Замочная скважина

Замочная скважина

Лежащий на кровати мужчина был очень стар – Катя определила это сразу, как открыла дверь в комнату. В воздухе витал хоть и легкий, но характерный запах затхлости и экскрементов, и каким бы хорошим не был уход, этот запах всегда сопровождал старое тело. Катя это помнила по своей парализованной бабке, пролежавшей в кровати десять лет.

Старику было за восемьдесят. Сухая пигментированная кожа обтягивала телесный остов, и от этого тело уже не казалось человеческим, а напоминало гигантского богомола с длинными узловатыми лапками. Лицо тоже было усохшее, с ввалившимися глазницами, запавшими щеками и перекошенной влево чертой вместо рта, и только длинный острый нос отличал голову человека от настоящего черепа, который Катя видела на рисунках в книгах по анатомии.

Ей было девятнадцать, и она мечтала поступить в медицинский, но не прошла по конкурсу, отчего вынуждена была искать работу и жилье. Предложение стать сиделкой обеспечивало ее и тем, и другим, к тому же, смотреть за стариком казалось несложным и необременительным, и она за один день переехала в двухкомнатную квартиру на Петроградке. Квартира была уютной и чистой, дочь старика жила отдельно и навещала отца через день, поэтому Катя чувствовала себя в квартире хозяйкой, что, конечно, было огромным преимуществом.

Она подошла ближе и чуть склонилась над кроватью.

– Папе нужен особый уход, – с нажимом на слове «особый» сказала нанимательница Кати – дочь старика, статная, хорошо одетая женщина с лицом, откорректированным пластическим хирургом. – Ему нужны покой, полезное питание, массаж и чистота. Особенно, чистота! За этим я буду строго следить! – она поджала губы, словно Катя уже не справилась со своими обязанностями.

– Я поняла вас. Не бойтесь, все хорошо с дедулей будет! Я ответственная! – улыбнулась ей Катя.

– Его зовут Константин Павлович, и он академик! Прошу вас соблюдать вежливость по отношению к нему! Не называйте его дедулей! – слегка возмутилась женщина.

Академик или нет – все становятся равными, когда с ними случается инсульт, все одинаково неподвижны и ходят в памперс, подумала Катя. Но вслух сказала:

– Конечно. Простите. Я поняла.

Женщина ушла, и Катя осмотрелась. Высокие окна были плотно зашторены темными бархатными шторами, и она чуть раздвинула их, впустив в комнату свет.

– Да… Откройте… И окна откройте… Воздуха хочу, – проскрипело от кровати, и Катя резко развернулась.

Старик открыл глаза и не мигая смотрел на Катю. Ей стало немного страшно, и она суетливо отдернула шторы и толкнула створку окна. Рама распахнулась с нежным скрипом, и в окно ворвался прохладный уличный воздух.

– Хорошо… А Лиза все прячет меня в темноте, – снова проскрипело позади Кати.

– Здравствуйте, – наконец-то, очнулась она. – А я Катя. Елизавета Константиновна меня наняла за вами приглядывать.

– Катя, – старик, не отрываясь смотрел на нее. – Хорошо. Только вы очень юны. Сколько вам? – он говорил глухо и невнятно: левая половина лица была неподвижна, но Катя его поняла.

– Девятнадцать! Вы не бойтесь, я в больнице со школы подрабатывала! Санитаркой! Я умею все! Честное слово! – на всякий случай добавила она.

– Хорошо, Катя, – он закрыл глаза и задремал.

Так и началась новая Катина жизнь. Утром она просыпалась в семь и тут же бежала к своему пациенту, как она про себя называла лежащего академика. Константин Павлович уже не спал. Лицо его было бесстрастно, он не отрывал взора от потолка, и иногда Кате казалось, что от столь пристального взгляда на потолке уже точно образовалась дырка. Катя старалась быть бодрой и здоровалась нарочито веселым голосом, чтобы развеять неприятную тягучую тишину.

– Доброе утро, Константин Палыч! – пропевала она и распахивала шторы. Мутный утренний свет неохотно вваливался внутрь квартиры.

– А мы сейчас шиповника выпьем и умоемся, да? – снова напевала Катя, ловко поднося специальный поильник к губам старика. Тот страдальчески морщился, и было непонятно, то ли ему не нравилось Катино пение, то ли настой шиповника.

Катя вытирала старику лицо теплым влажным полотенцем и переходила к главной части утренней программы – смене памперса. Эту часть не любили они оба, и каждый демонстрировал это по-разному. Катя становилась еще веселее и напевнее, она старалась не молчать в этот момент. Свыкнуться с мыслью, что ты будущий врач, а этот мужчина – твой пациент, в девятнадцать лет было очень непросто. Старик же становился особенно мрачен, крепко сжимал правую половину рта, жмурился, и от возникающей асимметрии лицо его становилось жутким. Катя старалась закончить с памперсом побыстрее, и, вероятно, старик понимал это и каждый раз после завершения процесса мягчел, переставал морщиться и благодарно скрипел:

– Спасибо, Катенька!

Дальше уже было проще – Катя кормила старика склизкой растертой кашей и следила, чтобы дорогая пижама с голубыми ромашками оставалась чистой. Иногда Кате казалось, что она внезапно стала матерью худого несуразного ребенка, плохо разговаривающего, не способного самостоятельно есть и передвигаться. Она вспоминала выражение «что стар, что млад» и думала, что человек бежит по замкнутому кругу, приходя к той же точке, с которой начал, только по дороге изнашивается и дряхлеет.

В девять приходил массажист, и Кате доставался один час, чтобы позавтракать и выпить чашку кофе. Это было самое любимое ее время – она выходила на лоджию, усаживалась на древний деревянный сундук в самом углу и потягивала кофе, наблюдая за людской суетой внизу. В мыслях она представляла, что поступила в медицинский, и у нее есть смысл в жизни и цель, и видела себя со стороны такой же бегущей по улице с учебниками в руках, как и все эти люди там, внизу, которые сейчас точно совершают что-то нужное и полезное. Но потом ее час заканчивался, и она тяжело вздыхала, спускалась с сундука и возвращалась в комнату с невыветривающимся запахом старости.

***

Вокруг было темно и тепло, и ОНО двигалось, подталкиваемое крохотными невидимыми в темноте чужими лапками. ОНО взлетало вверх воздушным шариком, пролетало небольшое расстояние, опускалось вниз и снова чувствовало чужое нежное касание, толкающее его вперед. Наконец, ОНО опустилось во что-то мягкое и сочное, и тут же ощутило прилив энергии и сил. ОНО набухло, раздалось и с чуть слышным треском создало еще часть себя. ОНО поняло, что стало больше, и питаться нужно тоже больше, и всосало в себя еще той силы, что окружало его. ОНО не осознавало само себя полностью, лишь чувствовало необходимость питаться и множиться. Еще ОНО ощущало далекий завораживающий стук, и жило в соответствии с его ритмом. Питаться и множиться – стучало где-то… Питаться и множиться… Питаться и множиться…

***

В то утро Катя проснулась от постороннего непривычного стука. Она вскинула голову и посмотрел на часы – было около пяти. Катя прислушалась – стук доносился из спальни старика. Она вскочила и бросилась к нему, с замиранием думая, что случилось что-то ужасное.

Старик лежал на краю кровати. Правая нога его, длинная и костлявая, свесилась вниз, и пятка ритмично стучала об пол. Катя подбежала и попыталась ухватить старика с боку, чтобы вернуть его в привычное положение, но старик на удивление сильно вцепился в нее правой рукой и глухо забормотал.

– Смерть, Катя, смерть здесь! Унесите меня отсюда… Не хочу!

Катя взглянула в лицо старику и обомлела: в широко распахнутом правом и чуть приоткрытом левом глазах отражался такой ужас, что Катя непроизвольно огляделась в поисках того, кто мог так напугать ее пациента.

– Смерть! – проскрипел он, и на мгновение неприятный холодок поднял Кате волоски на руках.

–Константин Палыч, вам приснилось! Константин Палыч! Ну, пожалуйста! Тише…

Катя гладила старика по редким седым волосам и убаюкивала его, словно успокаивала маленького ребенка. Постепенно тело старика перестало сопротивляться, и она смогла осторожно передвинуть его на середину кровати.

– Это куда же вы, Константин Палыч, собрались от меня бежать? – бормотала Катя, поправляя сбившуюся простынь и пижаму на старике. – Что же я вам такого плохого сделала, что вы меня одну хотели бросить? Разве мужчина так поступает?

Она вдруг почувствовала, как худое тело под ее руками закостенело, и снова посмотрела старику в лицо. Он плакал, и Кате стало невыносимо стыдно.

– Простите меня, – выдавила она. – Я черт знает что несу. Константин Палыч, простите.

Она села на край кровати.

– Константин Палыч, я сейчас дурацкий вопрос задам… Вы смерти боитесь?

Старик долго смотрел на нее немигающим взглядом, и Катя уже подумала, что он сейчас прогонит ее.

– Да, – прошептал он. – Очень. Ты просто исчезаешь. А я не хочу исчезнуть… Это неправильно…

«Нефрафильно» услышала Катя и вздохнула. Ей всего девятнадцать, и рассуждать в этом возрасте о смерти – вот что неправильно.

– Моя бабушка, – начала она, – в бога верила. Не то, чтобы в церковь часто ходила, наоборот, она церковников называла «мздоимцами и безбожниками». Но в бога очень верила. И однажды я ее спросила почему. Бабушка рассказала, что в сорок лет она умерла. Прям по-настоящему – у нее сердце остановилось, и она дышать перестала. Это случилось в больнице – анафилактический шок на препарат. Повезло, что реанимация рядом находилась, и ее в конце концов спасли. Но она успела увидеть…

Катя замолчала и посмотрела прямо в глаза старику. Он слушал ее так внимательно, что правая часть рта чуть приоткрылась, и от этого слюна потекла по щеке. Катя оттерла ему лицо и продолжила.

– Когда она умерла, то оказалась в темном пространстве. Там было очень тепло и влажно, как в бане, говорила она. И она видела свет… Не как в тоннеле, а как узкий луч, вырывающийся из замочной скважины закрытой двери. Бабушка попыталась пройти к тому свету, но не смогла – он так и оставался далекой светящейся замочной скважиной. А потом все вокруг вспыхнуло, и она очнулась, – Катя замолчала и снова посмотрела старику в глаза. – Поэтому она не боялась смерти. Она тоже долго лежала – у нее перелом шейки бедра был. Но она, наоборот, стремилась скорее умереть. Бабушка была уверена, что нужно будет лишь проникнуть сквозь замочную скважину, и все будет хорошо.

Она аккуратно убрала волосы со лба старика и улыбнулась.

– Бабушка была самым честным человеком среди тех, кого я знала, поэтому я ей верю. И вы верьте. Что там есть та самая замочная скважина. И бояться смерти не надо.

Старик ничего не ответил, но правая часть его лица разгладилась и посветлела.

С того дня он стал требовать, чтобы Катя рассказывала ему про ее семью, особенно, про бабушку. И она усаживалась в кресло, накрывалась пледом и начинала свои истории. Катя вспоминала, как она в первый раз получила в подарок велосипед от бабушки, как плакала, когда училась ездить на двух колесах и падала. Как они с бабушкой ходили в кинотеатр на японские мультики, и бабушка удивлялась большеглазым персонажам. Как подобрали голубя со сломанным крылом и выхаживали его, а голубь выздоровел и прилетал к их окну за едой. И еще множество тайных, казалось бы, давно забытых историй, внезапно всплывших в ее памяти. Иногда Катя казалась себе Шехерезадой, рассказывающей сказки, чтобы спасти жизнь, но только Катя спасала жизнь не себе, а этому дряхлому больному мужчине, который так боялся близкой смерти.

***

ОНО стало намного больше. Теперь его защищало тонкое облако, плотное и эластичное, и ОНО чувствовало его, когда множилось. Еще ОНО стало острее ощущать тепло и холод, и в тепле множилось быстрее, а от холода сжималось и замирало. Далекий ритмичный стук стал привычным, и ОНО уже не прислушивалось, а множилось в такт по инерции. Иногда ОНО понимало, что часть его множится иначе, чем раньше, и теряет прежнюю симметрию. Питаться стало приятнее: ОНО различало молекулы поглощаемой энергии, но иногда энергия становилась неприятной, и ОНО съеживалось, уклоняясь от вредных молекул. Но чаще ОНО испытывало покой, и продолжало питаться и множиться.

***

Катина жизнь была однообразной и от того тягучей, и она жаждала любых, даже самых простых эмоций. Однажды, вынося мусор, она столкнулась с соседкой. Та была ее ровесницей, и Катя уже составила план возможного общения, но тут ее взгляд упал на живот соседки, который откровенно торчал из – под расстегнутого кардигана.

– Привет! Я Оля, – девушка улыбнулась. – А вы новая соседка?

– Нет, – Катя внезапно смутилась. Ей вдруг стало почему-то неудобно говорить, что она сиделка для старика. – Я… Это… Елизавете Константиновне помогаю.

– А, – протянула Ольга. – Ну, понятно. А я в магаз! Что-то так ужасно мороженого захотелось, просто жуть! Кто бы мне сказал, что во время беременности вот так с ума сходишь внезапно, не поверила бы ни за что! Прям накатывает, хоть умри! – Ольга снова улыбнулась. – Ну, приятно было познакомиться!

– Ага, – ответила Катя и проводила девушку взглядом. В голове мелькнуло, что и Ольга сейчас живет со смыслом и у нее есть цель. Катя посмотрела на пакет с мусором в руках и вздохнула.

Каждый раз перед приходом дочери старик просил закрыть окна и шторы: Елизавета Константиновна считала, что с улицы летит пыль, да и осенний питерский воздух вреден. Но в этот раз старик настоял оставить окна открытыми. За последний месяц он неуловимо изменился – стал более разговорчивым, начал проявлять интерес к новостям, чуть прибавил в весе, а его сухие скулы даже немного порозовели. И Елизавета Константиновна хоть и отметила эти перемены, за открытое окно отчитала Катю менторским тоном.

– Лиза, не шуми, – голос старика тоже окреп, и даже привычного фырканья в словах стало меньше. – Это я попросил, Катя ни при чем. Мне хочется солнца и воздуха, Лиза.

– Папа, но уже прохладно! Холод может тебе навредить! – попыталась возразить Елизавета Константиновна, но старик ее перебил:

– Лиза, да угомонись ты уже с моим здоровьем! Мне восемьдесят два! Здоровее я не стану! И я хочу в конце жизни хоть немного подышать полной грудью!

Елизавета Константиновна грозно сверкнула глазами в сторону Кати, но промолчала. С тех пор шторы всегда были открыты, а форточку Катя приотворяла даже в самый холод.

Жизнь текла по обычному распорядку, Катя все также делилась историями своего детства, иногда уже что-то придумывая, потому что воспоминания ее постепенно иссякали. Но старика это не смущало, и он просил Катю повторять прежние ее рассказы и чаще всего про замочную скважину.

Иногда Катя встречала на лестничной площадке Ольгу и замечала, как живот у той становится все больше. Тогда Катя задумывалась, что скоро совсем недалеко друг от друга окажутся двое детей: один новорожденный, другой умирающий. И осознание собственного присутствия в центре жизненного круга было странным и удивительным.

***

Тесно. Темно, сыро и тесно. ОНО понимало, что множиться становится все труднее, и от этого двигалось, упираясь в податливую преграду. Движения стали необходимы: без них ОНО испытывало неприятную скованность. Внутренние ощущения тоже изменились – теперь множиться уже не хотелось, а хотелось разорвать внешнюю преграду и растечься в стороны всей своей сущностью. И теперь далекий ритмичный стук диктовал совсем другой приказ – скорее. скорее, скорее! И ОНО нетерпеливо вздрагивало, тянулось в стороны и искало выхода.

***

Константин Павлович умер у Кати на руках. Еще утром он радовался внезапному осеннему солнцу и утверждал, что чувствует себя намного лучше и, возможно, ему стоит купить инвалидное кресло, чтобы до зимы успеть погулять на улице. И даже обсуждал вероятный диалог с дочерью, на предмет установки в подъезде пандуса. Он много шутил и признавался Кате, что, оказывается, умирать совсем не страшно, что Катя заразила его бабушкиной верой в бессмертие, и теперь он точно знает, что жизнь после смерти есть. Катя в ответ смеялась и говорила, что этого они никогда не узнают, пока не умрут. И тут Константин Павлович хитро улыбнулся правой стороной рта и ответил:

– Катенька, а я вам подам знак с той стороны замочной скважины.

Катя ужасно удивилась и посмотрела на старика. Она сидела рядом, склонившись над ним, и протирала его впалую грудь влажным полотенцем.

– Это как же?

– А вот пока не знаю, – правой рукой он потянулся к Катиному лицу. Кончик его указательного пальца слегка коснулся Катиного носа, правая половина рта выдала звук «бу». Катя вздрогнула, а старик засмеялся и сказал:

– Вы это поймете!

А потом Катя кормила старика супом, и он с аппетитом съел несколько ложек, и Катя уже размышляла, что после обеда пациент уснет, а она успеет позаниматься биологией, как внезапно старик замер. Взгляд его застыл в одной точке, и Катя даже повернулась поглядеть, куда старик так внимательно смотрит. Но там никого не было, и она недоуменно пожала плечами. А старик вдруг как-то ополз, стек вниз и задергался плечами, отбрасывая прочь тарелку с супом. Катя вскочила, растерянно наблюдая, как человеческое тело искажается, стремительно теряя привычные очертания, и тут же заметалась рядом, схватила телефон, стала сбивчиво набирать номер. В этот момент старик снова замер, открыл глаза и внимательно посмотрел на Катю.

– Знак, – прохрипел он. – Скважина…

И с силой выдохнул.

***

Константину Павловичу было темно, тепло и сыро. И еще ужасно тесно. Его обволакивал плотный эластичный кокон, мешающий шевелиться. Он вспомнил слова Катиной бабушки про темноту и замочную скважину и с раздражением подумал, что та забыла упомянуть, что в темной комнате двигаться просто невозможно, и каким образом достичь замочной скважины, непонятно. Если она появится, подумал он, что совсем не факт. Он снова покрутился, и в ответ пространство сдавило его плотным мощным кольцом, и это ему совсем не понравилось. Он взбрыкнул, с удивлением отмечая, что обе его ноги двигаются. И тут впереди появился свет. Константин Павлович пригляделся – свет действительно исходил из замочной скважины впереди. И он дернулся всем телом в сторону света, ощущая, как сзади его подгоняют сильные сокращения кокона. Скважина становилась все ближе и больше и, наконец, его сдавило так сильно, что он испугался навсегда застрять в этом непонятном состоянии, но тут кокон сократился и выплюнул его наружу. Константина Павловича накрыло шумом, ярким светом и резким неприятным медицинским запахом.

– Ох, какой богатырь! Смотрите, мамочка, вот ваш сынок! Точно не меньше четырех килограмм!

Константин Павлович ощутил резкую боль в груди на вдохе и громко закричал.

***

Катя вернулась в квартиру Константина Павловича ровно через месяц: ей нужно было забрать оставленные ею на хранение вещи. Когда она вышла из лифта, дверь соседской квартиры отворилась и выглянула растрепанная Ольгина голова.

– Ой, привет, это ты! А мы курьера ждем! Прикинь, тяга к мороженому не пропала! А нам ровно месяц сегодня! – хихикнула Ольга и продемонстрировала розовощекого малыша на руках. Катя подошла поближе, и склонилась, разглядывая серьезного упитанного младенца. Тот тоже смотрел на нее внимательно и сосредоточено. Внезапно он протянул крохотную ручку к Катиному лицу и коснулся кончиком указательного пальца ее носа. На несколько секунд они так и застыли – Катя и младенец, прижимающий палец к ее носу. Затем ребенок выпустил пузырь слюней и издал звук «бу», на что Ольга отреагировала восторженным воплем:

– Мамочки, смотри, какой он умный! Катя, не, ты видела? Он уже ручки тянет и что-то сказать пытается.

– Академиком, наверно, был в прошлой жизни, – помолчав, ответила Катя. – Как назвали-то?

– Не поверишь, пока никак! Прям замучились с мужем ругаться из -за этого! Он хочет Сергеем, а я Иннокентием! Вот месяц уже пацан растет без имени!

– Да? – задумалась Катя. – А мне почему-то кажется ему Костя подойдет.

– Костя? – протянула Оля. – Не думала я насчет Кости… А что? Отличное имя! Может и мой согласится. Ну ладно, Кать, я побежала. Надо памперс менять!

Ольга закрыла дверь, а Катя осталась стоять в подъезде и в голове у нее крутилась лишь одно – замочная скважина.

Химия между нами

Катя никогда не любила собак. Ну не то, чтобы не любила, а была равнодушна. Когда все в детстве клянчили у родителей щенка, Катя попросила дорогую фотокамеру, которую родители тут же ей подарили, что и определило в дальнейшем Катину профессию: она стала фотографом. И последующие ее отношения с собаками заключались в периодической фотофиксации соседской болонки, нагло использующей территорию подъезда в качестве собачьего мессенджера.

В тот день Катя ползала по развалинам старого дома в пригороде. Развалины были знамениты столетней историей, известными владельцем и архитектором. Остов дома и поросшие мхом руины выглядели тихо и мрачно, отчего кадры получались странные и немножко пугающие. Снимать приходилось снизу-вверх, и Катя то вставала на колени, то ложилась боком. Она так увлеклась процессом, что, когда объектив закрыла плотная тень, растерялась и вслепую пошарила перед собой. Рука уперлась в холодное и мокрое. Медленно отведя камеру от лица, Катя обнаружила черный блестящий нос, два круглых глаза и одно повисшее ухо. То, что это пес, она поняла не сразу. Поначалу она завороженно смотрела в круглые немигающие глаза, в которых читалось смутное ожидание.

– Мамочки, – прошептала девушка и попыталась отодвинуться. Черный нос тут же двинулся за ней и влажно толкнул в щеку.

– Еда? – прозвучало в голове Кати. Голос был странный – глухой и рычащий.

– Мамочки! – взвизгнула Катя и снова сделала попытку отстраниться.

На этот раз собачий нос остался на месте, и Кате удалось встать. Перед ней стояла крупная собака. Бока ее запали так сильно, что живот почти исчез и вызывал сомнения насчет наличия в нем каких-либо внутренностей. Свалявшаяся шерсть местами отсутствовала, а оставшаяся не давала возможности определить ее цвет. Вытянутая острая морда навевала мысль о немецкой овчарке, но впечатление портили дворняжкины уши: одно мягким лоскутом свисало вниз, от второго остался лишь небольшой пенек с рваными краями. Облезлый хвост дважды качнулся из стороны в сторону и застыл. Черные круглые глаза неотрывно смотрели на Катю.

– Еда есть? – на этот раз голос в голове Кати прозвучал устало.

– Есть, – завороженно пробормотала Катя, – но дома.

Пес приблизился и доверительно толкнул лбом девушку в колено.

– Еда. Пошли. – снова подтолкнул он ее.

Катя молча развернулась и пошла. Когда они дошли до ее дома уже смеркалось. Как всегда, в это время на лавочке возле подъезда сидел сосед Николай с банкой пива. Он называл это «вечерней релаксацией», хотя непонятно от чего он релаксировал: работы у него не было уже лет пять. Также в процесс релаксации входили двусмысленные комментарии проходящим мимо соседям. Особенно доставалось Кате по причине ее молчаливости и беззащитности, поэтому она старательно избегала встреч с Николаем, но сегодня выбора не было.

– О, Катюха, вечерочек добрый! Все цветешь, как майская роза! Эх, я б твой бутон понюхал, гы-гы! Опять херню фоткала? Не на том, Катюх, деньги делаешь! Давай я к тебе вечером зайду, и мы с тобой того, гы-гы, а заодно и фоток настругаем! А то и видосик снимем! Огонь! Опа, а ты все-таки кобеля подобрала? Конкуренция у меня! – Николай потянулся пнуть собаку в тощий бок, но пес с неожиданной грацией извернулся, подцепил сзади засаленные треники мужчины и резко дернул. Давно нестиранная ткань треснула с печальным стоном и стекла вниз, обнажив рваные семейные трусы и тощие бледные ноги.

– Аааааа! – завизжал сосед. – Убивают! – он дернулся в сторону, но сорванные штаны захомутали его окончательно, и Николай ничком упал на землю. Пес осторожно прижал лапой голову дергающегося мужчины, превратив его крики в писк, и снова внимательно посмотрел в глаза Кати.

– Еда? – знакомый голос в голове вывел Катю из столбняка.

– Пошли! – она с удовольствие бросила прощальный взгляд на барахтающееся в пыли тело и зашла в подъезд.

На кухне девушка открыла холодильник и задумчиво принялась разглядывать содержимое. Сбоку втиснулась остроносая морда.

– Еда! – на этот раз в голосе звучало ликование. Кате стало стыдно за свою нерасторопность, и она выхватила с полки пакет с сардельками. Из надорванного конца пакета выскользнул кончик сардельного троса, который тут же был ловко подхвачен острыми белыми зубами. Первая из сарделек сгинула внутри собачьей пасти, не будучи даже разжеванной. Катя и пес оказались по разные концы мясного каната, и каждый потянул его на себя. Девушка сделала рывок в сторону, чтобы прекратить бесконтрольное поглощение сарделек, но было поздно. Челюсти клацали и рывками скользили к ней, с каждым взмахом всасывая примерно десять сантиметров мясного изделия.