Разговор с Богом
Людмила Алексеевна Шукшина
Эти рассказы появились после поездок и экскурсий. В Израиле на простой вопрос: "Почему же Иуда предал Христа" мы получили 5 разных ответов. И какой из них верный? В Кракове рассказали о молодом Копернике, посещавшем шахту в Величке… А кто такой Меркурий Смоленский? И что делал моравский воин в Смоленске ХIII века? Почему святой Авраамий жил в Садках? С кем встречался царь Пётр, когда приезжал в Смоленск? Был сподвижник царя наш земляк Пётр Шафиров великим дипломатом или великим вором? Или одно не исключает другого? Варианты ответов в рассказах. Читайте… Думайте… Предлагайте свои…
Людмила Шукшина
Разговор с Богом
ПРОЩЕНИЕ.
Высокий белоголовый голубоглазый отрок, одетый в тонкую светлую холщовую рубаху с вышитым воротом и красным пояском, в серые штаны из холста потолще, обутый в тонкие онучи и простые постолы[1 - Постолы, поршни, кожанцы, черевья – простая обувь из одного куска кожи или шкуры, собранная на кожаный ремешок, который обвязывали вокруг голени, онучи – кусок полотна, портянка] с аккуратно собранным в мелкие складки мыском, кланялся двум заморским мужам. Знаток мог сказать, что одежда подростка, выглядевшая очень простой, была недешёвой… И вышивка шёлком по вороту, и тончайший лён для рубашки, и поясок с византийским узором, и дорогие браслеты (не тесёмки, как у простонародья), стягивающие на щиколотках штаны, – всё указывало на достаток в семье. Отец парня был известный смоленский купец Любим. Он-то и напутствовал сына: «Не скачи, как молодое козля, а ходи степенно, гости устали, почитай вчера только и прибыли, покажи город, да расскажи про всё, что спросят, да лишнего не болтай… – и уже обращаясь к товарищам. – Как насмотритесь, да замаетесь, приходите трапезничать: пироги пекутся, гуси жарятся, икра в леднике, вино фряжское… ждём вас с Любавой…»
Глядя вслед уходящему отцу, юноша негромко проговорил: «А Смоленск есть град велик и людьми мног…» Странно выглядели эти трое: рядом со славянским отроком стояли молодой могучий варяг и пожилой худощавый византиец. Впрочем, в Смоленске иноземцами никого не удивишь, а торговцы из Византии и из-за Варяжского моря[2 - Варяжское море – Балтийское] и вовсе свои люди: у многих купцов тут и склады на Смядыни, и лавки, и дома, иногда по полгода зимуют, торгуют, весны дожидаются…
Варяг Бьярне – широкоплечий, с копной волос, переплетённых в подобие кос тонкими кожаными ремешками, одетый в грубую льняную рубаху с узеньким пояском и простые серые штаны. Короткие башмаки из куска кожи на подошве да небольшой кинжал на поясе довершали костюм (это ему ещё не разрешили взять меч, входить в город с оружием было запрещено, да уговорили оставить на драккаре[3 - Драккар – длинный корабль викингов с высоко поднятыми носом и кормой] из-за летней жары огромный меховой плащ, похожий на одеяло, – вечного спутника норманна[4 - Норманны – скандинавские племена: норвежцы, свеи (шведы), даны… Варяги – наёмники из этих племён на службе в Византии или у русских князей, викинги – пираты, разбойники из тех же норманнов]).
Грек же был высок, телом худ, лицом смугл, волосы коротко пострижены в кружок, дорогая шёлковая светло-жёлтая туника ниже колен с каймой, на которой вышиты невиданные цветы и диковинные растения, дополнялась тонким коротким коричневым шерстяным плащом, с искусной серебряной фибулой[5 - Фибула – застёжка] в виде львиной морды на правом плече и лёгкими кожаными сандалиями с ремешками. Оба не один год торговали с Русью, дружили с Любимом, часто бывали в Смоленске, но недолго и поодиночке (один едет «из варяг в греки» весной, назад осенью, другой наоборот). Запозднившись с товаром, Любим живал иногда то у одного, то у другого, но вместе втроём и надолго сошлись в Смоленске впервые, все гостили у Любима, Бьярне приплыл вчера под утро, его драккару с большим страшным драконом на носу нужен был мелкий ремонт, грек прибыл поздно вечером, почти ночью на своём дромоне[6 - Дромон – тяжёлый парусно-гребной византийский корабль] и согласился на уговоры Любима и Бьярне погостить несколько дней. Все неплохо говорили по-славянски, поэтому глаголича[7 - Глаголич – переводчик] не требовалось.
По обычаю вести речи по старшинству начал разговор грек: – Я Лев, что это значит, и так понятно, – он кивнул на морду на фибуле, – это Бьярне, то есть медведь, что тоже ясно, – окинул быстрым взглядом коренастую косматую фигуру викинга, – а ты то Георгий, то Одинец, то ещё как-то отец тебя называл… – У нас есть детское имя, мать даёт младенцу, и мало кто его знает, только домашние, а дитя до трёх вёсен со двора не пускают да чужим не показывают, а кто на четвёртую весну пошёл, тому дают взрослое имя по его натуре: Миляй, Молчан, Кудряш, я вот Одинец, нет больше деток в семье… Мать застудилась сильно в половодье, когда я мало?й был, вода под самый дом подошла, а отец в Царьград[8 - Царьград – Константинополь] ушёл, все добро спасали по колено в воде студёной, вот я и один… А Георгий – это крестильное имя, христианское, батюшкой в церкви дадено по святцам, но мы им мало пользуемся, больше нашими, русскими… – Ну, показывай, мало?й, свой город, когда ещё приведётся здесь побывать, вижу неровно тут у вас, холмисто… – Так ведь, дядько Лев, берег Славутича[9 - Славутич – славянское название Днепра], да овраги, вот и холмы… Мы сейчас стоим на Пятницком конце, вот дом наш рядом с церковью Параскевы Пятницы, её князь Роман построил, отец говорит – великий был князь, строитель… Вот рядом Пятницкий торг, выше во какой храм Васильевский до неба! А громадный! – Одинец запрокинул голову и раскинул руки. – Сейчас туда пойдём, покажу! А там терем княжий, за церквой, а ворота въездные золочёные, купцы баяли, как в Киеве-граде, глаз не оторвать… Это уж князь нынешний Мстислав Давыдович всё строил: и храм, и терем, и ворота, и острог[10 - Острог – населённый пункт, обнесённый стеной, крепость, здесь: укрепление]…
Пока поднимались на довольно-таки крутой холм, парнишка продолжал: – А раньше наверху огромадный Перун стоял, грозный такой, все его почитали, а волхвы ему служили, а как князь Владимир Смоленск крестил, так Перуна в Славутич сбросили, он и уплыл, а на холме церковь деревянную поставили в честь Василия – это крестильное имя князя Владимира. С тех пор холм и зовётся Васильевский, а в горе монахи кельи рыли, да землянки строили, только у нас камня нет, пещер нет, глина одна, у нас нужно монастырь наверху строить, а не в холме рыть… Зато вот святые источники, целых пять штук, прямо из холма текут, вода в них вкусная и целебная…
С вершины холма открывался великолепный вид: весь Пятницкий конец с торгом и церквями был как на ладони, напротив возвышался детинец Мономахова холма с приказными палатами, да архиерейскими покоями и белокаменный собор Успения Богородицы, построенный Владимиром Мономахом в центре детинца… – Хорошо укреплён город, вижу два вала, ну-ка учёный отрок, расскажи нам про оборону, что ежели враг придёт? – Ништо, дядька, не дужа-то и забоялись, ты правильно приметил: два вала – внутри старый, древний, детинец на Мономаховом холме; а князь Ростислав Мстиславич построил новый, да с башнями, да с тыном в два ряда, а внутри вала городни рубленые, и камни, дед мало?й был, когда строили, всё видел, мне сам рассказывал… Весь окольный город в него входит. И идёт этот вал от речки Гуриловки, там овраг большенный, до Отецкого холма, там речка Рясна[11 - Речка Рясна – позже Пятницкий ручей; ряса – мокрое топкое место, мочижина]; и город получается защищённый от подола до верха, а в центре Мономахов собор Успения Богородицы… Вон глянь, под Козловой горой Крылошовский конец; ошую[12 - Ошую – слева, шуйца – левая рука, одесную – справа, десница – правая рука] нашего Пятницкого конца Варяжская слобода с церковью Иоанна Богослова, там же терем княжеский, но это уже посад, за стеной; рядом Немецкая слобода с круглой латинской церквой, зовётся у нас немецкая божница, а уж ещё дале – отсюда не видать, Смядынь с пристанью торговой, но это вы и сами знаете… Одесную вниз Рачевский посад, речка там Рача, раки в ней во какие, – парнишка раздвинул ладони и сморщил нос, – меня прошлым летом, как мы с батей рачили, один клешнёй ухватил, чуть палец не отрезал… А вот на Варяжском перевозе за рекой Рыбацкая набережная, там тоже княжий терем, только заречный, там тетеревники княжие по лесам, ну охота на тетеревов, птицы такие огромадные, видите там и церква княжая домовая Петра и Павла… – Вот ты всё говоришь названия христианские Мономахова гора, да Васильевская, а как они раньше назывались? Какие есть древние названия? – спросил грек, оглядываясь с восхищением и любопытством. – Так вот же Перунова была гора, где мы стоим, опять же Мономахов холм назывался Сходня, какой вопрос в городе, так сход устраивали, раньше-то там никто не жил, высо?ко, ветрено, воды нет, только сход, да торг… Опять же Кловка, клов – по-нашему сырое место, Смядынь – смердячее урочище на речке Смядынке, там ладьи смолили, смолу курили, так смердило на всю округу… Чуриловский ручей – граница города, чур по-нашему значит черта, грань… Речки Рясна, Гуриловка, Риловка… – А есть у вас искусство? – спросил византиец. – Что такое это ваше искус…? Слово какое мудрёное, не выговоришь… – Искусство – это красота во всём и назидание, высший смысл то есть, он в строениях, в росписях, в музыке, в скульптуре… – степенно ответил грек. – Так, конечно же, есть! – Одинец раскинул руки, запрокинул голову, заговорил торопливо, сбивчиво. – Церкви наши какие, лепота! Ты зайди в храм пророка Ильи, Козьмы и Демьяна, Бориса и Глеба! Все при князе Романе строены из плинфы византийской да на яичном белке, а высота, а стройность! Богу служить нужно в красоте, а не в нищете, чтоб душа, значит, возвышалась, так наш батюшка отец Игнатий говорит… А росписи в них! Стоишь и не знаешь, ты на небе или на земле! Лики святые, цветы райские…. Давеча Страшный Суд в церкви Ильи пророка видел, так по коже мурашки бегают, когда смотришь… А иконы – лики Божие – так в душу тебе и глядят, так и пытают, правильно ты живёшь, раб Божий Георгий, или нет, так старец Авраамий нас учит… А вот ворота княжие, смотреть, так шапка свалится, – запрокинул парнишка голову, на которой не было никакой шапки, – а музыка какая! Какая, дядька, у нас музыка! Как на прошлом торгу сошлись Желан – старый пастух с Кловки, да молодой Радим из Садков, как стали на рожках дудеть, кто кого передудит, ажно весь торг сбежался слушать, то мужики пляшут, шапки в пыль, то бабы плачут, так жалостливо выводят; про всю нашу жизнь своими дудками пропели так, что душу вынули со всего народу, а потом поняли, что ничейня выходит, обнялись и пошли меды пить, а уж и подносили им в тот день… Только наутро бабы с Кловки сами свою скотину пасли по очереди до полудня, а Радим-то пришёл с солнцем, он покрепче да помоложе, только лучше б не приходил вовсе, если б не посох его, точно б упал; так что есть у нас скуство, есть… скыптуры вот нет, наверное, да она нам и без надобностей, – махнул он рукой. – Ты от-куда всё зна-ешь? – удивился варяг, растягивая слова и словно спотыкаясь посередине, видно было, что понимает язык он лучше, чем говорит на нём. – Я же учусь, ещё князь Роман в городе школы открыл, мы и грамоте церковной научены, и греческий знаю, только не бойко ещё, – он покосился на византийца и сказал несколько фраз, тот одобрительно закивал, заулыбался, а ничего не понявший варяг нахмурился, – и Евангелие чёл уже, и Псалтирь, отец хочет меня другим летом на море взять, я шибко смышлёный… – Толь-ко болт-ливый да горде-ливый, – тихо пробормотал варяг… – Есть троху, – сконфузился парнишка, – ну что, пошли, всё посмотрим…
Рядом с деревянной мостовой, по которой громыхали телеги, была сделана тропа из тёсаных плах: идти мягко, сухо, не пыльно… Город поражал чистотой и обилием зелени… Тихо разговаривая, они неспешно шли на княжье подворье. Остановились рассмотреть диковинно украшенные ворота. Из ворот вышел высокий худой чернец[13 - Чернец – монах] в скуфье и рясе: волосы чёрные с проседью, борода почти седая, лицо худое, бледное, взгляд удивительный: спокойный, внимательный, но словно проглядывающий в самую глубину… Одинец бойко выскочил вперёд, поклонился в пояс, сложил ладошки лодочкой… Старец благословил отрока, спросил о чём-то негромко, кивнул головой и пошёл быстро, размашисто вдоль вала в сторону Козловой горы.
– Кто та-кой? – махнул волосатой ручищей на чернеца варяг. Парень долго, словно зачарованно, смотрел вслед старику, затем медленно ответил: – Батюшка это, Авраамий, великий праведник, Божий человек… Святой жизни… Он сейчас в Богородицком монастыре архимандрит, а помощником у него отец Ефрем, а у Ефрема служит послушником парнишка знакомый, мы в школе вместе учились, он мне всё и рассказывает про старца и про его жизнь… Пойдёмте, что ли, тут смотреть не пересмотреть, а то пироги простынут, отец ругаться будет…
А тем временем старик уже подходил к монастырю, благословляя встретившихся по пути мирян; с иными останавливался на минутку, что-то спрашивал, отвечал, советовал и быстро шёл дальше… Все встречные низко кланялись ему, а иные даже падали ниц, и, казалось, весь город склоняется перед святым старцем…
На восточной окраине города на берегу ручья Крупец[14 - Ручей Крупец – позже речка Протока] епископ Игнатий основал Богородицкий монастырь, где уже много лет Авраамий был игуменом. Едва только вошёл он в широкие ворота, как к нему подбежал молодой монах: «Батюшка, Игнатий отходит, что делать?» «Соборовать», – коротко бросил старец и быстро зашагал к одной из келий. Он вошёл в тесную полутёмную комнатку с небольшим оконцем: в углу иконы, на стене полка с книгами, на столике Евангелие… Узкий топчан, измождённое тело, покрытое лоскутным одеялом, серое лицо, тихий старческий голос: – Слава, Богу, успел, услышала меня Матушка, молюсь, молюсь, а сил уже нет держаться, отхожу… В сотый раз прошу: прости мне вину мою перед тобою, прости, старче… – Прощено и забыто, не о чем и толковать, сколько уже переговорено, видно, так нужно было, неисповедимы Его пути!.. Крепись, Игнатий, сейчас соборовать придут, брат Пётр уже послан, всех собирает… Проси: токмо даждь ми, Господи, прежде конца покаяние…
В келью вошли два священника и несколько монахов, принесли Святые Дары, масло, началось соборование… Умирающий был в сознании, глядел ясно, кротко, шевелил губами, в последний раз повторяя слова знакомых молитв; когда батюшка подходил с помазанием, пытался приподнять голову… Обряд был закончен, все вышли, Авраамий оставил возле Игнатия своего ученика Ефрема и ушёл по монастырским хлопотам, много забот у игумена… К вечеру Ефрем нашёл его в трапезной, где они с отцом келарем обсуждали хранение припасов, привезённых накануне, и сказал, что епископу стало легче и он просит навестить его.
Когда Авраамий и Ефрем вошли в келью, Игнатий, полусидя, обложенный высокими подушками, читал Евангелие. Лицо не белое, щёки порозовели, сухие пальцы подрагивали, переворачивая страницу… Старец подошёл к нему, сел на табурет, Ефрем устроился в уголке на маленькой скамеечке. – Много лет мы с тобой рядом, старче, а я мало что о тебе знаю, отхожу я, и хочу просить у тебя, расскажи мне о своей жизни, поговорим напоследок… Завари-ка нам Иван-травы, – тихо попросил он Ефрема, – посидим, узвару[15 - Взвар, узвар – напиток из сухих фруктов, трав, ягод с добавлением мёда, компот или травяной чай] попьём… Ефрем пошарил на полке, достал глиняные кружки, полотняный мешочек с травой, насыпал в маленький котелок три щепотки, вышел на улицу, где за углом кельи под навесом были сложены дрова и стояла низкая тренога. Он набрал щепок, высек огонь, подул на тлевший трут[16 - Трут – высушенный гриб-трутовик, который тлеет от попавшей на него искры, часть огнива], поднес его к бересте под треногой, а когда та весело затрещала озорным рыжим огоньком, обложил всё щепочками… Через несколько минут вода закипела…
– А родился я, – начал Авраамий, и взгляд его стал глубоким, как омут, и туманным, словно смотрел он в далёкую даль, – родился я здесь, в Смоленске… Крещён Афанасием… Семья наша была небедная, боярская, батюшка мой, Симеон, за честную жизнь и справедливый характер был всеми почитаем, к народу милостив, у князя в чести… Княжил тогда Ростислав Мстиславич, затем Роман Ростиславич, но уж тогда отец отошёл от дел. Было у них с матушкой двенадцать дочерей, но батюшка всё молил о сыне, все монастыри они с матушкой объездили, особенно часто живали в Селищах, в монастыре Успения Богородицы, что поприщах в шести от Смоленска[17 - Поприще, верста – около 1,5 км.], куда я потом, волей Божию, и постригся. Дома было тихо, благостно, сёстры младшие все научены грамоте, старшие уж повыходили замуж и приезжали в гости уже со своими детьми. С малолетства помню иконы в доме, лики святых, чтение Евангелия по вечерам, службы в храме. А ещё помню, как я, дитя, видел ангелов и играл с ними, а матушка испугалась и пошла к священнику, а он сказал, что дитя будет Божие. Когда подрос, отдали меня в учение в школу монастырскую. Очень любил я читать книги, всё мне давалось… Только другие отроки завидовали лёгкости моего учения, да смеялись над тихостью характера, а я и не любил ни игры, ни компании весёлые, ни гульбища, любил святые книги, да храм… А ещё любил я сызмала убегать к Смолигову ручью, что тёк от святых ключей ниже Васильевского храма, было у меня там место тайное за ракитовым кустом: сяду на камень, да гляжу то в воду, то на муравьёв под ногами, до чего народец трудолюбивый, послушный, смиренный, то птичек слушаю, то в небо смотрю – и словно уходят мои детские обиды, растворяются в тишине, в красоте, в воде…
Когда я подрос, родители уже были пожилые, и вот надумали они меня женить. Две ночи стоял я на коленях перед образами Спасителя и Богородицы, а днём умолял родителей повременить… Они дали мне сроку год, да в этот год и умерли, я их схоронил, часть имения своего роздал бедным да нуждающимся, а часть продал и с деньгами пошёл в Селище, в Богородичную обитель, к игумену того монастыря, где меня родители у Бога вымолили. Приняли охотно, грамотных было немного… Как хорошо жить в сельском монастыре! Тишина, покой, работа, молитва непрестанная, книги в монастырском книговнике[18 - Книговник – помещение, где переписывали и хранили книги] все перечёл, да ещё и из других монастырей брал, просил у братий, приносили… – Вот за это чтение ты и пострадал, – слабо улыбнулся Игнатий, – за книги эти… – Да не за книги, батюшка, а за свою гордыню… Не понимал я тогда, что искушающий также виноват перед Господом, как и соблазнившиеся, а может, и более того… Молодой был, радостный, что священником стал, что Литургию Божественную могу служить (и как служил! когда чашу выносил и возглашал, каждая частица моя трепетала от страха Божия и величия Его!), казалось мне, что все неправильно живут, потому что не знают, как правильно, что можно всем объяснить, всех научить… И объяснял… А народу в наш монастырёк приходило, а денег притекало! Так прошло тридцать лет! Игумен сначала радовался, а затем пошли зависть, пересуды, раздоры… Монахи стали на меня наговаривать, игумен злился, запрещал мне проповедовать… Пять лет жил я в клевете и прещениях[19 - Прещение – запрет], потом выгнали меня, как пса худого, и пошёл я в Смоленск, нашёл самый бедный монастырь в Садках, беднее не было: храмик старый деревянный, да три кельи убогие, мне и спать-то там негде, но меня взяли… Хорошо, лето было, тепло, ночевал я у пруда в шалаше, да больше и не спал вовсе: сядешь как в детстве на камушек, да молишься и благодаришь Бога за всю эту красоту, а небо над тобою свечками Божьими блистает – и такая благодать в душе! Думал я скрыться там для тихой молитвы… Только прознали мои чада духовные, что я в Крестовом монастыре, стали на службу через реку ездить, так по воскресным дням особый перевоз работал с Рачевского конца на наш берег. Храм поставили новый, большой, каменный, трапезную с поварней, кельи монашеские, кладовые, житницы, припасов навезли, братия умножилась… Храм украсили богато позолотою, и завесами дорогими, и иконами. Я сам написал две иконы: Страшный суд и изображение мытарств, проходимых душою по смерти, чтобы люди боялись греха и отвращались от него. Житьё было самое монашеское: служба да молитва, народ приходил для наставления и вразумления, моя сидейка[20 - Сидейка – скамейка] под ивой возле пруда никогда не пустовала… Сколько людей теми увещеваниями оставили грешную жизнь свою и исправились истинным покаянием! – А видел ты бесов, отче? – спросил вдруг тихо сидевший доселе Ефрем, и сам испугался своей дерзости – встрял в беседу старцев! Но Авраамий повернулся к нему с улыбкой: – Видел ночами, когда один молился; они прилюдно не покажутся, а полуночной порой налетают, как псы бешеные, то в виде зверей рыкающих, то воинов секущих, то жён бесстыдных, и отгоняемы бывают токмо молитвой, нельзя им показать ни страха, ни уныния, молитва и щит наш, и меч, и оберег… А дух токмо верой укрепляется, токмо верой… Не смогли они меня взять ничем, так через злые сердца стали нападать… Да и не злые те люди были вовсе, а заблудшие, слабые, да сбитые с толку… Ожесточились души их, и стали они народ озлоблять, распускать слухи, что чернокнижник, волхв, лжепророк… – Это я уж помню, – покаянно прошелестел Игнатий, – я был тогда епископом в Смоленске, прибежал служка – толпа на дворе! Мы с отцом Петром и князем Мстиславом обсуждали церковные дела, вышли на крыльцо, темно народу, все кричат, кто хулит, кто оправдывает, священники ярятся, кулаками трясут, а впереди чернец высокий, худой до белизны лица, взгляд кроткий, смиренный… Тогда я впервые тебя увидел, отче… Стали разбирать обвинения: сразу понятно – всё глум: объядение, блуд, колдовство, чернокнижие… Един токмо взгляд на измождённое постом бледное лицо, сухое тело, кости можно было сосчитать, как мощи… А толпа кричит, суда требует, какого суда? Над кем? Я ведь сказал тогда, что не вижу вины твоей, так они что придумали, обвинили, что читал ты глубинные книги, ну это уж ни в какие ворота… А тут ещё Лука Прусин прибежал из храма архангела Михаила со Смядыни, был ему глас Господень: «Се ведут угодника моего Авраамия на истязание… ты же не соблазнись о нём.» Лука кричит, что неповинен тот, кого вы осуждаете, священники требуют изгнать, заточить лицемера, народ вопит: сжечь еретика, убить волхва! Мы с князем посовещались и решили удалить тебя от греха подальше назад в Селище, прости, старче, ни единого мига не сомневался я в твоей невиновности, но испугался тогда, бунта испугался… Народ легко настроить, он всему верит, а уж глупостям скорее, чем правде… – А ведь я чёл тогда голубиные книги, – тихо сказал Авраамий. Такое изумление прочиталось во взгляде Игнатия, что он даже привстал от подушек, словно забыв, что умирает… Но сил не было, откинулся назад, и только с недоумением взглянул сначала почему-то на Ефрема, словно тот знал ответ, затем на старца и коротко выдохнул: – Как чёл? Где брал? Зачем? – Не мог я сказать тебе, отче, никак не мог, не ты у меня прощения должен просить, а я у тебя… Но сказать не мог… Некоторые из чад моих духовных признались мне на исповеди, что есть у нас в городе ересь голубиная, купцами царьградскими занесённая, и улавливают в ту ересь православных, да ведь простых мирян им не надобно, а ищут бояр, купцов, смущают души некрепкие… Вот чтобы им отпор дать, нужно мне было знать, что за ересь, в чём её смысл, что за книги такие голубиные… И принесли мне эти книги, и я их чёл, и людям объяснял, и много народу от этой ереси отвратил. А как расскажешь – тайна исповеди… Сейчас-то уж что, все они умерли, а тогда не мог я эту тайну нарушить. А кто-то из священства про то прознал, ну, про книги эти, а дальше ты всё знаешь, прости меня, Игнатий, прости, Христа ради…
Игумен долго молчал, вытер испарину со лба бледной рукой, покачал головой: – Не знал я сего, не ведал, – опять молчал долго, молился слабым шёпотом, потом тихо добавил, – а если бы и знал, что это меняет? Вина твоя, что утаил правду, а как её сказать? Тайна!.. А ведь Бог показал нам, что ты неповинен: хулители[21 - Хула – осуждение, ругательство, клевета] твои стали болеть, а иные умирать, а Лазарь блаженный, который сейчас епископ, тогда ещё был священником, пришёл ко мне и сказал, что слышал он глас Божий: «Граду сему великая епитимья будет за изгнание неповинного человека Божьего…» – Батюшка, а засуха-то, засуха… – вдруг вскинулся из своего угла Ефрем, – Сушь великая над городом, бездожие страшное. Писано было в тот год в летописи: «Увяли все растения земные, и сады, и плоды, и высохли все источники и потоки, и земля иссохла, потрескавшись…» Сколько мы тогда молебнов отслужили! Ходили вокруг города и со святыми иконами, и с честными крестами, и со святою водою – не было дождя… – Пока отец Володимир не услышал вразумление от Господа про старца Авраамия, не пришёл ко мне да не напомнил про тебя, батюшка… Помнишь я призвал тебя из Селища, умолял простить всех нас, помолиться о дожде и благословить город… И ведь ушёл ты с молитвою, и пошёл дождь… Какой это был ливень! Кажется, такого благодатного дождя не видал я во всю мою жизнь… Как ликовал город! – Я шел за батюшкой и слышал, как он молился, – опять встрял Ефрем, – говорил он так истово, со слезами: «Услышь, Боже, и спаси нас, Владыка Вседержитель, молитвами Твоего святителя и всех Твоих священнослужителей, и всех Твоих людей. И отврати гнев Свой от всех рабов Твоих, и помилуй этот город и всех Твоих людей, и приими милостиво воздыхание всех молящихся тебе со слезами, и пусти, и пошли дождь, напои лицо земли, возвесели людей и скотов. Господи, услышь и помилуй!» и так много, много раз повторял он слезно, простирая руки… И как хлынул ливень!.. – Многие приходили потом ко мне с покаянием, чтобы простить им клевету на тебя… Кто говорил, что от зависти, иные от злобы, другие по малодушию, прочие по чьему-либо наущению… все раскаялись… скольким я тогда отпустил вину, помня твою просьбу молиться за них и твоё прещение их наказывать. Знаешь, отче, по-христиански мне это понятно, но наказать всё же стоило, чтоб неповадно было вдругорядь… – Не всё ты, Инатий, ведаешь, право, чужое сердце – потёмки… Много я за жизнь претерпел козней от разных людей, но чисто и спокойно было сердце моё, только всегда молился за них: «Боже, прости им, ибо не ведают, что творят…» да считал, что всё по грехам моим и для очищения… Всё для возрастания души и восхождения духа полезно… Но здесь впервые в жизни вошла в моё сердце обида: за что, Господи? За что? И никак не мог я ту обиду побороть, сколь ни постился, сколь ни молился, сидела она занозой в душе… Стал я тогда умолять ангела своего хранителя объяснить мне, а святого Пантелеймона исцелить меня. И вот однажды в сонном видении пришли ко мне два юноты[22 - Юнота – юноша, отрок] светлых, один с крылами… Другой и говорит мне печальным гласом: «Дошла твоя молитва до Господа… Смотри, старче…» и показывает на небо… Поднял я главу свою недостойную и онемел: предо мною врата небесные, у врат апостол Пётр с ключами, проходят в них люди светлые, в белых одеждах. Хотел я за ними пройти, да Пётр показал мне на то место, где сердце, а там малое такое чёрное пятнышко, и держит оно меня, словно не пускает вперёд. И понял я, что это моя обида… А Пётр и говорит мне: «Молитесь за гонящих вас, ибо ваша участь трудна, а их страшна…» Повернулся я, чтобы прочь идти, и увидел кучку людей: одежды чёрные, дух от них смрадный, лица их ужасны… Стоят все на краю жуткой бездны, пятятся от неё, а двигаются всё равно вперёд… И так им страшно! Вскрикнул я, и всё исчезло. Так мне Бог показал, что даже малая обида не пустит в Царствие Небесное. Понял я: почто их сужу, если каждому за себя придётся дать ответ в день Суда? Недолго уж осталось! Теперь недолго…А ещё я молился тогда, – повернулся он к Ефрему, – Господи, прости мне обиду мою… прости, Господи… тогда и дождь пошёл, видно, простил… Милостив Господь, ко всем милостив… – Батюшка, – после долгого молчания вдруг тихо произнёс Игнатий, – исповедаться хочу, пока силы есть… Господи, приими моё покаяние… Ефрем тихо вышел из кельи…
Находившись по городу и надивившись его красоте и размерам, усталые купцы уже подходили назад к Пятницкому торгу и были недалече от дома Любима, как вдруг какая-то заполошная баба заголосила на весь торг: «Преставился, преставился, заступник наш, батюшка Авраамий, на кого ж ты нас, сирот…» Одинец, как-то враз ставший отроком Григорием, истово закрестился. Народ попа?дал на колени, многие заплакали… «Не мели, чего не знаешь, – строго оборвал бабу высокий суровый монах, – жив старец праведный, а почил отец Игнатий.» Весь торг опять дружно закрестился, вздох облегчения пролетел по толпе… Люди повставали с колен, многие пошли к церкви ставить свечи, кто за здравие Авраамия, кто за упокой Игнатия. Одинец облегчённо выдохнул. – Что за переполох? – спросил грек. – Епископ наш бывший, когда стал стар, основал монастырь, а игуменом в нём назначил отца Авраамия. Мы встретили его сегодня. Подружились они сильно в старости, вместе служили, вместе молились, вместе книги божественные читали, вместе народ принимали… Преставился Игнатий… Ну, пошли уже, а то отец заругает, что долго, пока до дома дойдём, расскажу вам про Авраамия… А родился он в благочестивой семье смоленского боярина Симеона, а мать его Мария имела двенадцать дочерей, но всё молили они о сыне…
ЛЕГЕНДА О МЕРКУРИИ.
Ангел плакал… Его ангел… Он опять видел во сне плачущего ангела… Это над его трудной и не очень счастливой судьбой… В прошлый раз этот сон был дома, на родине, в далёкой Моравии, несколько лет назад. Тогда, чтобы спасти свою жизнь, пришлось уехать с родной земли в этот чужой богатый город, в эту холодную страну. Князь Смоленский Ростислав, правнук знаменитого Ростислава Мстиславича, Великого Князя Смоленского, мудрого правителя, строителя, сделавшего город и княжество могучим и богатым… Так вот, князь набирал воинов в свою дружину, а он был очень хорошим воином, римским воином… Вот они насмешки судьбы! Он часто спрашивал себя последние годы: кто ты?
От настоящего отца (о котором узнал лишь несколько лет назад) ему достался мужественный характер и королевская кровь, от матери любовь к родной земле и православная вера, от приёмного отца знание древней греческой философии и странное для моравского леха[23 - Лех – князь] имя римского бога торговли Меркурий. Отец мечтал, чтобы его первенец стал богатым. Знал ли он, что Меркурий не его сын? Скорее всего, нет. Старый Собеслав был искренен, благороден и прямодушен, он бы не смог ни скрывать столько лет, ни притворяться. Но мать? Но король? Отец? Боже, кого теперь называть отцом? Эта рана затянулась в его душе здесь, на чужбине, что стала родиной… Он просто старался об этом не думать. Хорошо, что уехал оттуда, натворил бы дел со своим характером. И вот теперь он, моравский лех королевской крови, римский воин православной веры, помощник воеводы смоленского князя, Меркурий-Вратислав готовится к битве…
А битва буквально стояла на пороге! Прелагатый[24 - Прелагатый – разведчик, прелага – разведка] донёс вчера князю, да уже не Ростиславу, к которому он тогда нанимался, Ростислав теперь – Великий Князь Киевский… Ныне правит Всеволод (внук Романа Ростиславича) ранее князь псковский, новгородский, теперь смоленский… Так вот, донёс прелагатый, что татары подошли к Долгомостью и остановились в двадцати пяти поприщах[25 - Поприще – мера длины, около полутора километров] от Смоленска… Вечор прибежал парнишка Ждан, посыльный от князя.
Ждан был мальчонка-сирота, жил при младшей дружине княжеской в общей истопке[26 - Истопка – изба]. Откуда пришёл, никто того не ведает, да и не узнать теперь. Было тому лета два назад: худой, нечёсаный, грязный, почти вполз в дружинную истопку, еле живой от голода. Дружинники его пожалели, накормили, так он заполз под лавку и три дня вылезал оттуда только по великой нужде ночью, боялся, что выгонят, а днём, как мышь, точил всё, что ему воины бросали: сухари, ветреное[27 - Ветреное (мясо, рыба) – вяленое] мясо, яблоки… Потом двое парней из младшей дружины выволокли его во двор, отмыли возле коновязи в большом долблёном корыте, из которого пьют кони, там вода-то потеплее, чем в колодце, переодели в кое-как урезанные да подшитые свои порты и рубаху, постригли «под горшок», расчесали, да и оставили у себя… Мальчонка оказался смышлёный, расторопный, весёлый, обжился быстро, только не помнил ничего, кроме имени – Ждан, словно какой-то ужас, как заслонкой, закрыл ему память.
Первое время прятали его от воеводы и князя, да разве шило в мешке утаишь, повинились, да попросили оставить его хоть посыльным, пропадёт ведь… Обещали кормить всем миром. Воевода сперва шибко гневался, грозил всем воям карой, но Меркурий взял Ждана к себе в избу, пока у того гнев утихнет. А уж к тому времени жил он не со всей дружиной, а отдельно, правда, тут же, недалече, на Подоле, и был уже помощником воеводы. Воевода стар, но опытен и в делах сведущ, да город больно велик, хлопот много: тут и заморские купцы на Смядыни, и Варяжская слобода, и торговые концы, и ремесленные, и посады разные… Князь ведал всем, но в мирное время больше управлял мирскими делами, воевода старшей дружиной: младшие воеводы, посадники, тысяцкие – все родовитые княжьи слуги под его началом, а Меркурию поручили младшую дружину. В ней почти треть наёмников: варяги, печенеги, венгры, а он знал языки, хотя все говорили на такой греко-латинско-немецкой смеси, разбавленной местным славянским говором кривичей, что глаголич[28 - Глаголич – переводчик] требовался редко… Так и звали их в народе: молодой воевода и старый воевода.
Смоленск – город большой и укреплён хорошо. Мощная стена идёт от речки Гуриловки до реки Рясны[29 - Речка Гуриловка – сейчас Зелёный ручей, река Рясна – Пятницкий ручей], защищая с трёх сторон, а с четвёртой Славутич[30 - Славяне называли Днепр Славутич (Словутич). Днепр – название степных племён, живших в нижнем течении за порогами], а на Подоле, по берегу реки, караульная изба, да двор малой дружины с конюшнями, погребами, сенными сараями, поварней, где хозяйничали два пожилых дружинника, уже не годные для сражений (они нещадно закармливали Ждана всякими лакомствами). Так и жил с тех пор мальчик между его двором и избой малой дружины.
Так вот, прибежал вечор посыльный от князя: – Велено воеводой звать на княжий совет,– и добавил скороговоркой, – там уже почти вся старшая дружина собралась, тебя кличут. – Что так спешно, на исходе дня? – Вроде как прелагатый воротился, я его чуток видел: мокрый, грязный, трясётся весь, ест не в себя, сказывает, три дня не емши не пимши по болотам хоронился… Князь приказал его в мыльню, да на поварню, а мне вот совет собирать, – важно проговорил Ждан и опять зачастил, – всех уже обежал, все идут, мы последние… Меркурий, проходя мимо оружейной избы, привычно проверил запоры, и поспешил за мальчиком. – А что, дядька Меркурий, за народ такой татары? Откуда они? Чего хотят? – Нет такого народа, вот мы моравы, вы кривичи, есть норманны, а татары, значит просто люди с оружием. Тат по-вашему – вооружённый мужчина, тать – разбойник, татары – просто воины. А ведут этот сброд монголы – это кочевники, они пришлые из неизвестных земель, с края Ойкумены[31 - Ойкумена – по-гречески заселённая земля, т.е. освоенная человечеством часть мира], жестокие, коварные, хуже половцев и печенегов… А чего хотят? Грабить… – Ты же не отдашь им город? – тихо спросил мальчик, и на самом дне его зелёных глаз воин увидел всплеск страха.
Они шли вдоль Славутича по улице Великой. Боковые дорожки для пеших были вымощены во всём городе плахами[32 - Плаха – половина бревна, расколотого вдоль], плотно и ровно уложенными на землю. Сгнившие плахи менялись, следить за этим назначен специальный мастер из плотницкой артели. Подошли к Пятницкому концу, стали подниматься наверх крутым Васильевским спуском (правда для них он был сейчас Васильевским подъёмом). Поглядывая на мальчонку, Меркурий думал, что и его сыну могло быть примерно столько же. И вдруг так не вовремя всплыло перед ним лицо Мирославы: нежное, белое, тонкое, похожие лики видел он на православных иконах… Сердце ухнуло тяжело и упало куда-то в землю, ноги подкосились, в висках застучало: Вратислав и Мирослава, сокол и горлинка… Ох, не ко времени… Он остановился, тряхнул головой, отогнал видение и заспешил за Жданом (незаметно растирая под плащом острой болью пронзённое сердце) по узкой крутой улице внутри городской стены, поднимающейся от Пятницкого торга на Васильевский холм к терему князя, даже не пытаясь вслушаться в болтовню мальчика. Подожди, Мира, не сейчас…
Прошли мимо громады Васильевского собора[33 - Васильевский собор – храм 12 века, сейчас на его месте стоит Воскресенская церковь 18 века], остановились на миг, сняли шапки, перекрестились, заспешили на княжий двор. Возле огромных золоченых богато украшенных ворот, построенных ещё князем Романом, путь преградили два дружинника из охраны, но увидев Меркурия, посторонились: прости, мол, служба, не признали в сумерках… А от терема уже спешил навстречу гридень[34 - Гридень, гридь – княжеский дружинник младшей дружины] из охраны князя: собрались, ждут…
Совет заседал недолго: большое татарское войско застряло под Долгомостьем. Из-за оттепели развезло болота, ни конному, ни пешему… Лес там сбоку – чащоба непроходимая, да и не любят монголы леса, не любят и боятся, им бы степь, простор… Есть узкая гать на болоте – Долгий Мост, есть тайные тропинки в лесу, да кто ж чужаку покажет? Но малая часть войска как-то смогла обойти болото лесом, идут к городу, завтра будут здесь. Пусть идут. Эта битва его не беспокоила: стена хорошая, оружия много, воины обучены. Первое время дивился он их выучке… В Священной Римской империи брали приёмами, да оружием, да доспехом; монголы неслись лавой, ярили себя криком и скакали бешено с диким визгом, если страхом да напором не брали, отступали, рассыпавшись по полю, как горох из горсти; а вот русичи шли неторопливо, были спокойны, выносливы и очень сильны. Были, конечно, и у них княжие дружины, хорошо вооружённые и в доспехах, но большинство воинов на рубаху надевали кольчугу, на голову подшлемник из тонкого войлока и шлем, брали в руку деревянный щит, а в другую, что попадётся: есть меч – так меч, нет, так копьё, палицу, рогатину… И спокойно так, не ярясь, двоих, троих, а кто так и пятерых укладывали… На выучке просто валили оземь, а в бою не до шуток, насмерть… Могучий народ, но незлой… И очень обстоятельный…
Дома было тихо, пусто, темно… Он не стал зажигать огня, хороший воин что при свете, что в темноте… Взял в сенях наощупь кринку с молоком, да краюху хлеба (соседка, старушка, каждый вечер оставляла ему на лавке возле двери, заботилась о нём по-простому, по-матерински, её сын служил у него в малой дружине, да погиб в прошлую осень), прошёл в избу, поел, разделся, лёг на широкую лавку, и его накрыло горячей солёной волной воспоминаний… Сегодня можно, завтра бой…
Сначала он окунулся в детство, и поплыли картинки: вот родной Велеград – в древности столица Великоморавской державы – мощного государства… Вспомнились белёные домики, прилепленные один к другому под красными черепичными крышами… В центре города – княжий замок, вокруг укреплённые дворы лехов, всё окружено валом, облицованным камнем, снаружи рубленные посадские дома неровными рядами, везде каменные церкви. Они любили гулять по городу и окрестностям, его учитель Ольдржих хорошо знал историю Моравии и часто рассказывал легенды о былой славе: «Огромная, сильная Великоморавская держава была православной. Великий князь Ростислав просил императора Византийской империи прислать учёных монахов, и пришли в Моравию Кирилл и Мефодий из Солуни и создали славянские письмена, чтобы могли все славяне прославлять Бога на понятном им языке… Но племянник Ростислава князь Нитры Святополк выдал его немцам, его ослепили и бросили в темницу, а Святополк стал править державой. Но немцам хотелось захватить Моравию, они отправили Святополка на суд к Людвигу Немецкому, а в стране вспыхнул бунт, который возглавил священник Славомир, ученик Мефодия, его и избрали князем. Немцы испугались и отпустили Святополка, чтобы навёл порядок, но он примкнул к восставшим и очистил страну от непрошенных гостей. Правда, потом всё равно всё захватили католики, а теперь мы в составе Римской империи и столица Оломоуц, и король там», – всегда горько заканчивал он, уводя мальчика домой.
То, что король жил теперь в Оломоуце, спасло Меркурию жизнь. Когда на престол взошёл его брат по отцу Вацлав – невротик и эпилептик, не любивший церковь и не выносивший колокольного звона, именно Меркурий – незаконнорожденный его королевский брат, живущий в Велеграде и даже не знающий, что они братья, показался ему самым опасным соперником. Почему? Да, Меркурий был образован, благороден, благочестив и обучен римскому военному делу. Ну и что? Ведь король оставил пятерых сыновей и восьмерых дочерей от двух жён! Кто рассказал мнительному и подозрительному Вацлаву о тайне рождения Меркурия? Не тот ли младший брат Спытигнев, который женился на Мирославе? Мира, опять Мира, его нежная голубка… Потом… лучше попозже… это будет последняя на сегодня грёза… На чётках его памяти ещё много узелков… Как сестра матери тётка Агнес, живущая при дворе, узнала обо всём? как успела отправить к ним гонца с письмом? Это было чудо! Значит, хранил его Бог для других дел, раз отвёл нож убийцы.
В тот поздний ненастный вечер у ворот раздался стук копыт, запылённого всадника спешно провели к матери, затем она позвала к себе Меркурия… Хватит на сегодня, завтра бой, спать! И послушное тело по воинской привычке подчиняться командам сразу провалилось в целительный сон.
Ждан нёсся по крутым и извилистым улицам Смоленска и кричал во всё горло: «Победа! Победа! Встречайте Меркурия!» Жители высыпали из домов и кланялись молодому воеводе. Тот ехал на усталом коне от Духовских[35 - Духовские ворота – позже Молоховские] ворот через Козлову гору мимо детинца к себе на Подол. Город ликовал, Меркурий устало кивал в обе стороны, но нерадостно было у него на сердце. Они разбили небольшой отряд, пробившийся через леса и болота. Эти воины хотели быстрым приступом взять город и пограбить, пока не подошли основные силы. Его сотник Волибор – огромного роста и неимоверной силы детина потолковал с одним из полонённых татар вполне варяжской наружности (и в монгольском войске хватало наёмников, даже славян видели среди убитых). Не знал вражина кроткой души и доброго сердца сотника, не видел миловидной его жены Душаны, которая, сказывают, из него верёвки вьёт… А как они идут в храм по воскресным дням! Могучий Волибор с тремя детьми на шее и плечах и хрупкая, маленькая твёрдая, как орешек, Душана! Да. Так вот сотнику достаточно было только закатать рукав грязной после боя рубахи да показать раненому пудовый кулак, как косматый рыжий детина в ржавом шлеме стал рассказывать торопливо и сбивчиво…
Говорит, что десять минганов[36 - Минган – тысяча] собралось у Долгомостья, десять минганов – это целый тумен, даже если и привирает, всё равно много. Обложат со всех сторон, ни еды, ни воды… Да и приступом взять с такой силой могут… Хоть и хорошо укреплён город: с двух сторон высокий тын по верху оврагов, с третьей река, с четвёртой стена на валу, но оборонять со всех сторон силы не хватит. Он не отдаст врагу этот город! Судьба лишила его семьи, родины, дома… Смоленск стал ему домом, жители, любившие его за доблесть, крепость веры и чистоту, – его семьёй… Тётка Зорица, соседка, что ставит ему молоко с хлебом в сенцы каждый вечер, Волибор с Душаной, его братья – дружина, малец Ждан, в глазах которого страх и надежда… И вдруг он понял, что ради этих работящих и добрых людей, ни в чём не виноватых перед Богом, он готов отдать всё, что ради грядущего боя он, моравский лех королевской крови, доблестный римский воин, и прожил всё, что он прожил!
Меркурий приехал домой, отдал коня одному из дружинников, вымылся чисто, взял свежую рубаху, опоясался дорогим трофейным византийским пояском дивной работы и пошёл сначала к князю, затем к своей дружине… Ждан вился рядом, как рыба-вьюн[37 - Рыба-вьюн – угорь], и всё норовил заглянуть в глаза. Воин взгляд не отводил, но и обнадёживать не спешил, молчал… На крыльце дружинной истопки сидел на корточках полонённый монгол, молодой парень, мелкий и юркий, озирался затравленно и злобно, что-то выкрикивал, когда дружинники дразнили его для потехи. Осмотрел монгола – рядовой воин: малгай – шапка из войлока и меха, закрывающая уши и шею, валяется рядом; макушка бритая, узкая короткая челка «ласточкин хвост» спускается к переносице, несколько тощих косиц свёрнуты в колечки; на теле тонкая шёлковая рубашка (если стрела или копьё пробили доспех, то ткань не порвётся, а только вомнётся в тело: и вытащить легко, и рана быстро затянется), у нас таких делать не умеют, мелькнула мысль… На рубашке кафтан из кожи с металлическими пластинами, ремень с пряжкой, на ногах войлочные сапоги с кожаными же подошвами. Кожа да войлок – вот и все доспехи. Сверху монголы надевали дегель – стёганый халат, а на переходах суконный плащ с разрезом сзади от пояса. В дождь или сильный ветер воин, не слезая с коня, накинет себе на плечи и голову полы этого плаща сзади – и укрыт… Чуть поодаль было сложено оружие монгола: простой лук, круглый деревянный обтянутый берестой колчан на три десятка стрел, кривая сабля, боевой нож, топорик…
Меркурий кивнул глаголичу, тот подошёл, коротко доложил: «Ничего не говорит, только лается, как собака, да грозит, что Батый их город возьмёт, всем кишки выпустит… – тут он запнулся, покосился на Ждана. – Так, лает всякое непотребство…» Меркурий внимательно осмотрел монгола: молодой, бедный, за добычей пришёл… Тихо наклонился к дружиннику: – Что нам нужно, и так знаем… Князь на совете говорил про монголов, что на их курултае Великим ханом избран Угедей – сын Чингизхана, он послал на завоевание наших земель войско в пятнадцать туменов, командует всем войском его племянник Батый – внук Чингизхана, руководит войском Субудай или Субедей – воин отважный и толковый, а в помощь им посланы царевичи Бури, Менке и другие… К нам пришёл туменбаши Бурундай (по-нашему, тёмник[38 - Тёмник – воинское звание, командир 10000 человек]) с остатками войска; после боёв в Поволжье он пошёл на Новгород, да повернул назад, в степи, то ли распутица им помешала, то ли мало их осталось, теперь подошли к городу, быть битве… – Эти злые, битые, так не уйдут, от них не откупишься, им добычи хочется…Про Бурулдая говорят, что он свиреп и огромен, как бочка, но неповоротлив. Так ведь их всё равно правильно не сосчитать. Наша прелага доносит, что идут двуконь, троеконь, а кто и пятиконь… – Как это, дядька Крив, пятиконь? – встрял крутившийся возле них Ждан, с любопытством разглядывающий монгола… Тот отвесил ему лёгкую затрещину больше для порядка, но на вопрос ответил: – Не встревай в разговор военный и не слушай, себе потом забот меньше… А едут они, значит, на коне, а рядом два-три налегке, чтобы пересаживаться и долго скакать, а на каждом пустом коне свернут войлок и стоймя к седлу приторочен, вот и сосчитай их издаля: три джагуна[39 - Джагун – сотня] скачет или целый минган!
Стемнело, Ждана забрал Крив, Меркурий распорядился о пленных и пошёл к себе, нашёл наощупь кринку да краюху, сел в темноте на лавку… Слабо светился огонёк лампады в углу перед образами Спаса и Богородицы… Лампада и Спас из Византии, куплены у купцов на Смядыни, а небольшой коврик из Персии – это уж подарок… Знакомый варяг, которого он спас от татей, подарил ему пушистый коврик для молитвы. А вот образ Богородицы он попросил списать для него с той иконы, что Владимир Мономах привёз в Смоленск, да и построил для неё каменный Успенский собор. Образ этот Одигитрии – путеводительницы – намалевал ему известный смоленский богомаз[40 - Богомаз – иконописец] монах Пётр из Богородичного[41 - Богородичный монастырь – позже Авраамиевский, был на востоке от города, на реке Протоке (в древности река Крупец), разорён поляками, отстроен заново в к. 17 века на современном месте] монастыря… Вот и всё его богатство, да и не стремился к нему никогда Меркурий, так что имя, данное отцом (снова больно кольнуло в груди – отец! Кто его отец? Он не будет больше говорить это слово: только король или лех)… Теперь имя, данное лехом, похоже на шутку или насмешку. Он опустился на колени и ушёл в долгую молитву… Когда поднялся, была уже глубокая ночь. Тихо лёг на лавку, накинул вотолу[42 - Вотола – грубый шерстяной плащ] – похолодало сегодня, а печь истопить некогда было – провалился в воспоминания… ещё один узелок его чёток: брат Вацлав…
Оказывается, они родились в один год, мать рассказала, что королю была присуща «неукротимая чувственность» и противостоять ей было очень трудно. Но тут произошло чудо: король-лев влюбился как отрок, он был нежен и кроток, пылок и щедр. Но когда узнал, что Агнес беременна, король взял верх над мужчиной, он выдал её замуж за леха из Велеграда Собеслава. Лех был добр, образован, благороден, любил мать, любил своих детей, увлекался древней греческой философией и историей Моравии, не любил католиков, немцев и пиры. Тишина, книги… В доме было много книг… Он хотел, чтобы старший сын вырос мужественным, отдал его учиться военному делу, когда понял, что купца из него не получится…
Меркурий стал отличным воином, но ни лишней жестокости, ни грубости, ни жадности в нём не появилось… Воинская доблесть, благородство и православная вера, доставшаяся от матери, вели его по жизни. А король? Что же король! У короля было пять сыновей и восемь дочерей. В молодости он победил всех претендентов, стал правителем Моравии. Король Пржемысл Отакар детство провёл в изгнании в Германии, его мать была немка, затем он вырос, переиграл всех в борьбе за власть, добился мира, укрепил страну, словом, был достойным королём, а сейчас всей Чехией правит его старший сын Вацлав, который неизвестно почему считает главной опасностью его, незаконного брата Меркурия. На самом деле, вместо душевнобольного и слабовольного одноглазого брата долгие годы правит его властная и честолюбивая мать – сестра венгерского короля Констанция. Не она ли, зная о связи короля Пржемысла с Агнес, убедила сына, что Меркурий может быть опасен? Впрочем, теперь всё равно…
Констанция умна, хитра и злопамятна. Возможно, так она решила отомстить матери столько лет спустя? Или все эти годы тайно следила за Меркурием и всерьёз опасается, что он может быть претендентом на престол отца: сын достойный, пусть и незаконный… Народ его любит и, если узнают, что он сын короля Пржемысла, при дворе найдутся лехи, которые захотят сделать на него свою ставку. Там всегда плетутся интриги, и не все любят сестру венгерского короля… Да и то сказать, нелегко достался ей королевский титул! В четыре года маленькая Констанция лишилась матери, в юности её жених – сын императора Фридриха Барбароссы Фридрих шестой погиб в крестовом походе, она вышла замуж за короля Пржемысла, который был старше её на двадцать пять лет, их брак оспаривала первая жена короля Адлета. У Констанции уже было девять детей, когда Адлета умерла, и только тогда церковь признала её королевой и их брак законным.
Значит, и сватовство Спытигнева её дело; если все эти годы у неё были соглядатаи в Велеграде, она знала об их любви. Мирославу выдали замуж, когда он учился воинскому ремеслу в Риме, кто бы отказал королевскому сыну! Родители Миры были счастливы! Такая честь для семьи! Если бы он тогда был дома! Разнёс бы весь Велеград в щепки, но не отдал свою голубку. Она умерла первыми родами, разрешившись на третий день мёртвым младенцем. Он узнал обо всём, вернувшись из Рима, через несколько лет… С тех пор не бросил он ни на одну женщину не только похотливого, но даже заинтересованного взгляда. Она ждёт на небесах, его невеста, в Чертогах Божьей Матери; и что-то всё чаще подсказывало ему, что ждать ей осталось недолго… Потом он вспоминал детство, их игры, прогулки, праздники. Вставали перед ним зелёные поля родной Моравии, дубравы и непроходимые чащобы, равнины юга и холмы севера, пещеры, усадьбы, монастыри… Благословенная земля! Но порядка в ней нет… Правят немцы, а католики всячески притесняют православных, да и не осталось почти никого правильной веры, сплошь латиняне… Это тоже было причиной его отъезда… Но об этом не сегодня, завтра трудный день… Спать!
Он шёл по изумрудной лужайке, а Мира бегала вокруг, пряталась за редкие грабовые деревья, смеялась…Впрочем, разве за грабом спрячешься? Ствол у дерева не толстый, зато крона раскидистая, густая. Это было их самое любимое место рядом с Велеградом – грабовая роща. На нежно-зелёном холмистом лугу деревья росли редкие, но широкие. Летом они были похожи на огромные мётлы, воткнутые в землю кверху веником, а осенью на жёлто-красные свечи. Они часто там гуляли. Вдвоём. Много разговаривали. Иногда Мира резвилась, а он только смотрел на неё, смотрел, запоминал… Вратислав и Мирослава – сокол и горлинка… Она никогда не называла его римским именем, только домашним, моравским. И одежду носила свою, народную, не любила немецких или римских нарядов. Он залюбовался её стройной лёгкой статью: как идут ей белая рубашка с вышивкой, кружевом и широкими моравскими рукавами, тонкая шерстяная юбка и расписной фартук со сборками! Какая она нежная, юная, красивая, его Мира! Они любят друг друга и обязательно будут вместе, как только он вернётся… Он протянул к ней руки, ещё миг… но она стала таять, ускользать, пальцы прошли сквозь пустоту… Нет! Мира! Нет! И вот она уже словно лёгкое облачко со свечой в руке, он берёт эту свечку, которая вдруг почему-то превращается в светящийся меч… Она поворачивает к нему светлое лицо, улыбается и шепчет: скоро, мой сокол, уже скоро…
Он долго лежал тихо, не открывая глаза, ни о чём не думая, стараясь продлить это чудное ощущение: она рядом… Это было удивительное чувство покоя, счастья, какой-то особенной нежной радости: мы вместе, мы едины, остальное всё неважно… Все эти годы он собирал эти сны и нанизывал их на нитку памяти, чтобы потом, в минуты острой душевной тоски закрыть на миг глаза, ощутить её присутствие… Скоро всё кончится. Он даже обрадовался этому. За жизнь не держался никогда… У каждого своё предназначение, не нам выбирать, сколько жить, но мы выбираем, как… Ему не стыдно за свою жизнь, но этот город он, Меркурий-Вратислав, врагу не отдаст! Всё, пошли мысли, ощущение сна растаяло, пора вставать.
День прошёл в ратных хлопотах, город готовился к осаде, под вечер Волибор встретился ему возле караульной избы: –Там тебя Ждан зачем-то ищет, весь город обежал: ты туда, он за тобой, а ты уже здесь, – сотник был возбуждён и с трудом сдерживал кипящую внутри лаву, как все хорошие бойцы перед боем. Этот тугой жар вырвется в момент стычки и пойдёт крушить направо и налево… А сейчас Волибор только слегка пританцовывал, да чуть подёргивал головой… – А что, удержим мы город? – Удержим, – коротко бросил Меркурий и пошёл в сторону кузницы. Там, голый по пояс, в грязных портках, приземистый, крепкий, словно скрученный из одних жил, бритоголовый коваль[43 - Коваль – кузнец] с длинными висячими усами подковой колдовал вокруг наковальни над оружием и доспехами с тремя такими же закопченными помощниками. Они перебросились несколькими короткими фразами, смысл которых сводился к одному: – Успеешь? – Успею!
Здесь на него и налетел Ждан, схватил за рукав, затряс: – Дядька Меркурий, там тебя ждут, дома, Григорий прибежал, кричит: видение! Богородица! Меркурий! И другой пришёл: Меркурий! Видение! Богородица! А тебя нет! Я искать, весь город обегал… – Толком говори: кто пришёл, зачем?
