Пока шли к дому, выяснилось: целый день в Успенском соборе стояли на молитве все свободные жители города, молились об избавлении от нашествия вражьего… А пономарю Григорию явилась Богородица и сказала: «Иди к рабу моему Меркурию на Подолье и скажи ему: Тебя зовёт Владычица, ступай в доспехах на врагов. Я не оставлю тебя.» И служитель Печерской церкви[44 - В Заднепровье ниже Садков, под Печерской горой, между современным шоссе и железной дорогой, на берегу реки Вязовеньки был Печерский монастырь 12 века. «Вне града бысть, близ за Непр рекою»], что в Заречье, в нескольких верстах от города, стоял всю ночь на молитве и услышал глас от иконы: «Иди в город, найди воина моего Меркурия…», дальше примерно то же… Потолковав дома с обоими служителями, молодой воевода пошёл к князю, а после недолгой беседы на двор младшей дружины, приказав Ждану найти Волибора. Дальше посыльный слышал только обрывки разговора: к городу пускать нельзя… возьми лучших бойцов… никого не неволить… выступаем утром… кто в обход болота, кто лесом, нас проводники прямо через болото на татарскую рать… ударить в три конца разом… великан мой…
Так всё и получилось: собрали лучших, тайком; из города вышли рано и скрытно, все ещё спали; ехали медленно, под Долгомостьем разделились на три отряда, обошли татар с разных сторон; приказ был всем отдыхать, а перед рассветом на самый крепкий сон ударить разом по сигналу. Сказано наделать больше шуму: жечь шатры[45 - Шатёр – воинская палатка], кричать, метаться по лагерю… Отдельный отряд отправили к обозу: снять часовых, отвязать и пугнуть лошадей, поджечь сено… Чем больше паники, тем лучше… Так всё и вышло… Да не совсем так…
Всю ночь воин молился; как стал на колени на свой коврик перед образами, так и пришёл в себя утром; что говорил, не помнит, но знает, что просил Бога и Заступницу, покровительницу города, спасти Смоленск, был услышан, и цену ему назвали: его жизнь… И он цену эту принял с радостью и облегчением. Готов. Скоро, Мира, скоро!..
И вот уже другой ночью он стоит у края болота в нескольких сотнях метров от татарского лагеря. Стоит за деревом, всматривается в темноту. Рядом спит его часть отряда, скоро выступать. Пресвятая Богородица, помоги! Сейчас он понимает эту спокойную мощную силу руссов в бою, они защищают своё. Он тоже защищает своё: город, доверившийся ему, свою веру, свою правду, свою любовь… Только покажи им слабину, налетят со всех сторон: немцы, варяги, татары… Неизвестно, что будет дальше в истории, но сегодня его судьба здесь, это его бой… Под самый рассвет, когда туманы плывут над водами, а роса кропит землю, он тихо кивнул Волибору: вперёд! и легко тронул поводья…
А потом была битва! И ломались копья, и тупились мечи, и стрелы летели, как рой бешеных пчёл, и лилась кровь из порубленных вен упругими толчками, и головы бывших воинов катались по полю, как кочаны капусты, попадая под конские копыта… И мёртвые противники, пронзив друг друга мечами, стояли, обнявшись, не в силах упасть… Кто не видел сечи, тот не поймёт её дикого крика внезапной боли, остро-сладкого запаха и невероятной выучки, когда ничего ещё не успел подумать, а рука сама отбила удар, да что рука, сабля сама отбила… Только дикий напор упругой ярости бушует в крови… В нём победа! А желание выжить часто делает из воина труса. Тогда он точно погибнет. В бою важно не выжить, а сделать всё безупречно: отбить, уклониться, развернуться… Не думать…
Но ничего этого не видел Меркурий: словно камень, выпущенный из пращи, нёсся он на своём коне к центру лагеря, туда, где на фоне светлеющего неба высилась самая высокая вежа[46 - Вежа – воинская палатка, шатёр]… Полог откинулся, показалась огромная, как обломок скалы, фигура монгола. Меркурий рванулся навстречу… Вдруг меч его засветился, разбрызгивая снопы искр, доспехи засияли невероятным зеленовато-голубоватым светом, даже боевая попона на коне стала светиться…Монгол осел наземь, сражённый мощным, как молния, ударом. Конь пошёл по вражьему стану упругим галопом, высекая копытами искры из упавших доспехов, Меркурий разил татар направо и налево светящимся мечом, воины его отряда усиливали панику, напав с трёх сторон, но силы были слишком неравные, а монголы, растерявшиеся вначале, были умелыми воинами: сумели собраться. – Господи, помоги, – крикнул Меркурий из последних сил. И вдруг в небе появились светящиеся мужи, небесные молниеносные воины, а среди них лучезарная жена… Это решило исход битвы: с дикими криками татары рассыпались по полю…
Это было последнее, что увидал Меркурий – миг главной в его жизни победы: тяжёлый удар по голове сзади, он склонился на шею коня, и верный боевой товарищ вынес его с поля боя… Оставшиеся в живых воины собрались вместе, погрузили на повозки раненых, поехали к Смоленску. Рядом с Меркурием ехал Волибор с перевязанной рукой. Голова младшего воеводы лежала на шее коня, руки привычно держали поводья, но сознание уплывало. Тело покачивалось в такт конскому шагу, а он видел себя, идущего по большому белому облаку; к нему шла Богородица с лампадой в ладонях, рядом с ней – Мирослава со свечой в руке, он улыбнулся им светло и легко пошёл навстречу…
Город гудел, как вечевой колокол. Пятницкий торг, всегда многолюдный, был переполнен, как во время ярмарки… Пёстрая людская толпа передавала друг другу обрывки вестей со вчерашней битвы. У кого-то сын или муж сражались, кто узнал что от соседа, – всё несли сюда, в острог Пятницкого конца[47 - Пятницкий острог – укрепление Пятницкой слободы, построенное князем Мстиславом в к. 12 века, вплотную примыкавшее к городу с запада] и делились со всеми сполна. Бабий ветер, так называли в народе слухи, всегда дул на Руси во всех направлениях. Самые осведомлённые сошлись в кружок и, перекрикивая друг друга, наслаждались всеобщим вниманием: – Георгий, пономарь наш, видел Матушку-заступницу, она и послала его к Меркурию: пусть, мол, едет, а я помогу… – Да не ваш пономарь, а наш служка с Печерского храму… – Сосед мой сказывал, что наш Меркурий, как коршун налетел на их тёмника, то ли Сабантуя, то ли Бурундуя, а тот огромный, как курган княжеский, а он его мечом в брюхо, а меч, как молния, тот и помер, а потом взял свою кривую саблю и отрубил Меркурию голову… Толпа охнула, а какой-то мальчонка удивлённо уточнил: – Как же он взял эту саблю, ежели помер?
Но от него только отмахнулись, жадно слушая дальше: – Нет, это сын великана убил Меркурия, а тот встал, взял отрубленную голову и пошёл в город, лёг в Успенском соборе, а потом пропал… (мальчик открыл уже рот, чтобы спросить: как же он пошёл с отрубленной-то головой, но смолчал, слушая дальше и забыв закрыть). – И не сын вовсе, а светлый архангел с крылами явился на пути в Смоленск и отрубил ему голову, чтобы забрать в Царствие Божие, так ему было наконовано[48 - Наконовано – предначертано, суждено, предопределено]. А тело его не пропало, спустилась Матерь Божия и погребла его в Соборном холме, и покуда его мощи не обретены, Смоленск не будет разрушен… – Зять мой был в том отряде и слышал, как он перед смертью то ли мира просил, то ли у мира чего: мира всё шептал, мира…
Мимо шёл пожилой монах из Богородичного монастыря, настоятель отец Ефрем, ученик самого Авраамия, лет уж пятнадцать как преставившегося[49 - Преставиться – умереть]. Посмотрел он на толпу, постоял, послушал, покачал головой, назидательно поднял руку, все смолкли: – И явился он мне в сонном видении нынче ночью и сказал: – Пока храните мои доспехи, сила и благословение Пресвятой Богородицы будут с вами… – чернец помолчал немного и добавил. – Жизнь отдал воевода… за город… и за нас, пойдёмте, братья и сестры, помолимся за новопреставленного раба Божьего Меркурия.
И, перекрестившись на храм Параскевы Пятницы, батюшка размашисто вошёл внутрь. Люди, крестясь, потянулись за ним…
На улице остался только мальчик. Прислонившись к стволу большого дуба, росшего недалеко от входа на торг, запрокинув голову, он зачарованно смотрел на небо… Там, в небесной лазури, шли, взявшись за руки, по холмистому лугу, заросшему редкими деревьями, похожими на свечи, не касаясь травы ногами, статный благородный воин и чудной красоты девушка… Они смотрели друг на друга, и улыбались, и не могли насмотреться… А над ними кружили две красивые птицы: сокол и горлинка…
ТРИ СУДЬБЫ.
Старец вышел из ворот монастыря…Был он худ и высок, но не немощен, а крепок, спокоен и как-то по-особому светел… Поступь медленная, неторопливая, но твёрдая. Улыбнулся монаху-привратнику: словно слабое сияние озарило узкое бледное лицо… Монах затворил ворота, покачал головой: стар батюшка, а каждый день ходит на свой пенёк заветный посидеть, помолчать… То ли дремлет, то ли молится, то ли вспоминает что…А и есть что вспомнить…
– А и есть, что вспомнить,– думалось старцу… Он сидел на любимом пне от давно спиленного дуба, что засох после удара молнии много лет назад. Перед ним была синяя искрящаяся полоска воды, за которой раскинулся на небольшом взгорке уютный деревянный монастырь, огороженный деревянной же стеной с огромным дубом посредине. Жив ещё дуб, и его переживёт. Старец чувствовал, что уход недалече. А ведь с этого дуба всё и начиналось. В его дупле поселился Герасим, пока рубил себе «келейцу малу», да и дупла не надобно было летом: крона дерева такой густоты, что не пропускала даже сильного дождя… А много ли нужно монаху-отшельнику? Днём он работал и молился, а ночью только молился, темно работать-то…Иногда забывался на короткое время, коленопреклоненно, на молитве… Такой положил себе зарок ещё в самом начале монашеской жизни – не ложиться… Так больше никогда и не лёг… Там полежим… належимся ещё…
На местном наречии дуб – болда – так и прозвали речку Болдина, а монастырь Болдиным; получается, что дубовым, усмехнулся про себя старец. А позвал его на то место колокольный звон, услышанный им в краткие минуты забытья… И пошёл, нельзя было не пойти – Бог позвал… А когда увидел поляну на берегу речки, и редкие дубы на той поляне, и среди них могучего красавца с дуплом – болду – понял: здесь жить!
Но и место было не совсем пусто! Хоть и разорена земля Смоленская после литовского нашествия, а на Дорогобужской и вовсе клочка не было битвами не засеянного: обломки мечей, кольчуги, куски литовского и русского доспеха попадались каждому косарю и пахарю, но по берегам рек испокон веков жили, крестьянствовали. Многих войны разорили и согнали с пепелищ, ватаги разбойных людей озоровали по Московской дороге и вблизи городов. Горе одинокому путнику или припозднившемуся торговцу! Чужаков боялись… А тут появился человек неизвестный, странный, то ли монах, то ли колдун, поди, разбери… Да и разбираться не хотел никто: и гнали его, и били… Сколько унижения претерпел Герасим от местных жителей, испуганных и разорённых, но никогда не роптал, только кротко сносил все ругательства над собой, да молился: «Господи, прости их и залечи обожжённые войной души…». Но тут собрался окрестный люд, избили его и, дабы не брать греха на свою душу, повели на суд наместника в Дорогобуж. Он шёл и молился… Помоги… Защити…
Наместник и разбираться не стал, велел бросить его в темницу как бродягу. Но не успели и вывести Герасима, приехал посланник московского царя, зашёл в судную избу, увидел избитого монаха, опустился перед ним на колени, попросил его благословения. Посланник же им и рассказал, что у царя и великого князя Василия Ивановича Даниил Переяславльский, великий подвижник, настоятель монастыря, монах благочестивый и учёный, крестил сына Ивана (будущего Грозного царя), а Герасим – любимый ученик Даниила – часто бывал при княжеском дворе и с самим учителем, и с разными поручениями к князю, и известен всем князьям и боярам чистой подвижнической жизнью. Тут уж наместник пал на колени перед монахом, приказал развязать, отпустить, никаких препятствий не чинить, пусть живёт, где хочет… Спасибо, защитил Господь…
Постепенно и среди народа разнеслась молва о праведном человеке, стали приходить к речке Болдине люди, искавшие спасения души и вечной жизни, собралась братия, поставили часовню… Храма вот не было… Взял Герасим посох, да котомку с сухарями, да лапти в запас, перекрестился, помолился, да и пошёл в Москву за разрешением поставить храм…
Шаг человеческий – два-три на сажень[50 - Са?жень – мера длины, в древности около полутора метров, с 17 века 2,13 метра], да и сажень – мера невеликая, а отмериваются вёрсты, десятки вёрст, сотни… Шагает монах с молитвою… А на коне он во всю свою жизнь никогда не ездил, только пешком… Заночевал в Вязёмах – это последняя перед Москвой станция по Большой Смоленской дороге. Приютил богатый купец, знавший его по Переяславлю, куда возил продукты для монастыря. Странник помолился, взял яблоко и немного сухарей, запил водою; на кровать не лёг, сел на широкую лавку, застеленную домотканым ковриком, вытянул уставшие ноги, снял с запястья старенькие чётки, сделанные ещё преподобным Левкием, ушёл в молитву…
Встал до восхода, чуть стало светать, взял посох, перекрестил на выходе дверь приютившего его дома… В путь! Легко идти по пустой дороге, верста за верстой приближается он к Москве. Вот и купола впереди, благовест со всех сторон… Аккурат в воскресный день пришёл он в стольный град. Приняли при дворе ласково, разрешение дали и строить храм и открыть монастырь, да ещё государь и средств на строительство выделил. С деньгами-то почему не строить! Вернулся домой, закипело дело! Вот он перед глазами его первый монастырь! Жаль только, беден ещё край, всё деревянное: храмы, колокольня, стена… Построить бы всё из камня! И представилась ему белокаменная стена, Введенский храм, Троицкий, колокольня – всё светлое, чистое, радостное! И дуб посреди монастыря! Огромный, величественный, патриарх здешних лесов! Его болда! Закатное солнце ласково греет его спину… Сидит старик, думает, вспоминает…
Сидит старик, думает, вспоминает… Закатное солнце ласково греет спину… Вечный спутник – ловкий плотницкий топорик – лежит у его ног. Сколько годов тому топору! Сделал на заказ по рисунку отца дорогобужский кузнец. Хоть и занимался он полжизни каменным делом, а топорика этого по давней плотницкой привычке из рук не выпускал… Вот уже старик седой, и сила стала подводить (а ведь смолоду за ту безудержную силу прозвали Конём), и, видно, последний в своей жизни храм ставит, да уже не сам, а всё помощники, он только руководит работами… Подбежал ученик, Абросим, закричал было: «Фёдор Савельич!..» – но, увидев, что старик задумался, смолк и отошёл, сам решит, не маленький, даром что ли учился у мастера столько лет!
А царский градоде?лец Фёдор Савельевич Иванов, прозванный смолоду Конём за неимоверную выносливость и силу, сидел на обрубке бревна на Красной площади в стольном граде Москве, смотрел, как возводят собор по его чертежам и вспоминал, вспоминал… Из первых больших строек чаще приходили на ум Вязёмы… Умер лютый государь Иоанн Васильевич, на престол только взошел сын его Фёдор Иоаннович и подарил село Никольское-Вязёмы своему шурину Борису Годунову. И тот начал большое строительство. Призвал тогда ещё совсем молодого, но уже известного своими постройками мастера Фёдора Коня, сына плотника Савелия. И закипела работа! Они сразу понравились друг другу: оба стремительные, охочие до работы, толковые… Только Борис умный, осторожный, выбившийся в люди (отец его был вяземский помещик среднего достатка), а Фёдор вспыльчивый, прямолинейный, горячий. Сколько раз спасал Борис мастера от царского гнева. Была между ними странная дружба, не по чину, вроде бы, а была… И то сказать, разве они ровня? Предком Годунова был татарский мурза Чета, бежавший на Русь из Орды по каким-то одному ему ведомым причинам ещё при Иване Калите. Чета крестился, женился, и пошёл его род по Руси. Сам мурза незадолго до смерти основал Ипатьевский монастырь, знать было, что замаливать, за долгую его жизнь… Когда земли Вязьмы отошли к опричнине, небогатый, но умный и целеустремлённый Борис стал опричником царя Иоанна, а дальше пошёл наверх от ступеньки к ступеньке…
И вот теперь они с Конём строят Вязёмы. С деньгами-то почему не строить! План составили обширный: «церковь каменна о пять верхах и каменна плотина у пруда», звонница северного типа, торжок[51 - Торжок – здание ярмарки]… Каждый свободный день приезжал боярин в свою усадьбу, смотрел, обсуждал, планировал… Обстоятельный, хозяйственный, он вникал во все мелочи, видел все недочёты… И вот уже словно в сказке вырос большой деревянный терем недалёко от церкви, вся усадьба обнесена крепкой крепостной стеной с пятью башнями и рвом… Глаз не оторвать! Борис (уже не Борька вяземский, сын Федьки Кривого), а Борис Фёдорович Годунов фактически правил Русью вместо болезненного безвольного Фёдора Иоанновича, не любившего государственные дела. Царь Фёдор с женой Ириной – сестрой Бориса – ездили по монастырям на богомолье, да любили жизнь тихую, молитвенную, уединённую…
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
