Жизнью смерть поправ (сборник)
– Точно! – ответил сам себе Андрей, словно рубанул шашкой. – Скачут…
Передав сына Марии, спрыгнул с коня, отвязал от вьючного коня карабины и ремни с подсумками, перекинул карабин за спину и, подав второй жене, вновь запрыгнул в седло. Взял ребенка и поторопил:
– Снаряжайся быстрей!
Пока она торопливо застегивала ремень, Андрей говорил тихо и спокойно:
– Нам до подъема доскакать бы раньше их, тогда уйдем. Ты не отставай. Если мешать будет, бросай Витькиного коня. Поняла?
– Поняла.
Постаралась ответить так же спокойно, чтобы не почувствовал Андрей, что она страшно испугалась.
Кони, боевые кони, хотя и устали, почувствовали тревогу хозяев и поскакали во весь опор без понуканий. Высоко в темноте засветилось желтое пятнышко окна. Оно словно повисло в черном воздухе, сквозь который сам перевал не был виден. Вот рядом с первым пятном вспыхнуло второе, затем третье. Но до этих светящихся ламповым светом окон оставалось несколько километров ровной дороги, за которыми начинались крутые, карабкающиеся вверх не километры, а извилистые метры. Там, на серпантине, их спасение.
Но все отчетливей доносился гулкий топот, словно скакал по долине большой дикий табун лошадей…
Из-за ближней горы выкатилась луна, и сразу же мертвый свет заколыхался над равниной, над перевалом, притушив тусклые оконные огоньки поселка дорожников. Теперь Андрей и Мария увидели скакавшую им наперерез большую темную группу всадников. До перевала оставалось метров двести, до скакавших басмачей – с полкилометра.
«Успеем!» – обрадованно оценил положение Андрей и оглянулся назад – Мария отставала совсем на немного. Второй конь скакал впереди на полголовы, вовсе не мешая ей.
«Успеем!»
Басмачи начали стрелять. Это обрадовало и удивило Андрея. Он даже проговорил вслух:
– Дурачье…
Басмачи не могли не знать, что на перевале – дорожники, а у них – оружие. Услышав стрельбу, те поспешат вниз, и тогда басмачам самим придется обороняться. Видимо, отчаянная злоба затуманила их главарям головы.
Начался подъем. Дорога запетляла. Кони, добрые пограничные кони, привыкшие к многокилометровым переходам, начали все же сдавать. Разноголосое гиканье басмачей все ближе, все чаще свистят пули совсем рядом: лошади под басмачами были намного свежей.
Андрей пришпоривал своего коня, прижимая к груди притихшего, перепуганного сына и поминутно оглядывался на Марию. Она отставала все больше и больше.
«Все. Придется принимать бой».
За очередным крутым поворотом остановился, а когда Мария подскакала, сказал, стараясь как можно спокойней:
– Батуем коней. Без боя не уйти.
Он быстро уложил Витю в гнездышко, повелел необычно строго, как привык отдавать приказы, которые следует исполнять неукоснительно: «Лежи смирно. Не бойся. Мы с мамой вон за тем камнем будем». Особенно крепко привязал повод своего коня к седлу лошади с Витиным гнездышком, ибо был уверен, что его боевой друг не покинет того места, где будет оставлен. Достал из переметок гранаты и запас патронов, затем поторопил жену:
– Полезли скорей!
Метрах в двадцати выше дороги Андрей приметил удобную для укрытия скалу и теперь ловко и быстро карабкался вверх. Мария не отставала от него.
Площадка, куда они поднялись, оказалась действительно очень удобной. Валун – хорошее укрытие от пуль. Великолепный обзор: видны и дорога, и скалы, по которым басмачи (старший лейтенант прекрасно знал тактику басмачей) обязательно начнут их окружать.
Из-за поворота выскочило сразу несколько всадников. Мария начала целиться, но Андрей остановил ее:
– Я гранатами их.
Теперь басмачи скакали молча. Карабины держали наготове. Они могли, Андрей знал это, стрелять на скаку мгновенно и точно, поэтому он выжидал удобного момента, чтобы бросить первую гранату неожиданно, не слишком рано, но и не опоздать: прорвись хотя бы пара басмачей к сбатованным коням, положение станет безвыходным.
– Бросай, Андрюша! – прошептала Мария, но Андрей даже не пошевелился.
– Кидай!
– Спокойней, Маня…
Первую гранату он бросил на дорогу метров в трех перед всадниками. Басмачи, увидев ее, натянули поводья, разрывая удилами лошадиные губы, и разгоряченные кони взвивались на дыбы – граната рванула, калеча лошадям ноги, пропарывая животы, а в наседавших сзади всадников полетела следующая, и сразу же заклацали о камни пули, зарикошетили с пронзительным визгом. Стоны, ржание и крики не заглушали ни тупого клацанья пуль, ни визга рикошета.
– Огонь! – крикнул Андрей, и опешившая было от взрывов, криков и выстрелов, Мария пришла в себя и начала спокойно, с удивлением ощущая это спокойствие, стрелять по всадникам и даже увидела, как один из басмачей после ее выстрела склонился к луке и сполз с седла, а испуганная лошадь шарахнулась и покатилась в обрыв.
Заплакал Витя. Он встал на ножки и, ухватившись крепко ручонками за край своего коробка, закричал:
– Мама! Мама!
Мария рванулась было вниз, но Андрей придавил ее, прохрипел зло: «Куда? Убьют!» – потом крикнул сыну:
– Не бойся! Мы здесь.
Басмачи в это время уже все подскакали к повороту, стреляя и гикая. А те, которые остались живыми, укрылись за камнями и беспрерывно палили. Андрей швырнул гранату, но слишком поздно: пара басмачей проскочила за поворот.
– Гранаты, Мария! Гранаты! – крикнул Андрей и, вскинув карабин, выстрелил в первого басмача. Тот грузно осел, а конь его, сделав несколько скачков, остановился у сбатованных коней и прижался к ним. Витя еще громче и испуганней закричал:
– Ма-а-ма-а!
Второй басмач выстрелил в ребенка, и крик его, тонкий, пронзительный оборвался…
– Гранаты! – заорал Андрей, и Мария вновь вернулась в реальность. Бросила одну, за ней вторую гранату – взрывы их остановили атаку басмачей. Андрей же в это время подбил лошадь под стрелявшим в Витю басмачом, а потом упокоил и его самого, пытавшегося освободить ноги из стремян.
Басмачи спешились за нижним поворотом и начали наступать справа и слева от дороги, укрываясь за камнями. Стреляли редко, но все пули впивались в валун, разбрызгивая гранитные осколки.
– Не высовывайся, Мария! Убьют сразу.
Сам Андрей стрелял тоже редко. Бил только наверняка. Басмачи приближались…
– Долго что-то нет дорожников, – спокойно, чуть-чуть удивленно проговорил Андрей, достал наган и, положив его у камня, сказал: – Если ранен буду, застрели. Потом себя. Живой не сдавайся. Замордуют.
– Вити у нас нет! Его застрелили!..
– Молчи… Поближе подползут, стреляй в них. И – гранатами.
Больше они не разговаривали. Андрей стрелял все так же расчетливо, все так же клацали вражеские пули вокруг них, обсыпая колючей каменной крошкой, и пронзительно уносились в призрачную бесконечность. Мария лежала за валуном, ждала, когда Андрей разрешит ей стрелять.
– Гранату давай. Повыше дороги, – скомандовал Андрей, и Мария, чуть-чуть привстав, бросила гранату. Андрей швырнул вторую.
– Огонь!
Осталось только три гранаты, и они берегли их на самый критический момент боя, а по басмачам, перебегавшим от камня к камню, стреляли из карабинов.
То один, то другой басмач боднет головой камень и останется лежать, но их было слишком много, и они перебегали, переползали и стреляли, стреляли, стреляли… За этой стрельбой ни Мария, ни Андрей не услышали скачущих на помощь всадников, а когда увидели передовых, Мария ткнулась лицом в ладони, а Андрей бросил одну за другой две гранаты, чтобы басмачи не встретили дорожников губительным огнем.
Басмачи еще отстреливались, отступая, а Мария, обдирая до крови ладони об острые камни, торопилась вниз. Подбежала к коням, взяла сына и засмеялась, и зарыдала от радости: Витя застонал.
Кто-то из дорожных рабочих расстелил на камнях халат, Мария положила на него Витю, быстро достала бинты из переметной сумки, встала возле сына на колени, разорвала обертку бинта и только было собиралась приложить бинт к ране, как ее отстранил пожилой мужчина в полосатом ватном халате и в тюбетейке, из-под которой выбивался льняной чуб.
– Я – врач. Позвольте.
Он приложил к ране смоченный йодом тампон и, ловко подхватив ребенка под спину, приподнял его и попросил Марию:
– Вот так подержите, пожалуйста.
Мария подставила обе руки, Витя застонал, а потом едва шевеля запекшимися губами, начал шептать:
– Мама… Мама…
Мария едва сдерживала рыдание.
Вскоре бой утих, и Андрей, возбужденный и радостный от того, что жив сын, живы и они с Марией, а от банды остался всего лишь десяток сумевших ускакать басмачей, присел на корточки рядом с сыном и сказал торжественно:
– Первое революционное крещение!
– Андрюша, поехали домой…
– Наоборот, вниз нужно. В комендатурский медпункт.
– Домой, Андрюша. Я его выхожу сама.
– Да-да, – вмешался доктор дорожной бригады. – Подумайте только: четыре тысячи метров и сразу – почти нормальное давление. Адаптация и без того очень сложная для ребенка, а тут еще потеряно много крови. Я бы не рискнул. И примите совет: прикладывайте к ране мумие. Можно, даже, пожалуй, нужно попить. Три раза в день. Растворять надо не более рисового зернышка. На несколько дней я вам дам, а там у пастухов разжиться сможете.
– Есть у нас мумие. Дедушка Ормон принес. Сказал: кровь земли, людям силу дает.
– Вот и прекрасно. Поезжайте на заставу. Мы проводим вас.
Десять дорожников и врач проводили их до самой заставы. С тех пор Мария и слушать не хотела о поездке в отпуск, хотя уже провели через Памир добрую дорогу, не гужевую и не караванную, какая здесь шла со времен Великого шелкового пути, а автомобильную. Она проходила почти совсем рядом с заставой, о басмачах же начали даже забывать…
И вот только сегодня они простились со своей горной заставой насовсем: Андрея перевели в Прибалтику, только что ставшую советской.
Машина с трудом ползла вверх, и Мария ждала, когда появится тот поворот, за которым они сбатовали коней и где басмач ранил Витю, та скала и тот валун, из-за которого они с Андреем бросали гранаты и стреляли по атакующим их врагам. Но она так и не узнала место прошлого боя, показал его Андрей. Сидел задумавшийся, вроде бы безразличный ко всему, а тут вдруг встрепенулся:
– Смотрите. Вот здесь Виктора в плечо ранили. А вон оттуда, сверху, мы и вели с мамой бой.
– А валун где, Андрюша? Дорога тоже словно иная какая-то?
– Сколько лет, Мария, прошло. Взрывали здесь все, расширяя дорогу. Теперь на ней машины свободно разъедутся. А тогда? Тропа широкая была, вот и все.
– Витя тоже пулял, да? – с недоумением и восторгом спросил Женя, поворачивая голову то на высившиеся справа скалы, то на отца. – Останови, папа. Останови!
Андрей улыбнулся и ответил спокойно:
– Где на крутизне такой остановишься? Вот на перевал поднимемся, там постоим. – И посерьезнел сразу: – У памятника строителям дороги… И – нашим спасителям.
Удивительно медленно ползла на Талдык полуторка, Марии казалось, что мотор, напрягшийся до тоскливого звона, вот-вот надорвется, и тогда останется одно – лететь в зиявшую слева пропасть. Все холодело у Марии внутри от этой мысли, она старалась смотреть на громоздившиеся справа голые скалы, но нет-нет, перекинет взгляд влево и замрет, оцепенеет. Однако поворот за поворотом оставались позади, а мотор продолжал петь свою натужную песню на самой высокой ноте, вершина же перевала приближалась. Вот наконец выехали на небольшую площадку, на краю которой, над братской могилой, высился обелиск. Машина остановилась, и шофер трижды длинно прогудел. Так было заведено: прохожий снимал шапку, всадник слезал с лошади, машины сигналили. Памирцы ценили тех, кто построил им дорогу.
Для именитых богачей автомобильная дорога была, как кость в горле: они поклялись не пустить ее дальше перевала Талдык, они грозили своим сородичам, которые вопреки воли старшин, толпами шли на стройку – главари родов объединились, забыв на время междоусобные распри, чтобы неожиданным налетом уничтожить поселок строителей, поубивать всех приезжих инженеров и мастеров, а заодно и своих непослушных сородичей. Но замыслу старшин не суждено было сбыться: пастухи сообщили начальнику заставы о готовящемся налете, и Андрей ночью привел почти всю заставу на перевал. Успели подняться сюда еще два взвода маневренной группы, подтянулись и добровольцы-пастухи с берданками и ружьями, сил собралось достаточно, чтобы встретить объединенные банды.
До рассвета затянулся тот ночной бой. Басмачей разбили. Погибших инженера, врача, дорожных мастеров, пастухов и пограничников похоронили в братской могиле, динамитом взорвав гранит. С тоской в сердце прощался Андрей с теми, кто всего несколько месяцев назад спас Марию, сына и его самого от смерти. Поклонился им низко и сказал:
– Память о вас будет вечной… Даю слово, пощады басмачам не будет! Не дам себе покоя, пока хоть один из них будет жить!
Сейчас, стоя с опущенной головой у обелиска, Барканов оценивал свою службу: «Верен ли я был своему слову? Верен! И там, на новом месте, не нарушу клятвы!»
Глава третья
И вот начался последний и самый крутой спуск. У Марии снова, как и при подъеме, сжималось сердце и холодело в груди, когда она смотрела вниз, на тонкую змейку реки, на остов грузовой машине, похожий отсюда на спичечный коробок, но чем меньше оставалось до моста, тем неудержимей радовалась она.
«Все! Позади Памир! Позади!»
Примерно через час они сделают небольшую остановку в комендатуре, а потом – железная дорога по Ферганской долине, Ташкент, Москва, Рига, Прибалтика. С волнением произносила она эти названия.
– Мама, у меня уши чет-то заткнулись, – захныкал Женя.
– А ты рот раскрой. И воздух жуй. Вот так, – показал сыну Андрей, а Мария, глядя на них, улыбалась, тоже время от времени пережевывая воздух, чтобы избавиться от неприятного давления в ушах, сама же не переставала думать о том, что скоро-скоро все это останется только в воспоминаниях.
– Ух ты!.. – зажмурился Виктор. А Женя прижался к матери. Но уже через пару минут они оба увидели настоящее деревце на берегу речки и в один голос закричали:
– Папа! Мама! Смотрите, как на картинке! – И тут же Женя своим грудным, как у матери, голосом, спросил:
– Почему листочки спокойно не висят на веточках?
Этот вопрос рассмешил Марию с Андреем, и они так долго не могли успокоиться, что Женя даже обиделся. Тогда они начали объяснять детям, что картинки в книжках не живые, а в природе все живое, все движется, все меняется ежечасно.
– Вы смотрите и запоминайте названия, какие мы вам будем говорить. А спрашивать не стесняйтесь. Мы больше смеяться не станем.
Вопросы посыпались как из рога изобилия, успевай только отвечать. Вот в таких разговорах они и доехали до комендатуры. Мария ушла в себя, все пояснения давал Андрей. Ее же захватили воспоминания. Именно здесь она нашла свою судьбу. Она приехала сюда добровольно для работы, как говорили тогда, с трудовой молодежью. Квартиру получила в глинобитном домике – ее специально для нее пристроили к дюжине таких же глинобитных одноэтажек, объединенных единой открытой террасой, а вскоре к ее домику пристроили еще один, еще и еще, и местные остряки из комсостава называли тот строительный шедевр лежачим небоскребом.
Сразу за лежачим небоскребом начинались манежи, стрельбище и спортивный городок, где не только рядовые пограничники и их командиры отрабатывали тактические и боевые приемы, но и жены комсостава. Привлекли к тренировкам и Марию. И если у Марии в ее работе все шло ладом, кишлачная молодежь потянулась к ней, а затем, по ее настоятельной просьбе, парней начали допускать на тренировки в военный городок, то у нее самой не все получалось на стрельбе – и тут Андрей Барканов приходил ей на помощь.
И вдруг совсем неожиданное – Андрей предлагает:
– Мария, будь моей женой. Сегодня. Сейчас!
– Вы с ума сошли… Мы совсем не знаем друг друга.
– И можем не узнать. Потом будем жалеть всю жизнь. Через три дня я уезжаю на заставу. Решай.
И она решила…
Сейчас, когда они высадились у того самого лежачего небоскреба (за многие годы здесь почти ничего не изменилось), она вспомнила тот давний разговор, словно он проходил не много лет назад, а совсем недавно. Ей казалось, что она слышит его голос, необычно тонкий, видит его спокойные добрые глаза, чувствует его руки, крепко стиснувшие ее – Мария даже сейчас затаила дыхание, застеснялась чего-то и уткнула лицо в плечо мужа.
– Не жалеешь? – спросил, улыбаясь, Андрей. – А? Может, все же о другой жизни мечтала?
– Глупый ты, глупый…
Они так и не вошли в отведенный им домик. Постояли, прильнув друг к другу, не думая вовсе, что кто-то может их увидеть и осудить. Поцеловались и направились к центру кишлака, где рядом с райкомами партии и комсомола, в сквере, в кольце пирамидальных тополей стоял памятник пограничникам: боец в кавалерийской бекеше и буденовке. В одной руке он держал бинокль, в другой – поводок напружинившейся, готовой к броску собаки. Памятник этот построили комсомольцы района. Они собрали деньги, нашли и привезли скульптора, разбили сквер. Делали все под пристальными, осуждающими взглядами стариков в большущих белых чалмах, с утра до вечера сидевших рядком под тенью такого же ветхого, как и они сами, карагача.
Старики эти как будто отсюда не уходили. Когда Мария спешила на работу рано утром или поздно вечером возвращалась домой, они смотрели на нее ненавистно и похотливо, словно ощупывали высокую грудь, стройные ноги и от удовольствия поцокивали языками. Ее пугали те взгляды, она боялась этих никогда не разговаривавших стариков, ей всегда хотелось съежиться или убежать, но она одаривала их гордым взглядом, не обходила старцев другой улочкой, хотя могла это делать. А когда комсомольцы хоронили в сквере молодую женщину, которую зарезал муж за то, что она захотела вступить в комсомол и, сняв паранджу, пошла на собрание, Мария с болью и гневом спросила:
– До каких пор мы будем подчиняться диким предрассудкам прошлого? До каких пор они, – Мария показала на стариков, все так же молчаливо сидевших под карагачем, – будут навязывать нам законы вчерашнего дня?! Именно они есть вдохновители этого жестокого убийства!
Эти слова, впервые, быть может, здесь высказанные так смело и так громко, будто подхлестнули дехкан. Они развели костер, и многие женщины подходили и бросали в огонь свои паранджи, потом, пугливо озираясь, ежились, но в конце концов побеждали страх, и только одна молодая женщина, с которой ее муж сам сорвал паранджу и бросил в костер, закрыла лицо подолом и с визгом, словно ее резали, убежала домой.
Многим женщинам было трудно перешагнуть через вековые обычаи. И все же первый шаг был сделан наперекор угрозам и жестокостям сторонников прежнего уклада жизни.
В тот же вечер она увидела под дверью сразу две записки с угрозами. А дня через два в нее стреляли.
Старики и сейчас сидели под карагачем. Их, как показалось Марии, стало даже больше. Она внутренне напряглась и невольно сжала руку Андрея. Он удивленно посмотрел на нее и спросил:
– Что с тобой?
– Я их всегда боялась.
Это признание для Андрея оказалось абсолютно неожиданным. Он никогда не думал, что жена его – трусиха. Услышав ее смелую, даже дерзкую для того времени речь у памятника, он подумал: «Боец. Настоящий боец!» – а когда узнал, что приехала она в этот кишлак добровольно по путевке комсомола, решил для себя: «Отличной смелости девушка».
– А я и гор, Андрюша, боялась. Очень.
– Полно на себя напраслину…
– Правда. Дело ведь прошлое.
– Какое счастье, что я встретил тебя…
Они постояли молча, каждый вспоминая то ставшее их судьбой время. Первой вернулась в реальность Мария.
– Пойдем. Дети заждались. Вдруг беспокоятся.
– Пошли.
На следующее утро полуторка снова юрко побежала по ущелью под уклон. До города, от которого начинается железная дорога, всего пятьдесят километров и один перевал, через который, судя по названию (Чигирчик), может свободно перелететь даже скворец. Легко поднялась на него и машина, затем, тарахтя корпусом, покатила вниз.
Дорога здесь была ухожена лучше, чем в горах. По обочинам стояли, словно нескончаемые шеренги солдат, тутовые деревья, а чистенькие кишлаки, часто сменявшие друг друга, бугрились желтыми, зелеными, полосатыми холмиками дынь и арбузов, хозяева которых дремали в ожидании покупателя под тенью распряженных арб. Каждый раз, когда дети видели дынные и арбузные холмики, они восторженно кричали одно и то же:
– Ой-ой-ой, сколько! На всю жизнь хватит!
Мария и Андрей не отзывались на их крики, вроде бы вовсе не слыша их. Он думал свою грустную прощальную думу, она – радовалась, стараясь скрыть свою радость. Лишь время от времени одергивала детей:
– Да тише вы! Угомонитесь.
Когда же они подъехали к железнодорожному вокзалу, длинному двухэтажному зданию, и Витя закричал: «Смотри, Женька, вот это дом!» – а Женя, с любопытством рассматривавший притиснутые друг к другу привокзальные ларьки, пробасил: «Ого, сельпов сколько!» – Мария не сдержалась:
– Ну что горланите? Люди скажут: откуда такие дикари?
– Не обижай детей, Маня, – попрекнул жену Андрей. – Чего тут стыдиться? Что на витрину с удивлением смотрят? Разве это беда? – Помолчал немного и добавил решительно: – Вот что… На базар свожу я вас. Такого базара как здесь, в Средней Азии, вы нигде не увидите, – улыбнулся Марии и спросил: – Ты тоже, наверное, не была?
– Нет.
Еще тогда, когда она добралась до города со странным названием Ош (в русском переводе равнозначно нашему «тпру», который произносит возница, чтобы остановить лошадь), ей предлагали погостить в нем несколько дней, но она отказалась. Спешила, памятуя наказ: молодежь советского Востока ждет вашей помощи. Ждет незамедлительно! Дорог каждый день в борьбе с предрассудками прошлого, которые продолжают культивировать враги трудового народа. Тогда она считала, что тратить время попусту – большой грех. Теперь же предложение Андрея приняла охотно, только предупредила детей:
– Если будете шуметь, вернемся сразу. Смотрите и запоминайте. Что станет непонятным, потом на досуге разберемся.
– Хорошо, мамочка. Не будем, – заверил Витя.
Дети и в самом деле изо всех сил старались выполнять обещание, но чем ближе подходили они к базару, тем больше и больше интересного попадалось на глаза. Удивленно и восторженно смотрели они на неторопливо шагавших мужчин, похожих в полосатых халатах на зебр, на головах которых чудом держатся огромные плетеные тарелки с виноградом, лепешками, грушами, урюком. Ребята жалели маленьких осликов, торопливо семенивших ножками под тяжестью большущих тюков и мешков. С интересом разглядывали арбы с огромными скрипучими колесами и возниц, которые сидели не на арбах, а на лошадях и беспрерывно помахивали короткими плетками. Удары плеток чаще всего приходились не по лошади, а по оглобле, и это смешило ребят, но они сдерживались, лишь восторженно перешептываясь. А вот когда встретилось им какое-то непонятное существо, покрытое такой же, как у отца, плащ-палаткой, только шелковой и цветастой, а вместо лица была волосатая сетка, Витя не выдержал и спросил громко:
– Пап, вот это самая паранджа? Да?
– Витя, мы же договорились… Можно потише или оставить на потом? – недовольно сказала Мария.
Андрей же ответил:
– Да, Витек. Под ней женщина прячет лицо. Но мама права. Если что непонятно, тихонько спрашивайте. Ладно?
Дети согласно закивали, но тут же Женя, увидевший висевших на оглоблях одной из арб кур и петухов вниз головами, ткнул брата в бок и, показав пальцем в сторону арбы, воскликнул:
– Витя, вон куры как вверх головы тянут!
– Нет, просто невозможно с вами, дети! – возмутилась Мария, но Андрей вновь успокоил ее:
– Ну что, Маня, поделаешь? Дети же. То ли еще будет на самом базаре.
Вопреки ожиданиям, ни Виктор, ни Женя не закричали, когда, пройдя по узенькому мостику через мутный широкий арык, они вошли вместе с толпой в ворота – дети растерялись, опешили от этого многоголосого многоцветья, стиснутого со всех сторон глинобитным дувалом. Детям, да и Марии тоже, казалось, что сейчас эта говорливая толпа затянет и сомнет их, и если бы не Андрей, они прижались бы к дувалу сразу же у ворот, не осмеливаясь сделать и шага. Андрей, однако, спросил:
– Начнем с инжира? – И, не ожидая ответа, продолжил: – Давай руку, Женек. А ты, Виктор, за маму держись.
Долго они пробирались сквозь снующую взад и вперед толпу. На каждом шагу им попадались торговцы водой с огромными глиняными кувшинам и старенькими, во многих местах склепанными медными скобками пиалами, в которые они, вовсе не ополаскивая, наливали воду до краев все равно, что за пятак, что за гривенник. Но вот толпа сразу поредела, и Андрей с Марией и детьми оказался будто в другом царстве: разговоры неторопливые, движения полные достоинства. Во всем спокойствие и учтивость. Мария остановилась в нерешительности. Ей вдруг показалось, что тот рядок стариков аксакалов, молчаливо сидевших под карагачем, оказался здесь и умостился на цветных ковриках у высоких узких корзин и эмалированных ведер с аккуратно уложенным в них инжиром, очень похожим на пухленькие румяные беляшики. Только один из продавцов был чернобород, но он-то особенно и поразил Марию сходством с главарем банды, которого однажды Андрей приконвоировал на заставу: такая же цветная шелковая чалма, такие же тщательно выбритые усы и половина подбородка, отчего борода походила на черный кокошник, надетый на лицо снизу, такой же орлиный нос и презрительный взгляд – все было так похоже, что она основательно испугалась и попросила мужа: