, наверное, не стоит нам так крепко дружить – достаточно просто оставаться знакомыми. Всё потому, что его дедушка погиб в концентрационном лагере и, как Малик признался, в нем живут сильные предубеждения против фамилии Геринг и крови, которая во мне течет. Я не очень понимаю, при чем тут я, какое отношение я в принципе могу иметь к преступлениям рейхсмаршала?! Но были и другие реакции… Помню, как-то познакомился с парнем из Германии – так он был в полном восхищении от моей родословной, стал набиваться в друзья. Такое поведение тоже странно, не находишь?

Понимаю, что Майкл желает услышать мой ответ: «Нахожу, что странно. Потому что, следуя логике твоего польского друга, я имею причины ненавидеть тебя не меньше: ты же понимаешь, сколько миллионов советских людей погибло?»

– Но ты ведь нас не ненавидишь? – уточняет он, глядя на меня в упор.

– Нет, – пожимаю плечами, – с какой стати?

– Видишь ли, – продолжает Майкл, удовлетворенно кивнув, – в Перу, к моей личной большой радости, люди вообще мало интересуются Второй мировой войной. И Геринга совсем не знают. Вот Гитлер – другое дело. Хотя… это уже больше… больше…

– Имя нарицательное, – встревает Элизабет, – Однако же я лично знаю людей, которые называют «Гитлером» собак, кошек и даже детей. Но Гитлер для них скорее персонаж – не фюрер, не идеолог. Они просто знают, что есть такой усатый мужик, который что-то орет с трибуны – и то больше по фильмам.

Майкл соглашается:

– Они не слишком информированы на этот счет. Что касается моего личного отношения к Герману Герингу, то скажу просто: в каждой семье не без урода. Да, есть один такой в роду…

– Но в твоей семье, – замечаю, – есть и Альберт Геринг, который пытался спасать людей во время войны. Просто о нем практически никто не знает.

– Плохие люди более популярны, чем хорошие. Зло привлекательнее, – улыбается старший брат, игнорируя попытки младшего вставить слово. – Криминальные хроники имеют очень высокий рейтинг, а у нас тут в Перу – что ни новости, то непременно кровь и криминал. Почему зрители не интересуются так же сильно чем-то положительным? В свете всего этого Герман Геринг, близкий к Гитлеру, будет всегда намного популярнее своего хорошего брата Альберта. Скажу больше: если бы Альберт не был родным братом Германа, то плевать на него было бы и тем немногочисленным любителям истории, которые о его поступках знают. И тебе тоже было бы плевать.

Майкл прав. И что к этому добавить?

– Да, – соглашаюсь, – вы с братом наполовину перуанцы. Но в вас есть и немецкая кровь. А есть ли какие-то немецкие черты характера?

Замечаю, что Майкл переводит этот вопрос брату. Они оба полминуты что-то обсуждают на испанском, к ним, разумеется, присоединяется Элизабет.

– Семейный совет постановил, – улыбается Майкл, – что есть две черты: это дисциплина и ответственность. Перуанцы (это их национальная черта) постоянно опаздывают и подводят. Не все, разумеется. Но большинство.

– А я… – Элизабет ерзает на диване, мучимая желанием выговориться. – …Генетически скорее чешка, чем немка. Чешская культура мне ближе. Мне нравится быть щедрой. У меня бабушка была очень щедрая женщина, любила помогать людям, наготовить еды и раздать бедным. Немцы же очень покладистые, исполнительные, что ни прикажи, то «яволь!». Прежде чем я на что-то отвечу «яволь!», я сначала должна вникнуть в суть, понять, что, зачем, почему и для чего. И только потом принимаю решение, надо ли мне оно. Мне кажется, Майкл такой же. Он живет в лесах с полудикими людьми, объясняет им, как надо вести себя, когда приходят представители крупных компаний и хотят захватить их земли, чтобы вырубить лес. Он объясняет им, что не надо никого убивать, что есть цивилизованные способы – суды, забастовки. А также – блага цивилизации, которыми они тоже не должны брезговать, – лекарства, например, и прочие полезные вещи.

– Они отличные ребята, эти местные, – добавляет Майкл с теплотой, – конечно, с ними тоже непросто. Чтобы тебе доверяли, ты должен быть рядом. Ты должен уметь делать всё то, что делают они. Жить в их хижинах, есть то, что едят они, а это червяки и личинки. Они срубают дерево, а потом в его коре выращивают червей. И когда черви вырастают, становятся длинными, белыми и жирными, их жарят и едят. И я тоже ем. Это блюдо называется «сури». Местные говорят: всё, что движется по джунглям, – съедобно. Так что человек может есть всё, что движется. Главное – не других людей. Во всех смыслах.