Раубриттер II. Spero
«Крики тоже были, – вспомнил Гримберт. – Отвратительные, не смолкающие крики. От них нельзя было укрыться даже за толстыми дворцовыми стенами, их не заглушал придворный оркестр, зря только терзал струны». Чтобы не слышать их, ему приходилось оглушать себя лошадиными дозами аквавиты с эскалином, проводя целые дни в чертогах пленительных галлюцинаций.
– Он был обязан наказать мятежников, – Гримберту пришлось допить вино, чтобы хоть немного размягчить пересохшую глотку. – Разве не так?
– Оно, может, и так, – безразлично согласился Берхард. – Отруби он десяток голов, никто бы и ухом не повел. Такая уж доля мятежника, всем понятно. Но Паук решил преподать Салуццо такой урок, который не забудется и через сто лет. Насчет Железной Ярмарки – это его придумка была. Большого юмора был покойный Паук, да сожрут его печень адские бесы. Большого юмора и большой злости. Выпьем за него, мессир, за твоего хозяина. Дрянь был человек и помер, как дрянь, а все ж память о себе оставил, пусть и такую…
Гримберт попытался сделать глоток, но не смог – губы вдруг затвердели, как каменные, едва не звякнув о кружку.
– Гримберт Туринский, как полагается рыцарю, – глухо произнес он. – В неравной схватке с лангобардами.
Берхард побарабанил по столу пальцами. Судя по глухому звуку, пальцы у него были твердые и тяжелые, как гвозди.
– Тебе виднее, мессир. Только до меня доходили слухи, что помер он как Паук. Бросился бежать, пока его рыцарей кромсали в городе, да и угодил на минное поле. Говорят, на миллион золотых кусочков разнесло. Так-то. В общем, мессир, к туринцам со времен Железной Ярмарки тут отношение не сказать чтоб доброе. Живой – и хорошо. Но лишний раз лучше не упоминай. Не к добру.
– Я…
Берхард истолковал его замешательство по-своему.
– Со мной можно, – усмехнулся он. – Я-то сам не из местных. Про Жирону слыхал?
Гримберт кивнул потяжелевшей от вина головой.
– Это в Иберии?
– Так точно, – судя по гулкому хлопку, Берхард треснул пятерней себя в грудь. – На берегу Балеарского моря. Славное море, мессир. Не чета здешнему Лигурийскому!
Значит, слух не подвел. Ибериец. Вот откуда чудной, немного гнусавый говор.
Жителей Иберийского полуострова Гримберт в глубине души презирал, хоть и признавал за ними славу лихих вояк, немало крови проливших за империю. Нечистоплотные самодовольные дикари, они слишком много внимания уделяли роскошным нарядам и блестящим наградам, однако в бою делались беспощадны, как адское воинство. Неудивительно, что именно им удалось перегрызть горло мавританской силе, много веков терзавшей империю на западе.
– Далеко же ты забрался на восток, – пробормотал Гримберт, мысленно проводя линию на несуществующей карте, чем вызвал еще один смешок Берхарда.
– Да уж не паломником шел. Я из альмогавар[3].
– Наемником?
– Да, мессир.
Про альмогаваров Гримберт тоже был наслышан. Когда с маврами было покончено, легкая иберийская пехота охотно нанималась целыми сотнями к любому, кто в состоянии расплатиться серебром или медью. Неприхотливая, стремительная в походе и яростная в бою, своими пиками и аркебузами она сняла обильную жатву во всех мятежах, стычках и баронских войнах восточных земель империи франков последних пятидесяти лет. Эх, будь у него в Арбории пара сотен иберийских альмогаваров вместо квадов…
– А в Салуццо как занесло?
– Тем же ветром, что всех нас по миру носит, – проворчал Берхард, вновь щедро наполняя свою кружку. – На звон монет слетелись. Когда бароны друг дружку за горло хватают, тут самое время, они тогда за кошель не держатся…
– И к кому вы нанялись? К старому Лотару?
Берхард прыснул так, что даже поперхнулся. Гримберту пришлось поднять руку и вытереть со своего лица теплую винную капель.
– Смеешься, мессир? Кабы мы подались к мятежникам, сейчас из моих потрохов уже, глядишь, чертополох бы рос. А может, и хуже, – голос Берхарда помрачнел. – Бродил бы по улицам, как эти химеры проклятые… Нет, мы, альмогавары, ребята лихие, но к вере и трону с почтением, так-то. Вот почему я и говорю, чтоб ты меня не боялся. Мы с тобой, выходит, на одной стороне бились. За его императорское величество.
– Меня не было здесь во времена Железной Ярмарки.
– Ну, как скажешь, сир, как скажешь…
Минуту или две Берхард шумно пил вино, время от времени отрыгивая. Несмотря на это, Гримберт ощущал движение мысли в его голове, похожее на суетливую и бессмысленную траекторию мухи в закрытом кувшине.
– Барону, наверно, и виноградники полагаются, как думаешь?
– Без сомнения, – заверил его Гримберт. – И самые лучшие.
– Виноградники – это хорошо. Устал я здешнюю мочу пить, мочи нет. В Иберии у нас вино слаще меда, а тут дрянь одна… Хочу, чтоб вокруг замка – баронские виноградники, и самого лучшего сорта!
– Они у тебя будут.
– И все, что мне потребно для этого, – свести тебя к Бледному Пальцу, так?
– Да. И показать свою находку.
Берхард неторопливо заходил из стороны в сторону, Гримберт слышал, как скрипят под ним старые половицы, но сам молчал. Иногда достаточно подселить в голову собеседника одну мысль – и та, развившись сама по себе, сделает все необходимое. И с Берхардом, судя по всему, он не прогадал.
– Опасная затея, мессир рыцарь, не знаю, что и сказать. Я сам всякий раз, когда возвращаюсь из Альб, ставлю самую большую свечу Святому Николаю. Там, бывало, и зоркий, как сокол, дня не выдержит, а уж слепой-то…
– Я не беспомощен.
– Расскажи это мантикоре, которая сожрет твою печенку!
– Мантикор не существует. Это крестьянские сказки.
Берхард издал неприятный смешок.
– Мантикор, может, и не существует, а вот многие другие штуки – как раз существуют. Чертова Купель… Паданица… Куриный Бес… А еще – обвалы, ледники, осыпи… До Бледного Пальца здоровому человеку четыре дня идти, а тебе-то…
– Ты получишь щедрую плату за свои услуги.
Берхард хитро усмехнулся:
– Только если будет кому платить. Ну, а коли ты, мессир, изволишь издохнуть где-нибудь на середине пути? Кто мне тогда корону баронскую даст?
– Ты говоришь, будто бы у тебя есть другие наниматели, Берхард Однорукий.
Берхард шумно выдохнул – упоминание прозвища уязвило его, да и не могло не уязвить.
– А что, если и так? – жестко спросил он. – Быть может, его сиятельство маркграф Лотар предложит больше?
* * *Гримберту захотелось запустить глиняной кружкой прямо в ухмыляющееся лицо Берхарда. Возможно, он так и поступил бы, если бы мог предугадать, где оно находится. «Нет, – спустя секунду подумал он, пытаясь расслабить руку. – Не запустил бы. Ему нужен этот наглый тип, считающий себя большим хитрецом, нужен, чтобы добраться до Бледного Пальца. А там… Альбы – и в самом деле опасное место, опытных ходоков они пожирают с таким же аппетитом, как и новичков. Никто не удивится, если обратно он вернется один».
– Ты не пойдешь к Лотару, – спокойно и раздельно произнес он. – Просто хочешь набить себе цену.
– Не пойду? Почему же?
Гримберт загнул один палец, надеясь, что это выглядит достаточно внушительно.
– Я не первый день в Салуццо. Все знают, что старый Лотар не показывается из своего дворца с самой Железной Ярмарки.
– Это верно, – нехотя согласился Берхард. – Говорят, как помилование императорское получил, так и заперся в своих покоях. То ли прощение у Господа вымаливает, то ли стыдно своим подданным на глаза показаться после всего. Иные говорят, и вовсе головой повредился после того, что Паук с его маркграфством учинил. Только мне ведь аудиенцию просить ни к чему, довольно будет сказать пару нужных слов его слугам.
– Возможно, – легко согласился Гримберт, отставляя пустую кружку. – Только ты их не скажешь. Потому что эти слова приведут тебя на плаху быстрее, чем ты успеешь заикнуться о награде. Даже не представляешь, до чего непросто надеть баронскую корону тому, кто уже лишился головы.
Берхард засопел. Его не очень быстрый ум тяжело ворочался в массивной черепной коробке, пытаясь уразуметь сказанное. Гримберт укреплялся в том, что не ошибся в выборе провожатого. Недалек, но скрытен, опытен и обладает звериным чутьем. Только такие выживают и во время мятежей, и в горах.
– При чем тут плаха? – пробормотал он подозрительно. – Что это ты несешь, безглазый мессир?
Гримберт с удовольствием ощутил, как раздвигаются губы. Давно забытое чувство – жизнь давно не подкидывала ему повода улыбнуться.
– Да при том, мой дорогой друг, – почти ласково произнес он, – что контрабандистам в Салуццо полагается смертная казнь. Ты думаешь, если я рыцарь, то глуп, как бревно, а моя голова забита рыцарскими романами и турнирами? Я понял, чем вы занимаетесь, сразу, как только увидел тебя с приятелями в трактире. У нас в Турине таких, как вы, называют «альбийскими гончими». Они шныряют по горам из Женевы в Лангобардию, из Турина в Монферрат, из Прованса в Савойю. Пользуясь тем, что границы многих графств и марок лежат в смертоносных Альбах, они минуют кордоны никому не известными тропами, передавая запрещенные Святым Престолом технологии, секретные донесения и все, что можно продать за серебро. Таких, как ты, не жалуют в графских замках. Расскажи его сиятельству, что ты нашел под Белым Пальцем – и уже через полчаса будешь визжать, пока палач раздирает тебе шею щипцами, проклиная тот миг, когда отказал слепому рыцарю.
Эта тирада, судя по всему, произвела глубокое впечатление на Берхарда. Со сдерживаемым злорадством Гримберт слышал, как тот озабоченно сопит, прохаживаясь вдоль стены.
– Не грози человеку, с которым отправляешься в Альбы, мессир. Как бы не пришлось потом жалеть.
Прозвучало зловеще. Но Гримберт не мог не отметить, что в голосе бывшего наемника послышалось то, что прежде совершенно в нем отсутствовало – уважение. Это его устраивало. Берхард относился к той породе плотоядных хищников, которых бесполезно запугивать – ударят в спину. А вот уважение стоило многого.
– Мы можем быть полезны друг другу, Берхард Однорукий, – как можно проникновеннее сказал он, – если оба будем держаться уговора. Ты отводишь меня к Бледному Пальцу. Я гарантирую тебе баронский титул в Туринском маркграфстве.
Темнота перед глазами тревожно запульсировала. Гримберт знал, что в следующую секунду решится все. Из этого дома он выйдет или победителем, перед которым впервые забрезжит искра надежды, разгоняющая окружавшую его вечную ночь, или проигравшим – и тогда ему лучше никогда не возвращаться домой.
– И чтоб с хорошим виноградником, – буркнул Берхард, – не кислятиной какой-нибудь.
– Лучше, чем у самого епископа!
Берхард засопел. Чувствовалось, что он уже готов был протянуть руку, но что-то в глубине души заставляло его медлить.
– Что еще? – нетерпеливо спросил Гримберт.
– Есть одна вещь, о которой нам надо условиться еще до того, как руки пожали.
– Слушаться и повиноваться во всем? – Гримберт с готовностью улыбнулся, надеясь, что улыбка получилась в должной мере искренней. – Идет. Если ты говоришь мне остановиться и упасть в снег…
Судя по голосу, Берхард не испытывал никакого душевного подъёма от заключенной сделки. Напротив, голос посуровел.
– Ты останавливаешься и падаешь в снег так, будто тебе подрубили ноги. Только это не главное в Альбах.
– А что главное?
– Не лгать.
Гримберт не знал, можно ли сейчас улыбнуться. Судя по тону Берхарда, на шутку это не походило. И скорее всего ею и не было.
– Что это значит?
– Там, наверху, много опасностей, мессир. Много таких штук, что превращают человека в пятно на снегу. В этих горах тысячи троп, да только одна из них вернет тебя обратно живым и здоровым, а остальные – погубят, смекаешь? Поэтому так заведено, что в Альбах люди не лгут друг другу.
Гримберт торжественно приложил правую ладонь к сердцу.
– Клянусь своей бессмертной душой блюсти правду, чего бы это мне ни стоило!
– Это не шутки, мессир, – проворчал Берхард таким тоном, что Гримберт забыл про сарказм. – Это вовсе не шутки. Там, наверху, паршивое место. Тебя может раздавить лавиной быстрее, чем ты успеешь крикнуть последний раз. Ты можешь упасть в расщелину и переломать себе все кости. Можешь замерзнуть насмерть или задохнуться, когда твои легкие лопнут, как рыбьи пузыри. Но самое опасное, что может тебе повстречаться в Альбах, это человек. Поэтому среди тех, кто поднимается вверх, такое правило заведено. Не хочешь говорить – не говори, но если уж рот открыл, не смей лгать, кто бы перед тобой ни был.
– Что ж, мне это подходит.
– Тогда по рукам, мессир.
Гримберт вслепую протянул руку и сжал протянутую ему Берхардом ладонь. От этого грубого прикосновения в душе запели райские птицы голосами один другого слаще, а эйфория прошла по нервам колючей электрической дугой.
– Выходим из города завтра на рассвете, – проворчал Берхард, отстраняясь. – И лучше бы тебе быть у Старых Ворот с первыми лучами. И сорок динариев тоже прихвати, это тоже моя плата. А теперь выметайся отсюда. Может, ты и рыцарь, но воняет от тебя все равно что от дохлятины…
Часть вторая
Альбы. На латыни это означает «Белые», но мрачную иронию этого слова Гримберт осознал только теперь. Это слово потеряло для него свой смысл. Куда бы он ни шел, вокруг него была вечная ночь, стершая все цвета и оттенки. «Если бы у слепых был свой язык, – невесело подумал он, – эти горы стоило бы назвать “Акри” – “острые”. Или “Каэдэс” – “убийственные”».
Несмотря на то что он тщательно обвязал ноги тряпьем, подошвы быстро стерлись в кровь. Гримберт не сбавлял шага, но все равно неизбежно отставал от размеренно шагающего спутника, который, казалось, обладал возможностью мгновенно переноситься из одного места в другое. Большую часть времени Гримберт ориентировался по его дыханию – Берхард довольно звучно сопел, особенно если дорога шла в гору. Но вскоре это перестало служить надежным ориентиром. Стоило им отойти на несколько миль от Бра, как ветер, смиренно ведший себя в городе, уже норовил показать свою истинную силу, вырывая изо рта слова и гудя, как орда голодных демонов. В этом гуле дыхания Берхарда уже было не слышно, и Гримберт то и дело замирал, напряженно вслушиваясь, не звякнет ли где-нибудь невдалеке камешек, задетый сапогом контрабандиста? Звякало редко – Берхард ступал необыкновенно легко, точно сам был родившейся в горах мантикорой.
Несмотря на все ухищрения, Гримберту часто доводилось терять спутника. Тогда оставалось лишь двигаться в прежнем направлении, надеясь, что внутренний компас не ошибается. Не раз и не два спину ошпаривало ледяным потом при мысли о том, что он движется прямиком в сторону пропасти, даже не догадываясь об этом.
Он не сомневался, что Берхард прекрасно видит его затруднения, но предпочитает не вмешиваться. Возможно, это было формой мести за его собственную дерзость, а может, тот был слишком поглощен дорогой. Лишь изредка, сжалившись, Берхард останавливался и подавал голос, не утруждая себя особенной вежливостью:
– Эй, безглазое сиятельство! Сюда!
Но Гримберт был благодарен ему и за это. Сбивая ноги об острые камни, он устремлялся на звук, ощупывая дорогу клюкой.
– Это еще не горы, – задумчиво обронил Берхард во время одной из остановок. – Так, предгорья. Настоящие Альбы начинаются выше. Они тебе живо напомнят, что зря ты сюда сунулся.
Гримберт молча согласился. Он помнил суровый нрав этих гор.
Пусть в прежней жизни у него не было доступа к церковному Информаторию, полнящемуся информацией обо всем на свете, однако было любопытство, которое он щедро утолял книгами и путевыми заметками известных путешественников. Так, он знал, что Альбы – это даже не горы, а исполинский горный массив, раскинувшийся, подобно мертвому левиафану, на многие сотни и даже тысячи миль. Его каменная туша простиралась столь далеко, что части Альб были раскиданы по доброму десятку графств и марок – Савойя, Турин, Прованс, Валентинос, Оранж, Лионне, Баден…
Один из самых высоких пиков возвышался аккурат между Туринской маркой и графством Женевским. Огромная льдистая громада, которую именовали иногда Белой Горой, была столь высока, что взбираться на нее осмеливались лишь самые отчаянные егеря. Разглядывая снизу ее недосягаемые вершины, юный Гримберт представлял, как когда-нибудь оттуда, из прозрачного и морозного небесного чертога, швырнет вниз бочку с запечатанным внутри Лаубером. При мысли о том, как граф Женевский несется вниз подобно снаряду и острые камни дробят его кости, он испытывал ни с чем не сопоставимое удовольствие. Прошло время, прежде чем он понял, что это будет слишком простой участью для предателя и убийцы…
– Медленно идем, – пробормотал под ухом Берхард, ворчливый с самого утра. – Хорошо, если к темноте доберемся до Серой Монахини. Там хоть проклятого сквозняка нет…
– А дальше? – спросил Гримберт, задыхаясь и отчаянно глотая ртом воздух. То, что для его спутника было короткой остановкой, для него служило блаженным отдыхом.
– Дальше… Двинем на запад, старой госпитальерской дорогой, минуем Мздоимца, затем поднимемся по Сучьей тропе, а дальше поглядим. Если Суконный перевал завален снегом, спустимся до Чертова камня и пойдем долгой дорогой в сторону Яшмы. А нет – так прямо в Долину Пьяного Аббата нырнем и там, значит, аж до Черного Чрева…
Гримберт ни разу не слышал в руках у Берхарда шелеста бумаги. Возможно, никаких карт у контрабандиста и вовсе не было, а шел он, полагаясь исключительно на свою память.
– Сколько нам осталось до Бледного Пальца?
– Как мавру до Пасхи! – огрызнулся тот. – Что тебе, слепому, расстояние считать, знать не землемер… Полсотни лье будет, а то и с вершком. А если в хопах мерить, то как бы не все три тыщи…
Гримберт помнил курсы обмена венецианских монет на франкские, но здешние меры длины часто ставили его в тупик. Тем более что в каждом городке и в каждом селе зачастую были приняты свои меры длины, непонятные остальному миру, и неважно, какое расстояние их разделяло, час ходьбы или три дня.
Попробуй вспомни, сколько двойных шагов в здешнем лье и с какого расстояния можно услышать крик взрослого мужчины, определяя длину хопа… Благодарение небесам, старый контрабандист еще считал в старых франкских мерах, а не в местечковых, где используют по большей части локти, пальцы, полуторные шаги, пассы и бог весть что еще…
– Сколько это будет в километрах?
– В имперских считать не обучен… – Берхард усмехнулся: – В километрах пусть те считают, которые Альбы линейкой меряют, а не ногами, как я. А если в лигах взять, то где-то с сотню выйдет и еще дюжина к ней.
Сотня лиг… Шестеренки в голове Гримберта вращались медленно, будто тоже прихваченные горным холодом. Но все-таки вращались.
Почти пять сотен километров. Чертовски мало для маркграфа, чьи владения исчисляются многими сотнями. Чертовски много для нищего слепца.
– Сколько это дней пути?
– Альбы человечьим календарем не считают, мессир, у них свой счет. Кому пять дней хватит, а кому и месяца будет мало. Тут все особенное, и расстояние, и время. Бывает так, вышел человек на день, а вернулся через пять лет – когда его кости кто-то домой приволочет. Шевелись, ваше сиятельство, если долго стоять, мороз в задницу заползет!
И Гримберт шел, беззвучно проклиная пробирающийся под тряпье холод, сбитые ноги и кружащуюся от звенящего горного воздуха голову. Он знал, что будет идти до тех пор, пока не упадет.
* * *К тому моменту, когда Берхард объявил ночевку, Гримберт был уверен, что продержался на ногах добрых два или три дня. То, что начиналось как сложная и утомительная прогулка, быстро превратилось в изматывающую пытку, от которой невозможно было отойти за те короткие минуты, что длился привал.
Тропа, по которой они шли, поднималась так круто вверх, что Гримберт мысленно чертыхался – по его расчетам, они уже должны были задеть головами Царствие Небесное. Иногда тропа вовсе пропадала, оборачиваясь крутой каменистой осыпью или петляя меж огромных валунов с острыми, как шипы рыцарской брони, выступами. Гримберт то и дело поскальзывался на лишайнике или влажных от горной мороси камнях, сжатая до судорожного хруста пальцев клюка не всегда помогала сохранить равновесие.
Иногда он падал, больно обдирая кожу с замерзших рук или ушибая колени, но спешил тут же вскочить и броситься дальше – Берхард не считал это уважительным поводом для остановки. Потеряв в скрежете ветра звук его дыхания, Гримберт начинал паниковать, терять направление и совершать много ненужных действий, отчего задыхался еще сильнее.
В непроглядной темноте, обступившей его, одиночество невообразимо пугало, он буквально ощущал себя крохотной песчинкой меж огромных каменных гряд, песчинкой, которую вот-вот сдует в пропасть особенно сильным порывом ветра или перетрет в месиво под несущимися с обрыва валунами.
Что еще хуже, собственное тело постепенно стало ему изменять. Истощенное и слабое, даже в городе оно не раз подводило его, но здесь, в Альбах, столь резко обозначило ту черту, за которой уже не будет ни боли, ни усталости, ни сознания, что Гримберт испугался. Руки и ноги отекали и ныли, причиняя боль на каждом шагу, сердце билось как сумасшедшее, едва не проламывая грудную клетку, а воздух, который он вдыхал, казался столь едким, что разъедал его изнутри, ничуть не насыщая мышц.
На него навалилась ужасная слабость, от которой живот казался набитым слипшимся пухом, а ноги, напротив, потяжелевшими настолько, будто были скованы кандалами. Гримберт шатался, с трудом удерживая направление, и иногда порыва ветра было достаточно, чтоб уронить его, точно детскую игрушку, навзничь. Во рту сделалось так сухо, что, если б он захотел позвать на помощь, не смог бы исторгнуть из себя ни звука. Но Гримберт не собирался кричать. Он поднимался, мотал головой и, спотыкаясь, скользя, тащил свое тело вперед, точно изношенный, исчерпавший до дна запас прочности рыцарский доспех.
– Благословение Святого Бернарда, – с неприятной усмешкой пояснил Берхард, когда Гримберт повалился на очередной осыпи, хрипло втягивая в себя отравленный едкий воздух. – Так это называется у нашего брата. Чем выше поднимаешься наверх, тем ближе делаешься к райскому царству, оттого земные грехи, что мы не замечаем, тянут вниз. Чувствуешь, как нутро крутит? Так привыкай, потому что дальше будет еще хуже.
– Я… Порядок…
– Ну смотри, мессир. Отсюда мы еще можем вернуться в Бра. После уж я поворачивать не стану.
Гримберт мотнул головой и поднялся. Ноги дрожали и подгибались, как у умирающей лошади, но он вновь стоял. Берхард издал зевок и бодро двинулся дальше, позвякивая мелкой галькой.
К тому моменту, когда они наконец остановились на ночлег, Гримберт уже не ощущал ни усталости, ни ног, ни времени. Казалось, все чувства человеческого тела, сколько их есть внутри, оказались обесточены, как обрезанные силовые кабеля. Тело просто брело, ничего не сознавая и не воспринимая, даже боль как будто осталась где-то в стороне, сделавшись не такой чувствительной.
– Встанем здесь на ночь, – решил Берхард, с хрустом разминая плечи. – Жаль, что ты не видишь этакой красоты. Закат, солнце на снегу, и облака подкрашены, ну будто ангельские перья…
Гримберт слишком устал даже для того, чтоб ненавидеть. Он рухнул, как подрубленное дерево, и долго лежал неподвижно, ощущая, как в одревесневшие члены медленно и неохотно возвращается чувствительность.
Повозившись с чем-то, Берхард растопил костер, и треск огня вызвал в душе у Гримберта такое благоговение, какого не вызывала даже проповедь архиепископа в столичном соборе. В укутавшей его темноте не было видно даже отсвета пламени, но Гримберт ощутил его упоительное струящееся по пальцам тепло, когда протянул к костру опухшие руки.
– Здесь есть деревья? – спросил он, когда губы немного размерзлись и вернули способность пропускать через себя воздух.
– Нет, и не было никогда. Но есть горные козы. Их навоз неплохо горит.
Гримберту было плевать, что горит, пусть это был бы даже еретик на инквизиторском костре. Он с наслаждением подвинулся ближе, растирая ломкие от мороза пальцы и опухшие колени. Он ощущал себя так, как человек, побывавший в Лимбе и вернувшийся оттуда – не цельное человеческое существо, а ворох телесных и душевных ощущений, слабо связанных друг с другом.
Он не испытывал ни голода, ни жажды, все внутренности словно съежились на своих местах, но Гримберт знал, что телу нужна энергия, чтобы на следующий день продолжить путь. Вынув из котомки хлебец, ставший от холода твердым, как броневая сталь, он принялся греть его над огнем, отщипывая небольшие куски.
Судя по звуку, Берхард возился с походным шатром, укрепляя его камнями и совершая множество операций, о сути которых Гримберт имел лишь самое приблизительное впечатление. По счастью, его помощь не требовалась, даже с одной рукой Берхард определенно обладал необходимой сноровкой, чтоб проделать все необходимое в одиночестве.