Гуго сунул руку в карман пальто. Легкое позвякивание пузырька с морфином на секунду принесло ему облегчение. Всякий раз, когда накатывала боль, кожа покрывалась липким потом, а вены ритмично пульсировали, то набухая, то сжимаясь. Гуго делался невыносимо сварливым; ожидание момента, когда можно будет воткнуть иглу в вену, растягивалось до бесконечности, усиливая нервозность. Со временем Гуго заметил, что простое наличие флакончика морфия в кармане помогает успокоиться. Это был единственный способ заранее не трястись от ужаса.
Он разжал пальцы и вытащил руку из кармана. Поднял воротник пальто, прикрывая потную шею от пронизывающего холода, слегка опустил поля шляпы, еще раз жадно затянулся, лишь бы не думать о боли, и бросил взгляд на шофера, оставшегося в теплой машине. Везет же некоторым.
Гуго осмотрелся. Полотно перрона, уходившего куда-то в темноту, вычистили, но снежок успел вновь покрыть гравий белой хрусткой крупкой. С неба срывались редкие снежинки. Грузовики, пикапы, каски, мокрая форма солдат, выстроившихся в ожидании поезда, блестели в свете фар. Собаки тоже были тут как тут. Они возбужденно визжали и взлаивали.
В решетки запертых вагонов вцепились десятки рук. Длинные, тонкие и грязные пальцы напоминали шевелящихся выползков.
– Eau! – донеслось изнутри.
На крик никто не отреагировал. Тогда тот же голос попробовал повторить по-немецки с сильным акцентом:
– Воды! Пожалуйста, воды!
Гуго сглотнул дым. Сердце неровно застучало, пропустив удар: неприятная аритмия.
Он был не из тех, кто легко поддается эмоциям. За три года сотрудничества с уголовной полицией ему случалось видеть всякое: обезображенные тела, изнасилованных и убитых женщин, задушенных или зверски кастрированных мужчин, свежие трупы и трупы разложившиеся, раздутые от газов, дерьма и червей. В первое время ему случалось блевать и видеть по ночам кошмары, какие пугают детей. Потом он привык.
«Я не склонен поддаваться эмоциям», – напомнил он себе, перекатывая в губах сигарету, чтобы табак забил едкую вонь, окутавшую станцию. Тем не менее Гуго предчувствовал, что вот-вот столкнется с тем, к чему его не готовили ни жизнь, ни Артур Небе – начальник Пятого управления РСХА. Оно уже стояло в воздухе, спрессованном, как снежок в ладони, в запахе мясной гари, волнами пробивавшемся сквозь тлевшую сигарету.
Сомнений не было. В крематориях действительно жгли мясо, как шептались в берлинских кабинетах. В коридорах Принц-Альбрехтштрассе или в новой штаб-квартире на Вердершер-Маркт говорили о Заксенхаузене и о Дахау, но ничто не могло сравниться с Аушвицем. Болтали, будто болезни и топорные методы работы «Мертвой головы» приводят к столь значительным потерям, что СС вынуждены сжигать трупы в самых современных крематориях, и густой дым затмевает солнце. Едва выпавший снег тут же покрывался тонким слоем пепла.
– Собак сюда! – рявкнул эсэсовец, просматривавший список, и Гуго вздрогнул. – Приступаем к разгрузке! Тысяча штук!
Небо над вагонами для перевозки скота сделалось мучительно-темным. Овчарки щерились и рыли лапами снег. Их клыки блестели в свете фар. Любой бы остановился, услышав утробное рычание этих псов. Затянувшись напоследок, Гуго отбросил окурок. Яркая искорка полетела в снег и погасла.
– На выход! – орал эсэсовец, колотя дубинкой по стенкам вагонов. – На выход, говнюки!
Двери одна за другой с грохотом распахивались, заглушая лай собак и крики солдат. Наружу пахнуло таким крепким смрадом, что Гуго инстинктивно отшатнулся.
– На выход! Быстро!
Словно пчелы из разбитого улья, из дико переполненных вагонов, валясь друг на друга, посыпались люди. Гуго показалось, что он угодил в один из кругов Дантова ада. Стигийское болото, если ему не изменяла память. Это там проклятые души возились в грязи, борясь и сражаясь. Некоторым не удавалось подняться на поверхность, и они, безликие, лежали на дне и пускали пузыри, баламутившие жижу.
Эсэсовцы пытались навести порядок прикладами. Внимание Гуго привлекла незнакомая женщина. Одной рукой она вцепилась в чемодан, другой прижимала к груди девочку нескольких месяцев от роду, не желая потерять ни то ни другое. Но вязкое болото затягивало, и в отчаянной попытке выплыть матери пришлось бросить чемодан, чтобы не лишиться дочери. Ее толкнула другая женщина, и она упала на колени.
Овчарка, втягивая носом холодный воздух, клацнула зубами прямо перед ее лицом. Стоявший у «мерседеса» Гуго хорошо видел, как оно исказилось от страха. Ему стало неуютно. Неуместный зевака в штатском, которому не остается ничего, кроме как смотреть. Он шагнул было вперед, намереваясь помочь упавшей, но его пригвоздил к месту ледяной взгляд эсэсовца.
Женщина встала, растерянно озираясь. Поток евреев с желтыми звездами на одежде с глухим шорохом послушно потек туда, куда указывали солдаты. В глазах людей застыл немой вопрос, но задавать его никто не решался. Некоторые переглядывались, стараясь при этом не встретиться глазами с немцами. Гуго чувствовал себя не в своей тарелке. Он никогда не считал евреев проблемой. Однако для партии они именно ею и были, вплоть до одержимости.
У него остались самые теплые воспоминания о фрау Мандельбаум, их берлинской соседке, ставшей ему почти что родной тетей. Летом он допоздна болтался с ее сыном Хенриком по Николаифиртель. Они играли в прятки за церковью или бегали взапуски по набережной Шпрее, потом плюхались в реку и плыли на другой берег. Теплый аромат яблочного пирога из окон первого этажа, тинистый речной запах. Когда сумерки сгущались, фрау Мандельбаум звала их перекусить, и ее голос разносился по всему кварталу, долетая до лодок, покачивавшихся на воде.
Потом Гуго с Хенриком нередко встречались на лекциях в университете или просиживали дни напролет среди лепнины и стекла «Романского кафе». Начались бойкоты, Хенрик уехал, и Гуго больше ничего о нем не слыхал. Фрау Мандельбаум умерла в прошлом году от сердечного приступа, когда за ней явилось гестапо. Судя по тому, что он сейчас наблюдал на станции, оно и к лучшему.
Гуго вновь взглянул на женщину.
– Ma valise![1 - Мой чемодан! (фр.)] – закричала та и, не обращая внимания на удары хлыстов, бросилась в гущу толпы и принялась искать свой чемодан.
– Чемодан останется здесь! – Молодой эсэсовец схватил ее за шиворот и потащил туда, где, сбившись в кучку, стояли матери с детьми.
Подошли несколько заключенных в бело-синих полосатых робах и принялись собирать в шаткие горки разбросанный багаж и грузить его на тележки. Двигались они сноровисто, отметил Гуго, – явно не впервые занимались подобной работой. Но женщина с младенцем вырывалась, сопротивляясь с отчаянным упорством, присущим лишь матерям.
– Ma valise! – не унималась она. – J’ai besoin de ma valise![2 - Мне нужен мой чемодан! (фр.)]
– Чемодан останется здесь! – гаркнул запарившийся эсэсовец.
Француженка попыталась дать ему понять, насколько ей нужен чемодан. Она прикоснулась к одеяльцу девочки, показала на шерстяной чепчик. Гуго догадался, что в чемодане одежда и смена белья для малышки. Солдат тоже, разумеется, это понял, но молча подтолкнул ее к группе женщин и детей, которых уже осматривал мужчина в белом халате.
Француженка не сдавалась. Тонкая как тростинка, того гляди переломится, она не трогалась с места. Двое продолжали громко препираться – она на французском, он на немецком. Парень быстро терял терпение, но тем не менее не трогал винтовку, висевшую на ремне. Судя по лицу, он был славный малый и хотел разрешить дело добром.
– Что за шум? – Их свару прервал эсэсовец постарше в стального цвета форме.
Он размашистым шагом подошел ближе. Полы кожаного плаща хлопали на ледяном ветру, снег натужно скрипел под сапогами. Луч фары разделил его чисто выбритое лицо пополам, подчеркнув угловатые черты. Череп на фуражке хищно сверкнул, так же как голубые глаза.
– Что у тебя тут с этой еврейкой?
– Хайль Гитлер! – Парень взмахнул рукой и вытянулся по струнке. – Не желает бросать чемодан, потому что в нем вещи ребенка, герр штурмбаннфюрер.
– Сейчас все решим.
Губы штурмбаннфюрера искривились в спокойной холодной улыбке, обнажив крепкие белые зубы, отчего он стал похож на оскалившуюся овчарку. Он взял девочку на руки, нежно покачал. Мать окаменела. Гуго отошел от машины, оказавшись на середине платформы. Его опять посетило странное предчувствие, от которого напрягся позвоночник, а боль позабылась.
Толпа раздалась. Офицер положил младенца на образовавшуюся площадку, погладил по головке, улыбнулся. Холод снега разбудил малышку. Она зевнула, просыпаясь после долгого голодного пути. Мать смотрела на дочь широко распахнутыми глазами. Казалось, заострившиеся скулы вот-вот проткнут тонкую кожу, словно шипы ежевики. Рот раскрылся в беззвучном крике. Она вся подалась вперед, но не решалась пошевелиться, вероятно из первобытного страха совершить ошибку.
Все окружающее сжалось, как пружина. Побелевший Гуго, затаив дыхание, наблюдал.
Офицер вынул из кобуры самозарядный пистолет и направил на ребенка. Вороненая сталь сверкнула в свете фар, блеснул предохранитель, который эсэсовец опустил с четким щелчком. Палец так медленно заскользил по спусковому крючку, что Гуго успел мысленно рухнуть в пропасть. Воздух из легких вышибло, а в висках оглушительно застучал пульс.
Выстрела не последовало. Пистолет сухо щелкнул. Осечка. Офицер ругнулся. Похоже, боек не сработал по капсюлю должным образом. Напряжение росло, во рту у Гуго пересохло. Штурмбаннфюрер с недовольным видом осмотрел пистолет. Следовало отвести его в сторону, избавиться от поврежденного патрона и попробовать второй раз. Вместо этого пистолет вернулся в кобуру.
– Вот и доверяй оружию, – хохотнул эсэсовец.
Мать, дрожа, потянулась к дочери. Лицо ее огрубело и побелело так, словно из нее высосали всю кровь. Штурмбаннфюрер одним повелительным взглядом остановил женщину, поднял ногу и с размаху опустил.
Раз, другой, третий…
Каблук сапога бил по крохотному тельцу; удары все отчетливее чавкали и делались все тише. При каждом звуке Гуго вжимал голову в плечи; его трясло, и он ничего не мог с этим поделать. Над станцией повисла гробовая тишина.
– Проблема с чемоданом улажена, – усмехнулся офицер. – Пусть это послужит уроком тем, кто смеет попусту тратить время.
Вытерев подошву о свежий снег, он удалился.
Мать лежала на земле, глядя в никуда. Молодой солдат ткнул ее стволом винтовки. Видно было, что он с трудом подавляет дрожь в руках; лицо исказила виноватая гримаса. Женщина не сопротивлялась. Она встала и, пошатываясь, вернулась в безмолвную толпу. Заключенные, очнувшись, вновь принялись собирать багаж и вытаскивать из вагонов трупы. Их сбрасывали на платформу, как мешки картошки. Одна такая гигантская тряпичная кукла, пропитанная смертью, едва не свалила женщину с ног, но та ничего не заметила.
– Герр Фишер!
Гуго подскочил. Точно внезапно проснулся от апноэ. Он сжал кулак, надеясь почувствовать онемевшими пальцами хоть что-то. К нему, расталкивая евреев, бежал запыхавшийся человек. Изо рта у него вырывались клубы пара. Гуго с трудом рассмотрел его лицо. Перед глазами еще стоял изувеченный труп ребенка и застывший взгляд матери. Гуго набрался смелости и глянул на маленькое тельце. Эсэсовцы обходили его стороной, чтобы не испачкать сапоги и не разнести грязь по платформе. Теперь это была лишь кучка грязи, маравшая белый снег.
– Герр Фишер! – Подбежавший человек потряс Гуго за плечо.
