Наследница Унылой Пустоши

Глава 9

– Мне тоже жаль, птичка. Но я не могу поступить иначе, – ее руки окружают мою шею в нежном объятье. Мама кладет подбородок мне на макушку и отдувается от торчащих из пучка волосков. Они щекочут ей нос. Но мама не поддаётся их проказливым играм и сглаживает ладонью, заправляя обратно в прическу. Повторяет это движение, с каждым разом вкладывая в него все больше… любви?

– Алфий возненавидит меня… – выдыхаю я ей в шею. Мама отклоняется, держась за мои щеки, омытые слезами.

– Брось. Никто тебя не…

– Я променяла тренировки с ним на времяпрепровождение с Пэйоном и его шпионами. Я предала доверие Алфия. А это самое оскорбительное, что только можно было совершить в отношении него.

Мама цокает языком.

– Нет, я не просто оскорбила его, а сделала это у всех на глазах! Но я не думала, что все так случится. Я думала, что совершаю подвиг, как делали благородные рыцари из сказок! – Слезы обжигают мне лицо. Щеки алеют, уши горят. – Но никто не станет воспевать мои деяния. Более того, члены Совета порицают мой «подвиг». Порицают Алфия. Порицают меня.

– Никто никого не порицает… – Она даже не успевает закатить глаза, как я продолжаю:

– Они говорят, я беспечная, бестолковая, безответственная, – с каждым новым сказанным словом в горле нарастает ком. Он не дает мне вдохнуть. – Ты сама говорила, что я веду себя недостойно твоей наследницы.

– Я была зла на тебя.

Она и сейчас как будто бы немного злится. И я знаю почему.

Мама считает слезы пустым проявлением излишней сентиментальности. Оттого я стараюсь воздерживаться от истерик при ней. А если и плачу, то могу рассчитывать, что не она, а моя лучшая подруга подставит плечо.

Как бы печально это не было, но Ифэ больше вкладывает, чем забирает мои слезы. Не смотря на то, что сегодня она проявляет сострадание, я, скорее, расбухну от количества слез, чем маме хватит терпения утихомирить меня.

– У заседателей Совета есть куда более веская причина называть меня бестолочью. Большинство из них уверены, что я самая никчемная наследница главы братства, какая только может бы быть.

– Но другой нет, – Ифэ давит на меня голосом, а затем повторяет, чтобы я раз и навсегда это уяснила: – Другой кандидатуры на этот пост нет и не может быть.

– Лучше бы была! Ее нахождение в стенах города не представляло бы собой угрозу, тогда как мне для этого придется лишиться зрения!

Меня бросает в жар. Маму тоже, судя по тому, как стремительно она краснеет.

– Изис…

– К какой свободе приведёт народ его незрячая возглавительница?!

– Умолкни наконец! – Ее терпению приходит конец. Как быстро я ее довела!

Однако мне вовсе не нужно испытывать маму, чтобы знать, что моя жалость ее злит, а истерика раздражает.

– Изис, твоя судьба давно предопределена. Можно сказать, что сама Аивэль вложила тебе в руки нить, ведущую к твоему будущему. Остается натянуть ее и пойти навстречу предназначению.

«Какой… ужас. Я вынудила ее разговаривать религиозными метафорами…»

Мама много знает о богах и нитях судьбы из книг нашей домашней библиотеки. Но она никогда не полагалась на божественное вмешательство в ее или мою жизни. Она не молится, не ждет помощи откуда-нибудь свыше, а сама плетет из нитей судьбы ту жизнь, которая ее устраивает.

На самом деле не Аивэль, а именно мама собралась вложить в мои руки нити судьбы, а вместе с ними и власть, которая ей принадлежит. И я за них возьмусь. В свое время. Когда оно настанет, мама продолжит доживать свой век, как ей вздумается. Возможно, тогда она перечитает книги из нашей библиотеки. Но ни за что и ни-ког-да она не прочитает ни одной исповеди. Она не поклониться статуям Аивэль, Яса или Мортена. В ее речи больше не прозвучат фразы, используемые жрецами, в обращении ко всему божественному.

– Что до твоей исключительности… мы найдем способ искоренить ее до того, как ты займешь мое место.

Жар, пышущий внутри меня, сменяется промозглым холодом.

– Ис-коренить?..

– Никто не собирается выкалывать тебе глаза! – Рычит мама.

– Ты подразумевала именно глаза под словом «исключительность» с самого начала?

Сегодня мама узнала, что ее прелестное дитя нарушило запрет и сбежало в город, оставив за собой кровавое озеро и всплывающие над ним трупы. Наверное, пока маме не доложили об этом, она не сознавала, что я способна даже поднять настоящий меч. Что я сумею рассечь им чью-то плоть, тем более – доспех. Она даже подумать не могла, что у меня хватит на такое силы и духа. Но у меня хватило. Потому что я исключительная. И мне бы не хотелось, чтобы, узнав об этом, она тут же искоренила во мне то, что делает меня таковой.

– Птичка, если бы членам Совета было необходимо услышать мое слово, то оно было бы таким: я восхищена твоими исключительными умениями, и хочу, чтобы ты продолжила их совершенствовать. Ты талантлива в искусстве ведения боя. И я бы похвалила тебя, если бы не те обстоятельства, при которых мне пришлось узнать об этом.

Конечно, она не могла узнать о моих исключительных способностях и потенциале никак иначе, потому что никогда не появлялась тренировках с Алфием. На ее равнодушный, брошенный из-за чувства родительского долга вопрос о том, как проходят мои занятия, я отвечала одинаково: «Побила парочку манекенов». И такой ответ всегда ее удовлетворял.

На самом деле я тренировалась так, что от одного только лязга извлеченного из ножен меча, манекены сами валились передо мной от страха. Я тренировалась с пугающим усердием и так непозволительно долго, как мне того хотелось. С учетом свободного времени Алфия, конечно. Но Алфий всегда находил для меня время. Он поддерживал мое стремление заниматься искусством ведения боя, но у него было условие – я должна была сделать все, чтобы ни члены Совета, ни мама ничего об этом не знали.

– Алфий учил меня быть ответственной за свои проступки…

– Ну, не начинай…

– А я, мало того, что вышла за границы дозволенного, подвергая смертельному риску свой народ, так еще и допустила смерть того мужчины. Я взяла ответственность за его жизнь, но, как заметил Расмус, бес толку!

– Изис, ты же знаешь, как я этого не люблю…

Меня бросает то в холод, то снова в жар, то в пот, то в надоедливые слезы. Я устала бороться с самой собой. И вижу, как устала мама, но как будто бы не слыша ни ее, ни саму себя, я продолжаю:

– Я не смогла взять ответственность за свои проступки на заседании Совета. Это сделал Пэйон, а я молчала, позволяя ему возлагать этот непосильный груз на свои плечи. Мое молчание было ложью. Я лгала, глядя Алфию в глаза, и видела в них разочарование.

– Но ведь это была не твоя ложь.

Я шмыгаю носом.

– Что?..

– Ты лгала не ради себя, а ради Пэйона. Это он попросил тебя об этом, спасая собственную шкуру. А ты не смогла отказать, потому что виновата перед ним за то, что учинила поножовщину с городской стражей. – Я шмыгаю еще раз в знак согласия. – Я знаю, что ты вступилась за жизнь того человека, ведь помнишь наставления отца. Ты такая же смелая и благородная… Я знаю тебя, Изис. И знаю, что если бы ты не спасала Пэйона от самого строгого выговора, который я могла вынести, то признала бы вину в самом начале заседания Совета. Ты бы взяла ответственность за все свои проступки, как учил Алфий.

Мама снова раскидывает руки в подозрительно радушном для нее жесте, и я… кидаюсь ей в объятья.

– Пэйон не виноват. Он не… Мне так жаль…

– Не стоит. Он попытался выйти из критической ситуации, и посчитал, что для этого будет достаточно завязать тебе язык. Нет, Изис. Он должен был пораскинуть мозгами, но, судя по всему, у него их нет. Пожалуй, это самая главная причина, по которой он больше не входит в состав заседателей Совета.

Ее строгий, решительный тон заставляет меня прийти к весьма неутешительному заключению:

– Да уж, теперь я и не надеюсь на его возвращение…

Ифэ хватается за мой подбородок, заставляя смотреть на нее.

– Это могло бы поставить под вопрос рациональность всех принятых мной решений, а вопросов быть не должно. Я всегда принимаю только правильные и справедливые решения.

– Ты не просто прогнала его с поста заседателя Совета. Ты публично унизила его. Разве это правильно?

– Я бы обошлась без последнего, если бы Пэйон соскреб остатки мозгов со своей черепной коробочки и сказал правду, о которой я знала. И он был в курсе о моей осведомленности! Представляешь, как пусто в его голове, раз он продолжил стоять на своем?! – Она оставляет мой подбородок в покое и отодвигается на то расстояние, на котором я чувствую себя в безопасности. – Я предусмотрела это, поэтому отправила Лэйбу приглашение в дом Совета. Если бы Пэйон не был таким безмозглым лжецом, то нам бы не пришлось обманывать его разум, но, увы! Пусть это будет уроком не только для него, но и для будущих претендентов на место за круглым столом и остальных членов Совета.

– Это жестоко, – на таком расстоянии я могу заявить ей об этом прямо.

– Это справедливо.

– Не то что бы… Я не сомневаюсь, что кто-нибудь обязательно припомнит Пэйону сегодняшний день.

– И пусть, – она снова улыбается. – Надеюсь, это сделает Астер.

У меня стучат зубы. Не знаю, то ли это от имени Астера веет холодом, то ли я сама бесконтрольно и очень сильно сжала челюсти, раздражаясь при его упоминании.

– К чему эта нечеловеческая жестокость, мама?! – Сама не знаю, шучу ли я, но мама смеется. И ее смех не похож на тот, который зазвучал на во время процессии заседания Совета. Этот искренний.

– Брось! Он просто… эм-м, был в плохом настроении.

– В плохом настроении?! Я полагаю, в хорошем настроении он пребывает только когда оскорбит какую-то дневную норму людей? Значит, мне не показалось, что я видела улыбку на его напыщенной физиономии, когда он уходил из зала заседания?! Астер восполнил недостаток оскорблённых! Какая радость!

Я приукрасила. Астер конечно же не улыбался, когда его выставляли прочь из дома Правосудия, но шутка выдалась весьма забавная. Мама не перестает искриться весельем. Я заражаюсь им и смеюсь вместе с ней.

– Теперь я буду пускать его в помещение, только надев на его напыщенную физиономию холщовый мешок! – Обещает она.

– И тот не спасет от его колкостей, обзывательств и глупых угроз, – справедливо замечаю я. – Алфий хоть спросил твоего позволения, прежде чем нанимать его себе в помощники?

– Точно так же, как и Пэйон со своими шпионами – этот выбор Алфий сделал сам. Без моего вмешательства. Но он уверяет, что Астер очень надежный человек, которому можно доверить самое дорогое. И я с этим согласна.

Я прыскаю.

Если во время общих собраний Совета Ирида всегда светилась надеждой, то Астер поглощал весь свет в комнате. Я бы никогда не доверила этому мрачному типу хоть что-нибудь, не говоря уже о том, что мне действительно очень дорого.

– Я обещаю убедиться в том, что он оскорбит столько людей, сколько потребуется, перед тем, как ступить на свой пост. Астер будет твоим телохранителем во время праздника в честь принятия новобранцев.

У меня чуть не выкатились глаза.

– Ма-ам?.. Ты хочешь избавиться от меня?!

– Напротив. Я хочу, чтобы ты была в целости и сохранности. И не сомневаюсь в том, что так и будет, вверив тебя в его сильные руки.

Она облокачиваться на круглый стол, задирает подбородок и мечтательно возводит глаза к потолку.

– А какой он красивый…

«Что за?..»

– Не разглядела, – я складываю руки на груди. Выглядит, как будто я настроена скептично? Надеюсь, что весьма. – И вряд ли разгляжу, если мы остановились на том, что с сегодняшнего дня он не покажется без мешка на голове.

Она игриво толкает меня.

– Брось!

Я хватаюсь за место, куда пришелся ее толчок и огрызаюсь:

– Это ты брось! Я не подпущу его к себе! – В ответ на ее звонкое цоканье, я привожу неоспоримый довод своему несогласию: – Папа бы тоже запретил ему подходить ко мне ближе, чем на расстояние, по крайней мере, десяти трецов¹.5

Мама все еще улыбается. Все еще искренне. И все же что-то точно в ней изменилось.

– Я скучаю… – признаюсь я, после того, как мы обе немного помолчали.

– Идем. Он всегда нам рад.

Трец¹ – единица измерения, равная приблизительно одному метру.

Глава 10

За годы властвования прокуратора Радия, жизни стали стоить неподъемно дорого. Тем, у кого недостает средств, остается только умереть: смерть всегда раздается бесплатно. Согласно высокому мнению прокуратора, жизни тех, кто не может привнести денег в городскую казну, немедленно лишаются своей значимости. А значит, с ними можно запросто распрощаться.

Мама не хотела просить милостыню, скрывая свой позор под капюшоном; не хотела лазать в фонтанах в поисках монет… Она зарабатывала трудом. Только вот ее труд не стоил ни ливина. Немногим больше оплачивалась работа моего отца. Ясное дело, что появление ребенка в условиях беспросветной нищеты – событие, не несущее в себе большого счастья. И все же родители были рады, как никогда.

Я стала самой ценной вещью в доме. Настоящим кладом, заключившим в себе богатство любви моих мамы и папы. И ни один, и даже самый редкий самоцвет в этом мире, не стоил для них блеска моих глаз.

Родители не могли позволить кому бы то ни было узнать о том, что за сокровище спрятано в их убогой лачужке. Не хотели, чтобы меня отобрали, и боялись того дня, когда это непременно произойдет. Нужно было бежать. Но покинуть город, окруженный огромной неприступной стеной и цепью рядовых солдат – рискованное дело. Можно даже сказать, напрасное: папа и мама впали в отчаяние. Им пришлось принять решение остаться жить здесь, а точнее, доживать свои малозначимые жизни и готовиться принять скоропостижную смерть.

Отдаю родителям должное, они старательно делали вид, будто бы нам нечего бояться, чтобы остаток моего детства не прошел безрадостно. Тем временем я становилась старше и не знала страха перед гибелью.

Я восторженно следовала за папой везде, куда бы он не пошел, вложив свою ладошку в его широкую ладонь и чувствуя, как мне передается его тепло. Еще я любила качаться на руках. Приклеиваться к его груди и прислушиваться, как внутри взвихриваются воздушные потоки, подгоняя частоту пульса. Его сердце билось громко и так четко, что приводило шумное метание в теле в последовательный изящный вальс. Я отсчитывала размеренный ритм: тук-тук-тук. Повторение за ним стало началом моему обучению счету. Продолжением стали учебник с мятыми уголками и неновая тетрадь, подаренные мамой.

Мама работала в городском архиве, но сама почти никогда там не была. Она не слушала, как книги кашляют пылью или нашептывают читателю великое знание, а носилась по городу с тяжелыми стопками и оставляла их на порогах домов извечно недовольных заказчиков.

Они ворчали о том, что страницы в энциклопедии по естествознанию помялись, исторические фолианты отсырели, а астрономические атласы испачканы чернилами. На это мама могла только задаться вопросом: «Неужели вы, умники, и вправду рассчитывали, что никто до вас не бывал в архиве и не брал в руки ни энциклопедии, ни фолиантов, ни атласа?». Она выразительно цокала. Ничто в этом мире никогда не выражало бо́льшего недовольства, чем это самое цоканье.

Полки нашей домашней библиотеки пополнялись: чаще, когда мамин труд оплачивался стопками бумаги, исписанными кривыми каракулями ученых; реже от того, что заказчики бросались книгами в маму, когда та превосходила в проявлении надменного характера.

Я еле-еле различала буквы и не могла соединить их в слова. А если соединяла, то не знала их значения. Краткое и доходчивое содержание текста рассказывала мама. Она же однажды принесла в наш дом тубус, хранящий внутри себя карту мира.

Эта карта была такой же древней, как и сам мир. Соверши одно неосторожное движение – океан разорвет напополам, а королевства рассыплются в пыль. Ну, или карта просто помнется. Но, каким бы не был тот урон, какой я могла нанести этому бумажному миру – он оставался целым и невредимым, ведь я всего-навсего бродила вокруг карты. Я воображала, что это портал, который однажды унесет меня в заснеженную зиму волшебного Дака́ра, утопит в песках сурового Иэльма или оставит в тумане загадочных островов Влорэ, что находятся на самом краю света.

Однажды…

Мои путешествия продолжались на страницах сборников сказок. Но больше, чем о дальних странствиях и кругосветном мореплавании, я читала об истинной любви. Эти сказки всегда казались мне правдоподобнее, ведь именно такая любовь происходила между моими родителями.

Казалось, бо́льшей любви быть не может, но когда я стала взрослее и всецело осознала, что означает это чувство, мне показалось, будто ни поднебесье, ни глубочайшая бездонная пропасть не способны уместить в себе то, что хранят мама и папа в сердцах.

Самое дорогое воспоминание о любви – это то, как моя кровать прогибалась под весом отца, когда он приходил петь колыбельные посреди ночи. Мама приходила тоже – с одной свечой, освещающей разве что саму себя. Свеча проецировала жалкий огонек на отполированном основании лиры, которая волшебным образом возникала у папы в руках. Лира пела, а мама подхватывала мотив своим сиплым голосом и совсем не попадала в ноты. Из-за этого инструмент расстраивался.

Лира больше не пела, а плакала.

Папа продолжал водить пальцами по ее тонким струнам. Я тем временем выводила трели тоненьким детским голоском в унисон маме. Мы с ней лежали в обнимку и обе замечали, как жалкий огонек той свечи отражается еще и от папиных промокших глаз. Вторя несчастному инструменту, он тоже плакал.

Мне казалось, что папе необходимо немедленно покинуть нас с мамой за тем, чтобы стереть влагу с ресниц, дать отдохнуть ушам, успокоить лиру… Но он оставался рядом и улыбался…

Когда колыбельная заканчивалась, папа подбирался поближе. Он стукался о мой лоб своим, а потом оставлял в том месте короткий поцелуй. И я, и мама знали, что после этого поцелуя придется немного потесниться. Папа ложился в постель, прижимая маму к груди, а я оказывалась заключенной в объятьях теперь уже обоих родителей.

Мама водила по моему носу пальцем, раз за разом срываясь с кончика, как с трамплина – ее авторский способ усыпить меня, проверенный временем. Прямо сейчас мама усыпляет меня точно так же. И напевает ту самую колыбельную. Мы на крыше дома. Вокруг нас звездное небо и луна, светящаяся голубоватым ореолом. Моя голова покоится на коленях мамы, в окружении ореола из распущенных волос.

– Как думаешь, что бы он сказал, узнав о том, что произошло сегодня? – спрашиваю я в полусне.

– Хм-м… – протягивает мама. – Он бы не стал ничего говорить, а замуровал Пэйона вместе со штабом за то, что этот идиот подверг опасности его сокровище.

Я с трудом распахиваю ресницы и размыкаю слипшееся веки.

Наверху рассыпалась блестящая крошка. Ветер разметал ее по небу, и крошка собралась в кучки, образовав созвездия. В мерцающем всеми известными и неизвестными мне цветами хаосе, я вижу образ мужчины, держащего перед собой щит. Свободная рука лежит на ножнах, но не достает оружие. Мужчина на небе не выглядит так, как будто может причинить кому-нибудь вред. Нет – он ценит всякую жизнь и уважает человеческое предназначение. Оттого улыбается мне так жизнеутверждающе. Даже после того, что я сделала сегодня.

– Сколько оскорблений для моего друга припасено в твоем богатом словарном запасе?

– Я никогда не поощряла твою дружбу с ним. Пэйон плохо на тебя влияет, – заявляет мама. – Ваши игры в прятки в детстве могли быть забавными, но ты уже не ребенок. А я не собираюсь поддаваться в тех играх, которые вы до сих пор затеваете. Как, например, на сегодняшнем собрание Совета.

Это была та игра в прятки, в которой Пэйон впервые проиграл.

– Ты правда наложила бы на меня чары, если бы он не вышел из тени?

Мама принимается водить по моему носу медленнее – так я засыпаю быстрее. Но не в этот раз.

– Ты правда задаешь мне этот вопрос? Изис… Конечно же нет.

Я готова довериться ей. И, пожалуй, снова закрыть глаза. Да еще и с облегчённым вздохом.

– У меня есть другой вопрос. Я уже задавала его, но ты так и не ответила. – Я напоминаю: – Как по-твоему, что папа сказал бы мне на счет сегодняшнего происшествия в городе?

– Прежде всего, он был бы горд. Не обделил бы тебя похвалой за попытку спасти жизнь невинного человека. Наверняка, поцеловал бы в лоб. А потом замучил наставлениями.

Я смотрю на папу в небе и нахожу в его глазах подтверждением маминых слов – две звезды под воинским шлемом согласно мигают мне.

– Я думала о тех, кого пришлось убить, – проговариваю я, надеясь, что папа слушает. – Об их семьях…

– Ты снова делаешь это со своими руками? – мама заканчивает нежничать. Ее палец в последний раз спрыгивает с трамплина моего вздернутого носа, а потом она резко хватает меня за руку.

– Это… от нервов.

– Еще бы, – она принимается разглядывать расчесанные ссадины и глубокие царапины. – Повезло, что на улице холодает. Будешь прятать руки под рукавами плащей и накидок.

– Угу…

– Вместо того, чтобы тратить нервы, пересчитывая тех, кто погиб сегодняшним вечером, лучше подумай о том, сколько смертей ты предотвратила.

– Я уже задумывалась над этим.

– Судя по твоим изувеченным рукам, это не так, – она наглядно демонстрирует это, повернув руку той стороной, где больше всего царапин. Отпрянув, я натягиваю рукава чуть ли не до кончиков пальцев. Скрываю свои царапины с нескрываемой обидой в выражении лица. Но маме не то чтобы есть дело до моих обид. Для нее они такие же жалкие, как и мои слезы. – Изис, не всегда все получается так, как задумано. Твой отец тоже спасал жизни и не думал, что для этого понадобится ими же жертвовать… В противостоянии прокуратору погибло очень много людей.

И тут в ее горле возникает ком.

Так не бывает, когда человек безразличен и говорит о чем-то до́лжном. Маме больно. То, что вспоминается прямо сейчас, полоснуло наши с ней сердца одинаково больно и оставило идентичные шрамы семь лет тому назад:

– …И мне не хотелось думать о том, что твой отец окажется в их числе, но и ему пришлось принести жертву. Ради своего народа. Ради нашей семьи. Ради тебя.

***

Наступил мой десятый день рождения. Тогда пение лиры в сопровождении наших с мамой голосов стихло.

Где-то неподалеку замаячила смерть.

Родителям нужен был план, как ее обойти. И у отца он, как будто бы, был. Схватившись за уголек, он изобразил на бумаге пушистые крылья, и подписал свой рисунок: «Алис». Рисунок унесся в направлении ветра, обдувающего дверные косяки, сквозившего по порогам, стучащего в окна обветшалых домов и убогих хижин. Крылья облетели весь Низший парс. Здесь жили те люди, которые, как и мы, боялись преждевременной, неминуемой встречи со смертью.

Распространив символику и название братства, ряды Алиса пополнились первыми последователями. Немногим позже наш парс словно больше не принадлежал этому городу. Аризод разделился надвое: территории братства и владения прокуратора Радия.

Этот парс не представлял для прокуратора никакой значимости, точно так же, как и его жители. Для него это был лишь кусок земли, который выглядел грязным даже на картах города. Рано или поздно, он должен был рухнуть в море и разбиться о скалы. Но мы решили укрепить его и навести порядок.

Скопившаяся за сотни лет пыль и грязь, въевшаяся в стены, отдраивались из последней мочи. Кое-где они так и не сошли, но алисовцы нашли в этом свое очарование. Оконные створки, дверные проемы, ступеньки и заборчики расписались разнообразными красками. Во двориках возникли кусты. И цветы. И кусты с цветами, пестрящие радужной яркостью. Дома расширялись пристройками и балконами, откуда открывался вид на просторные улочки и море.

Никто не должен был нарушить покой местных жителей, так что мы решили защититься от возможного вторжения недоброжелателей. Алис принялся ограждать свои территории стенами, словно создавал маленький город внутри другого.

Стены строились дольше, чем ремонтировались дома. Все потому что используемые строительные материалы быстро заканчивались. Но пустоту в стенах вскоре заполнили кости – солдаты прокуратора проникли в парс и оставили сотни мертвых тел прямо у основания ограждения. Жителей парса лишали жизней теперь уже не оттого, что они ничего не стоили. Смерть стала наказанием за мятежность и своеволие.

Предводителю братства не понравилось, что с его народом обращаются столь жестоко и несправедливо. Любящий муж беспокоился о своей жене. Папа боялся, что у него отберут драгоценную дочурку. И он пошел на жертву, отправившись вершить правосудие над прокуратором.

В этом пригодилась помощь его верного друга и наиблагороднейшего человека из всех, кого он знал. Алфий ее оказал. Они с отцом проникли в прокураторский дворец и застали Радия врасплох.