Мара открыла глаза и увидела Костю: «Мой милый, как хорошо, что ты приехал», – сказано же другое:
– Привет, Костя, ты сегодня неожиданно, – она бы добавила, что видела его во сне, но сюжет распался, раскатившись, как апельсиновая горка, она пыталась собрать часть, но остальное растерялось по углам, пришлось прекратить попытки.
«Я тоже рад тебя видеть, это так здорово быть рядом с тобой», – но:
– Привет, и для меня это, в какой-то мере, неожиданно.
«Милый, что-то случилось? Тебя что-то тревожит?» – при этом:
– Тебя разве привело не желание увидеть меня? – немного с вызовом, но простительно красивой, уверенной в себе девушке.
«Я беспокоюсь о тебе, вокруг тебя неспокойно, а я не понимаю, в чём заключена опасность», – но:
– Что ты, всем нравится смотреть на тебя, но не всякого смотрящего увидишь, а это неприятно.
«Да, происходит много непонятного, и я боюсь, я очень-очень боюсь, защити меня, любимый», – а вслух:
– Слишком ты мнителен, – Мара встала с кровати и вышла в коридорчик. – Я кофе поставлю.
«Как тебе объяснить, как доказать, что мы слишком беспечны, что, отвергая предостережения, мы отвергаем помощь и потом уже никогда не сможем закричать, лишив себя голоса. Совершая обычные поступки, в рядовой повседневной жизни, удивляясь какой-либо редкой странности или радуясь нечастой удаче, мы ткём свой погребальный наряд, и каким он окажется в момент откровения, такими мы и станем», – сказано короче:
– Мара, я прошу, будь осторожней.
«Я стараюсь, но не особенно получается», – однако:
– С кофе или плиткой?
«Что-то было, что-то стряслось, надо спросить»:
– С собой. Признайся, произошло вчера что-нибудь необычное?
«Да! Да!»:
– Ничего экстраординарного. Не произошло и не произойдёт. Ты удовлетворён?
«Нет! Зачем скрывать правду? Зачем зарекаться? Ведь даёшь зарок богу, а противостоишь тому, другому, который обязательно испытает», – Костя вздохнул:
– Нет, но, раз ты против этого разговора, давай выпьем кофейку, выкурим по сигаретке, а ты мне расскажешь, как вы тут с Ёлкой обитаете, – это ход. Костя решил расспросить Ёлку, следует только узнать, где она и когда придёт, чтобы успеть перехватить.
«Что за идиотка, думаю одно, а говорю другое, ладно, пусть хитрецу Ёлка всё расскажет, подыграю», – Мара разгадала Костин ход, слишком он очевиден, но обоим это на руку:
– Нормально обитаем, правда Ёлка с Дымом поссорилась, но я думаю, временно.
«Так, пошло дело, мне б в разведке работать»:
– А где она сейчас? Может, ищет с кем ещё подружиться?
«Ой, наивный чукотский мальчик, с таким топорным подходом никого не расколешь»:
– Она хоть девушка и влюбчивая, но не распущенная, так что твой выпад – мимо цели, а находится она сейчас на дополнительных занятиях, «хвосты» сдаёт, и придёт… – Мара посмотрела на часы, – через час-полтора.
«Ага, встречу её внизу, у входа в общагу, там и поговорим, в любом случае, приблизительно час у меня в запасе, это здорово»:
– Никакого выпада, я лишь о лёгкости, с которой она сходится с людьми.
«Милый, у нас час, один час, будто мы не властны над своим временем, не способны этот час превратить в день, или год, или всю жизнь; нам предоставляют короткие свидания, через стекло, под неусыпным контролем, а потом разводят по камерам. Господи, как мы живём, где мы живём?» – а вслух другие слова, бесполезные и ничего не значащие, поглощающие отпущенное время, поглощающие безвозвратно.
Впрочем, говорили мало, только смотрели друг на друга, не отрываясь и не стесняясь, стараясь запомнить каждую слезинку и каждую улыбку, каждый порыв и каждое дуновение, то, чего у них не отняли и чем они теперь пользовались изо всех сил. А значит, они боролись со временем, которое, в этом часе, уплотнилось невозможно – редкий отрезок жизни бывает таким эмоционально наполненным, каким он оказался сейчас, в него втиснулись не дни, а месяцы, исполненные счастьем быть вдвоём… Но и их силы не беспредельны, время истекло.
«Мара, пойдём со мной, зачем мы порознь, зачем мы постоянно искушаем себя расставаниями, а потом теплим надежду предстоящими встречами, в чём смысл этой бессмысленной проверки чувств, когда даже встречи обращаются безрадостной цепочкой образов и фраз, а не решением жить вместе. Мара, пойдём же со мной…»:
– Ну, мне пора идти, до встречи, девочка.
«Костя, родной, не бросай меня, не оставляй здесь, в этом постылом общежитии, только позови, я пойду, куда скажешь, буду делать, что пожелаешь, я стану твоей вещью, я приму твой образ жизни, я откажусь от морали и добродетели, если ты этого захочешь, только не бросай меня…»:
– Пока, мальчик, приходи, если найдёшь время.
Костя покинул комнату и широким шагом направился к основной лестнице, он почти бежал, спасаясь от противоестественного разделения личности и головной боли, ударившей, как только он вышел из блока и слабевшей по мере удаления от Мары. Включился механизм удержания дистанции, если продолжить сопротивление, боль из напоминающей станет отрезвляющей (от которой полшага до тяжёлой болезни), дальше – больше, поэтому не надо ставить себя выше мира – мир выше, и он победит. Уже на первом этаже общежития Костя понял, что Мара для него пока недоступна, предела этому «пока» он не видел, но знал, что найдёт выход, потому что он существует, потому что любовь – это не пытка, любовь это награда и счастье. У Мары голова не болела, и это справедливо.
Костя вышел на улицу, решив подождать Ёлку на воздухе, морозном, но не пропитанным любопытством и праздным интересом, как в вестибюле. Подкралась грусть, от которой не спрятаться, особенно когда схлынут сильные эмоции, поначалу она несёт облегчение, заполняя следы опустошения, оставленные надрывным молчанием или криком, но потом дымчатое становится серым, а серое обращается чёрным. И такое красивое слово «грусть» окончательно тает, ибо замена ему – уныние. Вот и Костя уже не стоит белым днём, а сгорбился чёрной ночью и что-то невнятно бормочет, но если прислушаться:
«Я наказан любовью и больше не стану смеяться, между страхом и болью оставлен один умирать, я закроюсь в ночи, здесь стираются лица и краски, возле тусклой свечи буду странную страсть отпевать».
– Костя, привет, – Ёлка вывела его из оцепенения. – Ты чё здесь стоишь, ждёшь кого?
– Так тебя и жду, привет, кстати.
– А-а, значит, дождался, ну, пойдём, – Ёлка предполагала войти в общежитие, но остановилась, видя отрицательное движение Костиной головы.
– Давай здесь, я тебя не задержу.
– Интересно, – Ёлка хихикнула. – Прямо здесь, да на морозе, да при всём честном народе…
– Я серьёзно. Что вчера произошло с Марой?
Ёлка рассказала, без лишних вопросов, рассказала, что видела и слышала, а значит, и о Дыме, хотя Костя не спрашивал о том, как Дым увидел привидение и, звякнув черепицей, гордо удалился. Впрочем, у Ёлки теперь другие планы или, точнее, другие виды, но это уже её дела.
Реальность размывалась, незыблемый материальный мир терял законченность и устроенность, и за казавшейся простотой и однозначностью всё чётче проступала бесконечность и неопределённость. Несложно понять, что сущее вбирает в себя обозримое, что первое несравнимо больше второго, но какой силой надо обладать, чтобы, увидев, как обозримое начинает расти (разрывая границы доступного), не отказать сущему. Обычно теряют рассудок, иногда жизнь, Костя потерял равновесие. Он лежал на льду и не чувствовал ни боли, ни холода, не понимая, что поскользнулся на раскатанной ледяной дорожке, ему стало важно блеклое зимнее небо, вставшее перед ним, небо без единого облачка, без единого изъяна, готовое принять его в свою вселенную. Что-то говорили подбежавшие люди, но он не слушал их, повторяющих пустое и никчёмное. Последнее, что он увидел – перепуганное лицо Мары, в слезах и без кантика шапки:
«Всё-таки, она меня любит».
8
Дым проснулся дома, чувствуя себя не то чтобы хорошо, но вполне сносно, учитывая обстоятельства предыдущего дня. Вставать – рано, спать – поздно, а поскольку смотреть не на что, из-за полумрака, вызываемого плотными шторами, Дым прислушался к звучанию квартиры, от которой он успел отвыкнуть. Однако квартира не звучала, она пахла, источая вкусный запах блинов, а то и не просто блинов, а блинчиков с мясом или творогом; в животе заурчало, но Дым не встал. Зачем вставать, если тебя разбудят и пригласят за накрытый стол, зачем лишать маму удовольствия от сюрприза загулявшему сыну, зачем разрушать хрупкое равновесие семейного покоя, которое разобьётся в ближайшие дни. Конфликт у Дыма именно с матерью, требующей от сына усердия в учёбе и всего такого, что холят и мнят подслеповатые родители в своих детях. Дым же, будучи махровым эгоистом (нормально для его возраста, особенно если воспитательный процесс всегда исключал физические наказания), принимал за истину собственный интерес, а за мораль – удовольствия, а потому всячески противостоял воле матери, особенно невзлюбившей компьютерные игры. И всё бы ничего, но она не работала, а, постоянно находясь дома, держала сына под неустанным контролем, в конечном счете это и взорвало ситуацию – Дым ушёл. Отец не вмешивался, не его это дело, коли приходил лишь переночевать – важная работа, знаете ли.
Дым прислушался снова, квартира отозвалась знакомым шипением из кухни и посторонним шумом, идущим от соседей, – стены не обладали современной изоляцией, отец Дыма, конечно, ответственный работник, но не настолько ответственный, чтобы иметь более приличное жильё. Шум оказался музыкой, а музыка – песней, которая вызвала из памяти имя, но не в поверхностном, повседневном его упоминании, а в том первоначальном всплеске, когда вздрагиваешь, но не как от испуга, а потом теряешь уверенность и устойчивость, но не как от водки. Это ощущение имеет развитие, если некое слово, пусть даже имя, становится ключом и дверью одновременно, если всякое, даже случайное упоминание притягивает один и тот же образ, а на уровне чувств восприятие таково, что реальное воплощение исчезает, оставляя мираж, оставляя лишь имя. Около года назад, в институте, он услышал имя, показавшееся необычным, – и он обернулся. Нет, это не любовь, это эрзац любви, искусно предложенный Дыму.
Мара спокойно отреагировала на нового поклонника, учившегося курсом старше, и пусть сердце её оставалось свободно, а душа искала любви – идеальное сочетание для возникновения романтических отношений – Дым её совершенно не взволновал. Сначала он терпел, скрипел зубами, но не прекращал попыток, позже, совершенно отчаявшись, попробовал овладеть ею силой (напрасный труд, Мара – девушка смелая и умеющая за себя постоять), наконец, пошёл на осаду с отложенным штурмом – сойдясь с Ёлкой. Коварный план оказался самоистязанием, трудно выносимой пыткой, но он желал видеть Мару, слышать её голос, поэтому не порывал с Ёлкой.
