Выносящая приговор

Посвящается

обладателю карих глаз,

навечно лишивших покоя…

Все начинается со взгляда. Всегда.

С. А. Есенин

Что случилось? Что со мною сталось?

Каждый день я у других колен.

Каждый день к себе теряю жалость,

Не смиряясь с горечью измен…

С. А. Есенин

Шуршание цветных осенних листьев под ногами нарушало гробовую тишину леса. Иногда в унисон шуршанию ветер шелестел оставшейся на деревьях листвой, небрежно роняя ее на сырую землю. Я не спеша продвигалась вглубь чащи, с опасением поглядывая по сторонам, и, периодически поднимая глаза вверх, переставала вдыхать холодный воздух, на мгновение замирая на месте от страха, но, понимая, что нечто темное, свисающее с дерева, – всего лишь обломанный сук, а вовсе не висельник, продолжала идти вперед, все дальше и дальше отдаляясь от трассы.

Мелкие березовые листья прилипали к влажным ботинкам, больше напоминающим берцы, и прятали их черную кожу, маскируя желтым цветом. Каждый холм, каждая возвышенность заставляли сердце сбиваться с ритма. Покусывая обветренные губы, я вновь останавливалась и, ощущая дурманящее головокружение и омерзительную тошноту, касалась замерзшими ладонями мокрой шершавой коры близстоящего дерева. Руки беспрерывно дрожали, а ноги, словно лапы плюшевого медведя, имели ватное наполнение и были маломобильными. Откинув прядь волос, упавшую на влажное от капель дождя лицо, я снова посмотрела вперед: чуть правее от облысевшего шиповника лежали сломанные большие ветки, с какой-то неведомой для меня целью сваленные в одну кучу. «И кому это, интересно, понадобилось стягивать их в одно место?» – мысленно спросила я себя, а сердце с тревогой сократилось, как будто готовилось ускорить темп, дабы он соответствовал неблагополучно складывающейся ситуации. Приблизившись, я опять осмотрела ветки оценивающим взглядом. Странным мне показалось то, что их явно сорвал с деревьев не ветер, а, скорее всего, человек. Листья на них так и не успели пожелтеть, оставшись зелеными. Они лишь завяли, повиснув на тонких черешках, а после и засохли в таком же положении.

Прикусив нижнюю губу сильнее, я подошла еще ближе… и еще…

Замерзшие до онемения пальцы ухватились за самый большой верхний сук, резко стянув его с кучи и откинув в сторону высоченного пестрого клена, беспрерывно посылающего резные листья вниз на землю. После я потянула на себя березовую более легкую ветку, а затем – лежащую под ней дубовую с мелкими незрелыми желудями. Они одна за другой неумолимо перемещались моими усилиями под рыдающий взахлеб старый клен, не предвещая ничего хорошего.

Я в какой-то сумбурной спешке продолжала откидывать ветку за веткой, стремительно уменьшая размеры таинственной рукотворной кучи, в надежде наконец-то докопаться до истины. Тяжелое, глубокое дыхание причиняло боль сердцу, онемение рук поднималось все выше и выше, от локтя к плечу, а я уперто наполняла легкие кислородом, искусывая губы в кровь, только бы не обращать внимания на то, что острой иглой вонзалось куда-то в правое предсердие, мешая ему планомерно сокращаться. Не справившись с болью, я отступила и, смахнув тыльной стороной ладони капли со лба, уставилась с ужасом на пожухлые листья, из-под которых виднелся кусок черной ткани. Наклонившись ниже, я вцепилась в него дрожащими пальцами и потянула вверх, но положительного результата это не принесло. Что-то очень тяжелое находилось под листвой и вот так запросто поднять его на поверхность не представлялось возможным. Вовсе отказавшись от кислорода, – так как его поглощение причиняло нестерпимую боль в глубине грудной клетки, прямо под ребрами, – я принялась откидывать листья в сторону. Судорожно разгребая их окончательно заледенелыми руками, исцарапанными в кровь, я чувствовала, как же сильно трясет мое уставшее тело, чувствовала, как пот покрывает спину и тут же впитывается в тонкую ткань уже насквозь мокрой футболки. Крупные капли стекали по лицу со лба, смешиваясь со слезами, периодически капающими из глаз. Неожиданно пальцы коснулись чего-то твердого; чего-то, что было намного холоднее их подушечек. Меня даже передернуло от этого странного, ни с чем не сравнимого ощущения. Нечеловеческий ужас парализовал тело, не позволяя мне пошевелиться. В вечерней полутьме всматриваясь в лиственную насыпь, оставшуюся не разрытой, я прекрасно осознавала, что скрывает она на самом деле, но поверить в это никак не осмеливалась. Страх не позволял использовать искренность, заставляя лгать… лгать самой себе… лгать, словно в этом имелся смысл.

«Ну давай же!» – приказала я себе, не желая подчиняться панике и трусости. Аккуратно смахнув в сторону слипшиеся мокрые листья, которые, казалось, не менее полугода скрывают правду, – судя по их омерзительной липкости и слизскости – я заметила почерневшие человеческие пальцы. Слезы опять наполнили глаза, мешая рассмотреть страшную находку. Паника все же заставила меня подчиниться собственному приказу, безжалостно сжав легкие в тисках и причинив тупую боль. Сердце стучало в висках, а между ключицами что-то беспрерывно пульсировало, делая каждый вдох отрывистым и затрудненным. Опустившись на колени, я, словно находясь не в себе, в какой-то нервной судороге принялась разгребать оставшуюся массу, уже даже не напоминающую листья.

Запах… Резкий отвратительный запах ударил в нос, а я скривилась, чувствуя, как большой ком поднимается к горлу, вызывая приступ тошноты и рвотный рефлекс. Прикусив нижнюю губу, я почувствовала вкус собственной крови, но совершенно не почувствовала боли. Темные пятна перед глазами мешали рассмотреть то, что мои грязные, израненные руки освободили из осеннего плена. Я низом толстовки вытерла лицо и опять взглянула на свою находку. «Нет!» – каким-то звериным стоном вырвалось из груди, а я сквозь слезы осмотрела родное практически неузнаваемое лицо младшего брата…

Это не звук отчаяния наполнял тем страшным осенним вечером холодный лесной воздух; не звук изнывающей от боли души поднимался стремительно ввысь к заволоченному серыми тучами небу; не женский плач плутал средь многочисленных стволов деревьев, пытаясь выбраться из густой чащи. Это волчий вой уничтожал безжалостно тишину, раздирая ее в клочья острыми клыками. Вой подранка, погибающего от картечи охотника, ворошил листву осыпающихся крон, заставляя даже черных воронов испытывать ужас от услышанного и, срываясь с веток, разлетаться в разные стороны.

Я подняла голову с рулевого колеса и, открыв глаза, пристально посмотрела в лобовое стекло, засыпанное пушистым снегом, чувствуя, как обжигающие кожу слезы медленно стекают по холодному лицу. Эта жуткая картина навечно останется в памяти, вынуждая меня вновь и вновь анализировать увиденное. Она снится мне каждую ночь, дабы я никогда не забывала те страшные часы, проведенные в адском лесу. Закрыть глаза и погрузиться в сон – значит добровольно согласиться на просмотр извечно повторяющегося по кругу хоррора, заразившего мое сердце какой-то страшной неизлечимой болезнью. Оно болело всегда и постоянно, вечно и без передышки, вызывая желание вонзить клинок в грудь, с целью прекратить его конвульсивные сокращения.

Практически незаметно подрагивающие пальцы смахнули слезы с лица, пытаясь уничтожить следы скорби. Я спрятала ключ от машины в карман болоньевой куртки и, прихватив с пассажирского сиденья бутылку красного вина, выбралась из салона. Мороз хрустел под ногами и искрился, прыгая по колючим снежинкам, не вызывая во мне положительных эмоций как в детстве. Отныне ничто не вызывало ни счастья, ни восторга; ничто не доставляло удовольствия.

Распахнув дверь утопающей во тьме квартиры, я вошла в прихожую и, бросив ключ на комод, стоящий под зеркалом, поставила рядом бутылку. Беззвучие сновало из комнаты в комнату, стараясь не приближаться ко мне. Мое слышимое дыхание не позволяло ему подойти ближе. Опустившись на мягкую банкетку, я прижалась спиной к стене и в сотый раз за сегодня закрыла глаза. Шуршание, шелест, посвистывание ветра, тихий хруст валежника, окрик ворона… Содрогнувшись от испуга, я распахнула глаза, уставившись в темноту. Она стояла неподвижно как неживая. Ладонь машинально прижалась к груди, вынуждая вдыхать воздух аккуратно и неспешно. Я стянула тяжелые ботинки и поднялась на слабо ощутимые ноги.

Ухватившись за горлышко бутылки, словно за длинную шею гуся, обреченного на запекание с яблоками, я стянула ее с комода и прошла в кухню, отделенную длинной барной стойкой от просторной гостиной. Сознание предвкушало забытье, а тело – расслабление. Я извлекла пробку с помощью штопора и, наполнив бокал практически до самых краев, взобралась на высокий пластиковый стул. Опьяняющий аромат Каберне смешивался с воздухом, вызывая сильное желание ощутить вкус легкости на языке.

Облокотившись о деревянную столешницу, я сжала пальцы на тонком стекле и, коснувшись ободка губами, освободила бокал от винного бремени. Стремительно всасываясь в кровь, спирт наполнял плоть теплом, вызывая приятное головокружение. Мельком взглянув в темное окно, сквозь стекла которого все же возможно было рассмотреть блестящие звезды, я опять схватилась за бутылку, напоминая утопающего, желающего любой ценой спасти свою жизнь. Вот только, в отличие от него, я не хотела ничего спасать, так как спасать было попросту нечего. Не было во мне жизни, а одно сплошное существование, причем вынужденное. Очередная порция вина окрасила бокал в цвет крови, и я снова сделала глоток, мечтая лишиться осточертевшей памяти.

Скрежет в замке, хлопок входной двери, шорохи в прихожей, звон ключей, упавших на комод, и шаги… Я продолжала всматриваться в бокал, как будто там, на его дне, лежал когда-то затонувший смысл моего ничтожного, бессмысленного существования. Тихий щелчок – и неяркий свет моментально заполонил все пространство кухни. Я тяжело, но аккуратно вздохнула, чувствуя тупые шипы строгого ошейника, вонзающиеся в тонкие стенки моего сердца, и повернулась к выходу. В дверном проеме стоял Макар с недовольной физиономией, внимательно наблюдая за мной. Мое лицо, подражая зеркалу, отразило его недовольство, и я опять же уткнулась взглядом в бокал, так и не заинтересовавшись его скверным, как всегда, настроением. Он раздраженно фыркнул ежом и, оказавшись у стойки, изъял бокал из моей руки. Подхватив бутылку, муж подошел к кухонному гарнитуру и вылил ее содержимое в раковину. Та же участь постигла и вино из бокала. Повернув лицо к окну, я медленно выдохнула напряженный воздух, мечтая об одиночестве и желательно вечном.

Макар уселся напротив.

–– Что-то произошло? – спросил он, тем самым привлекая мое внимание.

Я пристально посмотрела в его голубые холодные глаза и безразлично пожала плечами, не имея желания даже разговаривать с ним. Одни и те же разговоры никогда не приносили плодов, так и оставаясь пустыми, бессмысленными словами.

–– Уже прошло более года, – зачем-то напомнил Макар о том, о чем не стоило вообще больше никогда напоминать. – Ты когда вернешься в реальность?

Я с ненавистью взглянула на него, чувствуя, как слезы собираются на нижних веках, чтобы продемонстрировать этому бесчувственному человеку отчаянье, которое до сих пор занозой сидит в груди.

–– Когда возмездие настигнет виновного, – произнесла я, задыхаясь от этой необъятной ненависти, продолжая смотреть на мужа в упор.

–– Ты же знаешь, что мы делаем все возможное…

–– Уже пора бы начать делать все невозможное! – прошипела злобно я, утратив контроль над эмоциями.

–– Хватит! – рявкнул он, ударив ладонью по столешнице, а мое и без того подрагивающее от злости тело вздрогнуло от неожиданного громкого хлопка.

–– Его неузнаваемое мертвое лицо до сих пор стоит у меня перед глазами, мои пальцы до сих пор помнят его липкую ледяную окоченевшую кожу, я с каждым вдохом ощущаю этот тошнотворный запах смерти. Его изуродованное тело не позволяет мне вернуться в вашу чертовую реальность! – крикнула я в отчаянии, а в сердце вонзилось острие заточки. Слезы капнули на стойку, соскользнув с ресниц. Звон длинной звуковой цепочкой звучал в ушах, заглушая нависшую над нами тишину.

–– Прости, – попросил муж, коснувшись моей дрожащей руки. – Ты же знаешь: ребята делают все, чтобы найти этого отморозка, но у них помимо этого дела еще уйма работы.

–– Прости? – хмыкнула я, недовольно глядя на хмурое лицо Макара. – Может быть, твои ребята нуждаются в моем сочувствии?

–– Ну причем тут это? – вздохнул он, отпуская мою руку. – Дарья, я просто хочу, чтобы ты продолжала жить дальше, ведь жизнь продолжается…

–– Но не моя, – перебила я мужа, не желая слушать то, что мне каждый день твердят окружающие.

–– Это не повод накачивать тело алкоголем, – сказал он злобно, не имея в запасе весомых аргументов, способных убедить меня вновь начать радоваться тому, что осталось там, в лесу, у старого клена. – Если тебе плевать на собственную жизнь, подумай хотя бы о родителях. По-твоему, они способны пережить еще одну потерю?

–– По-моему, мне плевать на это! – опять разозлилась я, но, скорее, на то, что Макар использовал неприемлемый, недопустимый аргумент, пытаясь разбудить мою совесть, дабы потом иметь возможность манипулировать мной.

–– Ты пьяна, – заключил он. – Иди спать.

Недовольно фыркнув, я спрыгнула со стула и, обойдя длинный белоснежный диван, оказалась у окна. Снег медленно падал вниз, скрывая недостатки ненавидимого мною города, которые я могла рассмотреть и под этим плотным зимним покрывалом, и в этой кромешной тьме. Я чувствовала их нутром, я знала о них, я не могла их не замечать, я не могла их принять, я не желала с ними мириться.

Макар подошел ко мне сзади и аккуратно коснулся ладонью плеча. Обернувшись, я уткнулась в его широкую грудь и тихо заплакала. Наверное, испытывая жалость, он крепко прижал меня к себе, аккуратно касаясь пальцами волос.

–– Я люблю тебя, – зачем-то прошептал он. Я тут же отстранилась и посмотрела в его по-прежнему холодные глаза, не находя в них подтверждения озвученному признанию. – И сделаю все, чтобы ты была счастлива.

–– Тебе не нужно делать все, – прошептала я в ответ, глядя на мужа с надеждой, – просто найди его.

–– Найду. И, если хочешь, ты лично вынесешь ему приговор без суда и следствия, и сама приведешь его в исполнение, – предложил он, а я перестала дышать, рассматривая светлые блестящие глаза.

–– Хочу, – шепнула я – муж кивнул.

–– Иди спать.

Оказавшись в ванной комнате, я спешно стянула с себя одежду и, войдя в душевую кабинку, включила воду погорячее, уповая на скорейшее расслабление. Стоя под многочисленными обжигающими струями, я пристально смотрела на стремительно запотевающее зеркало, погружающее мое отражение в млечный туман, который отлично прятал грусть в глазах, печаль на лице и нервозность, легко читающуюся по губам, которые я очень часто покусывала, стараясь справиться с непокорными эмоциями.

Непроизвольно поднявшаяся рука коснулась указательным пальцем мутного зеркала, машинально изобразив на нем всего лишь пять букв, – пять букв, способных предопределить судьбу человека, уже сбившегося с жизненного пути; указать в противоположную выходу сторону, намеренно заводя в тупик.

Отступив назад, я полностью вошла в мощные струи, чтобы не ощущать осточертевшие слезы, раздражающие своей солью мою нежную кожу. Тихо всхлипнув, я прижала ладони к лицу, качая отрицательно головой. «Прости», – шептала я непрерывно, глотая горячую воду, слизанную с губ.

Когда бой с эмоциями был окончен моей безоговорочной победой, я смахнула капли с лица и открыла глаза, уставившись на зеркало. Слово «месть», словно координаты, обозначающие направление движения по жизненному пути, отражало мой взгляд, жаждущий возмездия. Еще несколько минут пристального взгляда глаза в глаза, и я покинула кабинку, укутавшись в махровый халат.

Резко распахнувшаяся дверь явила мне Макара. Взглянув на него равнодушно, я откинула мокрые пряди с лица и повернулась к большому круглому зеркалу, рассматривая покрасневшие от слез глаза. «Эти глаза не принадлежат молодой женщине, – думала я, медленно вдыхая наполненный паром влажный воздух ванной комнаты. – Они принадлежат неопознанному существу, избитому до полусмерти озверевшей жизнью, искалеченному и брошенному на верную погибель на ее же обочине…»

–– Даша, – тихо позвал муж, прервав мои философские мысли, – скоро утро – ложись спать.

Все с тем же равнодушием осматривая его лицо, я даже не собиралась выполнять указания, которые он так ловко привык раздавать не только на работе, но и в повседневной, а особенно в семейной жизни.

–– Я быстро приму душ и… – стягивая с плеч черную рубашку, Макар внезапно застыл на месте, уставившись на смертоносные буквы, все еще виднеющиеся на слегка запотевшем зеркале кабинки. Какая-то зловещая улыбка приподняла уголки моих губ, предвкушая приближение мечты, больше походившей на одержимого убийцу, готовящегося к первому и от этого очень значимому для него преступлению.

Пока он пытался проанализировать то, что видели его не моргающие глаза, я проскользнула в дверную щель и юркнула под одеяло. А минут через десять, когда Макар вышел из ванной комнаты, я мгновенно закрыла глаза, талантливо изображая человека, погруженного в глубокий, крепкий сон. Тяжелый вздох – и он вышел из спальни, прикрыв за собою дверь.

–– Так-то лучше, – прошипела я и, уткнувшись лицом в подушку, опять закрыла глаза, соглашаясь на просмотр известного наизусть хоррора.

Явившись поздним утром – минут эдак в двадцать двенадцатого – в офис газеты «В курсе», я сразу же направилась в кабинет Смолова. (Станислав Смолов – спортивный журналист и по совместительству мой лучший и, пожалуй, единственный друг. А вот подруги в моей жизни и вовсе отсутствовали то ли по причине наличия у меня скверного, порой совершенно невыносимого характера, то ли это чувство конкуренции мешало особям женского пола задерживаться подле меня надолго, да и вообще приближаться на небезопасное расстояние. А, может быть, это моя привычка доминировать вызывала агрессию у окружающих? Хотя зачастую их слабый характер или его полное отсутствие предписывали безоговорочное подчинение. Сильный же характер Смолова лояльно относился к моим отвратительным способностям находить общий язык с людьми. Он порой даже не реагировал на колкости, на мое извечное состояние «не в духе», частое фырчанье, недовольные гримасы, бубнеж и слова с негативной окраской. Стас не видел во мне конкуренции, как большинство людей, и относился ко мне, как и ко всем женщинам, которые, по его мнению, в принципе, всегда чем-то недовольны.

Меня чаще окружали мужчины еще и потому, что мое внимание никогда не привлекали «женские штучки», а влекли исключительно мужские: например, автомобили (в которых я вроде бы как неплохо разбиралась), в некой степени холодное оружие (особенно времен Российской империи), но в большей, конечно, огнестрельное (стреляла я тоже очень даже ничего). Ну и, естественно: политика (там столько редких «краснокнижных» экземпляров, да и к тому же профессия обязывает проявлять интерес), история, военная техника, экстремальный отдых, туризм, спорт и т. п. В общем некогда мне было стоять у плиты, бегать по магазинам в поисках какой-то фантастической туши для ресниц, вытирать носы детям, вычесывать блох домашней псине (которую выпросили дети, а обслуживаю я), кормить прожорливых хомяков и вылавливать с утра пораньше из аквариума дохлую гуппи, чтобы потом не вытирать по новой носы скорбящим по рыбке детям. Да и когда мне всем этим заниматься, если у меня снова полетел турбокомпрессор из-за попадания пыли в ротор? С ним всегда возникают проблемы, а вина лежит целиком и полностью на неубранном городе с его постоянно пыльными и грязными дорогами. К тому же мой брюхотёр с превеликим удовольствием собирает весь песок обочин, который для чего-то сметает своими лотковыми щетками подметальная машина в центр дороги.)

Оказавшись в просторном светлом кабинете, я кивнула другу в знак приветствия и, усевшись в мягкое кресло, закинула ногу на ногу.

–– Привет! Ты сегодня особенно поздно, – делая голос наигранно сердитым, Стас качанием головы изобразил осуждение.

–– В пробку попала на Московском, – по привычке соврала я, безразлично пожимая плечами и при этом осматривая захламленный стол друга выискивающим взглядом. – Угостишь кофе? – поинтересовалась я, так и не обнаружив ничего, что могло бы заинтересовать меня, привлечь внимание и вписаться в интерьер моего кабинета.

–– Да, конечно, – кивнул он, бодро поднимаясь с кресла. Станислав подошел к высокой тумбе, на которой стояла черная кофемашина и, нажав кнопку на матовом корпусе, как-то резко обернулся. – А что ты делала в Московском районе? – прищурил он глаза от яркого подозрения.

–– Я же сказала, – мгновенно раздражаясь, насупила я брови от недовольства, – в пробке стояла. Что неясно?

–– Да нет, все предельно ясно, – повел плечами он, наверняка не усматривая повода для раздражения. – Ты ко мне по делу или просто кофе угоститься? – выдержав небольшую паузу, дабы я подостыла, спросил Смолов, сунув белую пузатую чашку под короткий хоботок кофеварки.

–– По делу.

Он прямо-таки замер в тревожном ожидании с ложкой в руке (и это неудивительно, ведь от меня не приходилось ожидать чего-то хорошего, поэтому его тревожность была вполне уместной и оправданной).

–– Что ты слышал о бойцовском клубе «Кайман»?

Я внимательно и даже с небольшим интересом наблюдала, как машина истекает ароматным черным кофе, иногда все же помещая глаза на Станислава.

–– Слышал много нехорошего, а вот хорошего – мало. Тебя какие-то конкретные слухи интересуют?

–– Интересуют слухи в принципе, а какие они – не важно, – с удовольствием втягивая носом терпкий кофейный аромат, сказала я, наблюдая за ловкими движениями друга. Он опустил пару кубиков рафинада в свою чашку, а затем, оторвав край белого стика, сыпанул туда же сухие сливки.

–– Тебе добавить? – глянул Смолов на меня, демонстрируя пустую упаковку.

–– Нет, мне черный.

Он разместил чашки на столе, с трудом отыскав на нем свободное место, и уселся в кресло, откинувшись на невысокую спинку.

–– Не замечал раньше за тобой интерес к слухам, особенно если они имели отношение к спорту, – вновь странное подозрение осветило его взгляд с какой-то пошловатой поволокой. Это заставило брезгливо скривиться. – У нас что, Правительство распустили? Или чиновничьи еноты деньги не полощут: побороли мы все-таки коррупцию? Ах, ну да! Выборы ведь на носу, – напомнил он, заслужив в ответ еще одну брезгливую гримасу.

–– Правительство распустят, можешь не сомневаться, – угрожающе начала я, наблюдая, как Стас помешивает кофе ложкой. – Новый-то глава поди своих подданных по кабинетам расфасует. А вот до выборов мне вообще нет никакого дела. Неинтересно. Ничуть, – добавила я негромкий фырк, вместо точки. – Я решила составить тебе конкуренцию. Тем более отец не против. Ему тоже надоели вассалы бывшего главы, с их постоянными жалобами на меня и пустыми угрозами.

Недоверчивый взгляд друга, несомненно, требовал еще одну порцию лжи. Я не смогла отказать в добавке (по доброте душевной).

–– Да они же все скучные и спят на ходу! Ты лица их видел? Меня утомил перманентный «токсикоз» от созерцания этих пресных физиономий. А как же бездарно они используют ложь, уповая на мою врожденную глупость, хотя прекрасно знают, что вижу я их насквозь и что непременно все выше сказанное ими перековеркаю и выдам за чистую монету, но все же продолжают мило улыбаться и любезничать, а по прочтении интервью бегут к папочке ябедничать. Вот я и решила написать несколько статей о «Каймане»: о живых и активных людях, попробовать себя на новом поприще, так сказать, – продолжала говорить я, иногда запивая свою приторную ложь горьким напитком.

–– Что-то ты темнишь, Дашка, – никак не мог поверить мне Стас. – Да и о ком писать-то? Похоже, клуб трещит по швам: спортсмен за спортсменом уходит из профессионального спорта в никуда. Руководство – сплошные отморозки, сами недавно из клетки. Поверь мне: лучше скучные физиономии чиновников, чем нескучные бойцов, прикрывающие отбитые на ринге мозги.

–– Я хочу поговорить с теми, кто чаще меня в последние годы говорил с моим братом, – глухой голос лишился иронических, саркастических и язвительных нот, наполнившись болью и сожалением. – Чувство вины гложет меня без передышки. Стас, я же за последний год видела Данилу раза три от силы, а звонила и того меньше.

–– Ты решила измучить себя окончательно? В том, что произошло, нет твоей вины.

–– Есть. Пусть косвенная, но она есть. Помоги, – попросила я, пристально глядя в его глаза и при этом сжимая пальцы на теплой чашке.

–– Нет! И не проси! Тебе нечего делать в клубе. Если Владимирович узнает, он меня отправит восвояси, в Кораблино, первым же автобусом…