Более странную пару представить себе было сложно – простой водитель из крымского посёлка, ополченец с наградами и красивая сицилийка-репортёр новостного портала. Хотя…
…Если подумать – а такие ли мы разные? Для Джулии были близки и понятны тревоги и горести русских людей Южной Украины. Её дед был простым пастухом и тоже батрачил на какого-то итальянского помещика. И сама она не смотрелась посреди донецкой степи как белая ворона. Сердце у девушки было горячее и сострадательное, а всё остальное – малозначащие детали. В конце концов, не важно, на каком языке говорит твой собеседник, если вы понимаете друг друга!
– Вы, если получится, заезжайте к нам в гости, – пригласила Надежда Витальевна. – Мы с мужем живем в большом доме под черепичной крышей, у нас ещё перед домом столб с колесом прибитым. Раньше там аисты гнездились, но, как война началась, больше не прилетают.
Джулия коснулась пальцами руки Надежды и защебетала что-то на своём.
– Она говорит, что аисты обязательно прилетят, – перевёл Николай. – Как только война закончится, прилетят, непременно!
– Я тоже в это верю, – кивнула Надежда.
– Мы к вам обязательно заедем в гости, да, Николя? – сказала Джулия, забираясь в машину. Николай, придерживающий для нее тяжелую бронедверь, кивнул:
– Конечно, приедем.
– И я хочу побывать в госпитале, где работает ваш муж, – добавила Джулия уже из машины. – До встречи, Надежда. Пусть Пресвятая Дева хранит ваш дом и всех, кто вам дорог! Пусть аисты поскорее прилетают!
– Спасибо, – ответила Надежда, улыбаясь. – Пусть и вас Господь хранит в дороге.
Дороги Донбасса… Надежда еще помнила то время, когда это были спокойные, пустые асфальтовые нити, соединявшие мирные посёлки. Теперь на этих дорогах выбоины от снарядов, как шрамы на теле воина. И выбоины – не самое страшное, что можно встретить на этих дорогах – парят в пустынном небе малозаметные дроны, рыщут по степи диверсионно-разведывательные группы украинских бандитов, и любая машина может подвергнуться обстрелу. Говорят, теперь даже спутники-шпионы НАТО[46] помогают украинской армии.
Надежде очень пришлись по душе Николай и Джулия. Внезапно она поняла, что очень хочет, чтобы их отношения развивались дальше. Жизненный опыт подсказывал Надежде, что пока молодые люди находятся на той стадии, которую Владимир Высоцкий описывал в своей песне словами: «Думая, что дышат просто так, они внезапно попадают в такт такого же неровного дыханья». Николай и Джулия любили друг друга, они даже догадывались, что их чувства взаимны, но еще наверняка не признались в них друг другу.
Любовь – и война. Ужасное сочетание, но совсем не редкое. Когда жизни угрожает смертельная опасность, потребность в любви возрастает кратно. Наверно, война – полная противоположность любви, и её чудовищную несправедливость может компенсировать только чудо, когда два сердца бьются вместе – и навсегда.
Но как же опасно любить на войне! В любой момент твою любовь могут ранить, даже убить. Могут убить прямо у тебя на глазах. Смерть несправедлива, она часто медлит к тем, кто ждёт её прихода, – и без спросу является к тем, кто совсем её не желает. На войне смерть забирает молодых, тех, у кого всё было бы впереди, если бы чья-то злая воля не послала бы их в горнило боя, где шальная пуля или осколок моментально могут оборвать юную жизнь.
На войне ты можешь потерять любимого в любую минуту – или в любое мгновение могут убить тебя. И то, и другое страшно и несправедливо. Но на войне люди становятся ближе. Парадокс, но могли бы Николай с Джулией сойтись, если бы война не свела их? Наверно, нет.
Одно Надежда знала точно – теперь она будет поминать в своих молитвах еще двоих людей – Николая и Джулию. Она будет просить Бога, Пресвятую Богородицу, святителя Николая – тёзку водителя и всех святых, чтобы их не коснулась никакая напасть – пуля, осколок, мина на дороге…
Вслед за этим Надежда подумала о своем муже, о своих сыновьях. Старший, Виталька, был на войне, и тревога о нем не покидала Надежду ни на минуту. Младший, Вовка, на войну по возрасту не вышел, и это его очень расстраивало. Учился он прилежно, вел себя тоже прилично – серьёзностью он пошёл в отца. Но время от времени на Вовку накатывало и он печалился, что сидит дома, пока другие воюют.
И, конечно, муж. Ее Володя. Сейчас они виделись редко, у Владимира Григорьевича было полно дел в его госпитале. Но при этом всё равно Надежда постоянно чувствовала его рядом с собой, словно их не разделяли те три версты, которые отделяли Русский Дол от скрытого холмами опустевшего хутора, в котором разместился госпиталь Владимира Григорьевича.
Они часто созванивались; если Владимир был занят, Надежде отвечал кто-то из санитаров или сестер. Она клала трубку и занималась своими делами, пока муж не освободится. До войны Владимир Григорьевич заведовал фельшерско-акушерским пунктом в Забойске, но еще в самом начале, до Минских соглашений, когда украинская армия рвалась к российской границе, по Забойску ударила их артиллерия. Никаких частей ополчения в городке не было, это был чистой воды акт устрашения. Напугать, правда, почти никого не удалось, да и удар был так себе, но по ФАПу попали, и деревянное здание сгорело со всеми лекарствами, инструментами и документами. Теперь жителей Забойска, Русского Дола и нескольких соседних деревень принимали в госпитале, где силами Владимира Григорьевича оборудовали, кроме всего прочего, стоматологический кабинет и даже приемную психолога-психотерапевта. У последнего не было проблем с клиентурой – война калечит психику людей даже больше, чем их тела. Правда, Маргарите Львовне пришлось поездить по окрестным селам, объясняя людям, зачем им приходить к психиатру – против этой профессии у многих было сильное предубеждение, хотя психотерапевт – такой же врач, как и все остальные. Но люди почему-то боятся обращаться к таким специалистам и годами живут с незалеченными душевными травмами.
Надежда решила позвонить мужу прежде, чем вернуться к чтению писем. Если у того нет аврала, то идею музея стоило бы обсудить с ним. Вернувшись в здание почты, она посмотрела на пакеты с гуманитарной помощью, которые еще не забрали, снова вспомнила о Екатерине, подивившись, что та не приходит, и направилась к столу, на котором стоял старомодный аппарат семидесятых годов с вращающимся диском.
Здесь её ждало разочарование – в трубке телефона царила гробовая тишина. Такое случалось часто, и причин тому могло быть очень много – от перебоев с электричеством до проблем на линии. Надежда вздохнула и достала из сумочки, которую она еще с утра поставила на полку под вешалкой у двери, мобильный телефон. Мобильная связь в Русском Доле почти не работала и появлялась крайне редко. Причём никто в посёлке не знал, какие причины обусловливают наличие или отсутствие оной. На этот раз связь была, и Надежда быстро набрала телефон госпиталя. Трубку сняла Слава – полное имя у девушки было Мирослава, она была на вид такой типичной украинкой – крепкой, кругленькой, румяной – кровь с молоком. Владимир Григорьевич, однако, считал, что Слава чем-то похожа на молодую королеву Викторию. Мнения по этому поводу в семье разделились: Виталий был согласен с отцом, Надежда и Вовка – нет.
– Воинская часть такая-то, – сказала Слава, назвав номер, присвоенный госпиталю. – Военный госпиталь такой-то.
– Привет, Слава, как у вас погода? – сказала Надежда.
По телефону приходилось говорить «эзоповым языком», чтобы информацию не перехватили те, для кого она не предназначена. Слава правильно поняла вопрос Надежды, а спрашивала та о том, есть ли горячка в больнице, занят ли ее муж на операции.
– Здравствуйте, Надежда Витальевна, – прощебетала Слава приветливо. – Пока ясно, но с запада дует непонятный ветерок. Владимир Григорьевич поливает грядки, как закончит, скажу ему, чтобы позвонил.
Нет, пока раненых не подвозили, – так расшифровывалось то, что сказала Слава, – но, возможно, ожидаются. Владимир Григорьевич на обходе, когда закончит – подойдёт.
– Передай ему, пусть пробует звонить на мобильный, – сказала Надежда. – Стационарный чего-то не работает, а мобильник ловит.
– Хорошо, – согласилась Слава, – передам.
Повесив трубку, Надежда услышала за окном чьи-то шаги. Точнее, чьи шаги она сразу узнала и обрадовалась – наконец-то объявилась «пропажа» – Екатерина.
Глава 6. Письмо поисковика
– Привет, Катюша, – приветствовала гостью Надежда, когда Катя вошла в помещение почты. – А я уж переживать начала – не приходишь и не приходишь…
– В Забойск ездила, – ответила Катя, обнимая подругу, – лекарства для Мишутки передали.
У Кати с ее мужем Сергеем своих детей не было. Они женились в тринадцатом, зимой, а в четырнадцатом Сергей ушел в ополчение. Сейчас он капитан и командует ротой Народной милиции. Был дважды ранен, награжден медалями. На побывку приезжает, но не так чтобы часто.
А зимой пятнадцатого под ночь к Кате в дом постучались. Она, хоть и была одна, открыла – правда, с оружием, Сергей ей привез пистолет и даже научил стрелять. На пороге оказалась худенькая девочка, на вид не старше пятнадцати, и совсем крохотный мальчонка. Это и были Даша и Миша.
Детишки попросились переночевать. Катя их пустила, накормила, а потом расспросила. Дети были детдомовские, и не родня друг другу – просто бежали вместе. Все началось с того, что в город приехали нацисты из одного из нацбатов – какого именно, ни Даша, ни, тем более, Миша сказать не могли. Головорезам чем-то приглянулось здание детдома – возможно, тем, что стояло на окраине города, а может – тем, что здесь когда-то располагались казармы. Сиротам велели выметаться. Даша как чувствовала – схватила в охапку Мишку, над которым шефствовала – руководство детдома поручало старшим заботу о малышах, и рванула на все четыре стороны. Точнее, не то, чтобы рванула – задержалась в окрестной застройке, затаилась в одном из пустовавших долгие годы административных зданий, где уже даже бомжи не селились, рассчитывая уйти ночью. Потому она видела, что произошло дальше.
Нацисты стали заселяться в здание детдома еще до того, как его покинули сироты. Моментально они стали «обмывать» своё «новоселье». Напившись, бандиты устроили охоту на сирот. Мальчиков избивали и пытали, девочек – сначала насиловали, потом избивали и пытали. Ночью во двор детдома выволокли человек под двадцать избитых детей и стали развлекаться, стреляя по ним.
Пока всё это происходило, Даша с Мишей сидели тихо, как мышки. Когда, под утро, дети были перебиты, а нацики угомонились, Даша с Мишей рванули, куда глаза глядят от этого страшного места.
С тех пор у Миши были проблемы со сном. Уже упомянутый психотерапевт госпиталя Владимира Григорьевича диагностировала у мальчика посттравматическое расстройство личности и выписала ему снотворное и антидепрессант. Поначалу Катя только горько улыбалась – идет война, ДНР и ЛНР никем не признаны, Россия помогает, как может, но где взять такие лекарства? Их не везут. Другое более важно – перевязочные материалы, антибиотики, средства для обработки ран, для дезинфекции, кровь для переливания, наконец…
Но за дело взялись Надежда и Маргарита Львовна. Им удалось найти в Ростове благотворительный фонд, который взял на себя оплату лекарств для Миши и доставку их до Забойного. Теперь раз в месяц Катя получала посылку, а Мишка спал спокойно, и потихоньку превращался в обычного пацана. Он ходил в школу, уже в третий класс, нормально общался с ровесниками, но порой на него накатывало что-то, он или начинал плакать, или замыкался в себе. Тогда на помощь приходили медикаменты. Но куда больше помогла, конечно, любовь Кати. Катя и, впоследствии, Сергей приняли Дашу и Мишу, как своих. Они даже собирались усыновить их, но дело пока не двигалось с мёртвой точки, ведь у детей не было вообще никаких документов. Хорошо, их хоть в школу взяли. Но Даша уже закончила школу, и ей хотелось продолжать учёбу, вот только с временными документами поступить куда-то было сложно.
С момента начала спецоперации Катя внимательно следила за ходом освобождения Украины от нацистов. Она обзванивала, как могла, все детские дома на освобождённых территориях в надежде найти хоть какие-то документы для своих приёмышей. Она даже выезжала почти к линии фронта, посещая те детдома, которые были разорены нацистами, но пока без толку. И процесс выдачи новых документов буксовал.
Зная о Катиной проблеме, ей стали помогать другие – и односельчане, и жители Забойска. К Кате то и дело являлся кто-нибудь из ее добровольных помощников, но, увы, пока с пустыми руками.
– Как вообще твои? – спросила Надежда, предлагая Кате присесть. – Чаю хочешь?
– По такой жаре? Я лучше просто водички холодной выпью, – улыбнулась Екатерина. – Нормально мои. Дашка сидит зубрит, поступать хочет, мне даже стыдно перед ней, что с документами такое. Мишка на каникулы вышел, в табеле отметки только отлично и хорошо. Постарался, молодец. Серега сейчас где-то под Углегорском, точнее не знаю – он не говорит, я не спрашиваю. Воюет…
Надежда протянула подруге кружку с водой; выпив, Катя хотела отставить кружку и увидела разложенные на столе письма.
– Что это у тебя? – удивилась она. Надежда вздохнула:
– С утра нацики машину фельдъегерей обстреляли. Без жертв, но часть писем, как видишь, всмятку. Решила разложить их по конвертам и задумалась. Можно, я с тобой посоветуюсь?
– Ради бога, – ответила Катя. – На что ещё нужны подруги?
– Тут, понимаешь, какая идея, – сказала Надежда. – Я сидела, перебирала их, и подумала, что эти письма вполне можно было бы разместить в музее, не оригиналы, конечно, копии. Ну, или создать музей солдатских писем. Понимаешь, в письмах война показана такой, как она есть. Без прикрас, без пафоса, без чернухи – просто война. Для солдата война – это его сегодня, его реальность. Но если вчитаться в эти письма, то понимаешь… – Надежда вздохнула. – Многое понимаешь. Что война – это неправильно. Что надо беречь мир. Понимаешь, почему важно защищать Родину…
Катя смотрела на Надежду с восхищением:
– Отличная идея! Знаешь, я бы отдала кое-что из Серегиных писем для экспозиции. Не думаю, что он обидится. Он у меня поэт, философ, он прямо так и пишет – мы, мол, пишем так, как будто нас суждено прочитать миллионам. Завтра-де новый бой, и ты не знаешь, выйдешь ли из него живым. Может, это последнее твоё письмо. Последнее, что ты скажешь дорогим людям…
– Что-то похожее наш батюшка в это воскресенье говорил, – кивнула Надежда.
– Так у нас же батюшка сам на фронте постоянно бывает, – подтвердила Катя. – С солдатами общается, исповедует их. Он сам воин, только и того, что без оружия. Так о чём ты хотела со мной посоветоваться? Хочешь сделать экспозицию у нас в клубе?
…Когда-то давно, когда Украина ещё была в составе СССР, клуб был в каждом селе, даже самом маленьком, в две-три улицы. С обретением независимости всё это хозяйство стало приходить в упадок. Клуб Русского Дола спасла бабушка Кати, её тёзка – Екатерина Матвеевна. Она растила Катю одна – родители подруги Надежды погибли в Афганистане, когда девочка ещё в школу не ходила. Катя выросла при клубе. Они вдвоем с бабушкой содержали его и тогда, когда украинские власти сначала сократили, потом – напрочь обрубили финансирование на эти учреждения. Кино в клубе больше не показывали, не приезжали коллективы самодеятельности, как в годы застоя, зато была библиотека, были дискотеки по выходным, а главное – у сельчан была возможность собраться вместе в любую погоду, как-то культурно провести время.
Новая власть ДНР была удивлена тем, что в Русском Доле ещё существует клуб, но кое-какое финансирование на него выделила. В Русский Дол привезли списанный киноаппарат, иногда в клубе стали крутить кино – не новые ленты или хиты, но народ собирался и смотрел. Фильмы привозили хорошие, вроде «Брата», «Брестской крепости», «Тумана». Привозили и новые фильмы, про марш на Приштину, про ополчение…
Вроде бы не так уж и важно, есть ли клуб в Русском Доле или нет. Конечно, посёлок без него не пропал бы, но существование этого «культурного центра» делало жизнь русскодольцев немного светлее и праздничнее, и в этом была огромная заслуга Кати.
– Да нет, – сказала Надежда. – Ну, то есть да, конечно, если есть такая возможность. Я сначала думала про школу в Забойске…
– Ты смотри на перспективу, – улыбнулась Екатерина. – Это сейчас у нас жизнь в селе еле теплится. Будет новая дорога – вернутся люди в Русский Дол, а дорогу уже строят. Так что, как прогоним бандеровцев, у нас в Русском Доле не только клуб будет, но и церковь, и магазин, и школа. В школе, конечно, музей делать лучше, чтобы дети с самого раннего возраста знали историю. Чтобы помнили и не думали забывать. А пока школы нет – я у себя всё размещу, ко мне ведь и так ходит и стар и млад.
– Хорошо, – машинально кивнула Надежда. – Но я… понимаешь, я сомневаюсь, можно ли размещать чужие письма в музее, это всё-таки личная переписка?
– Так можно спросить у тех, кто эти письма написал, – ответила Катя. – Найти их, обрисовать ситуацию – уверена, большинство только рады будут. Это же ты как будто войдёшь в историю. А если человека уже нет – то это память. Как Сергей мой говорит – человек может умереть, но его голос будет звучать из его писем. Будет говорить о том, что для него было важным… – Катя почему-то покраснела и оборвала фразу. Вместо этого она взяла со стола один из листков, и стала читать вслух:
«Здравствуйте, Наташа! Я был очень рад получить от Вас такое тёплое и доброе письмо. Ото всей души радуюсь новым успехам нашего клуба и надеюсь, что следующим летом поучаствую в подъеме найденного нами танка. То, что вам удалось найти живого члена экипажа – это невероятно. И, конечно, радует, что экипаж танка не погиб, а сумел спастись.
Признаться честно, я очень сожалею, что не могу участвовать в экспедициях этого года. Карелия – это край, который ещё хранит много тайн прошедшей войны. Мы уже проводили две экспедиции туда, до Вашего прихода в клуб, если Вас интересуют подробности, можете расспросить у Павла Кареновича. В одной из них мы нашли остатки финского „Спитфайра“[47], в другой случилась вообще детективная история – найденный нами БТ-5[48], который мы сначала посчитали красноармейским, имел удивительную историю: его подбитым захватили финны, использовали, как тягач, а потом восстановили до боеспособного состояния… и бездарно загнали в болото в сорок втором. Танк мы, конечно, восстановили как советский; теперь он стоит во дворе одной из школ Петрозаводска как памятник.
Я взял с собой Вашу работу по униформе красноармейцев Ленинградского военного округа тридцать седьмого – сорок третьего годов. Она меня порадовала – Вы скрупулёзно подошли к изучению предмета и сумели обратить внимание на те детали, которые другие исследователи не заметили. Это огромный плюс в нашей работе. Знаю, что сейчас Вы работаете над такой же монографией по Карельскому фронту и морякам Северного флота. Советую обратиться к Саше Болгову, он крупнейший специалист по ленд-лизу[49], а на севере ленд-лизовская форма и фурнитура встречались чаще, чем где бы то ни было, и не отразить это в Вашей работе Вам просто не удастся.
Как я уже сказал, мне очень жаль, что я не смогу поехать с вами в Карелию. Но я, как Вы знаете, офицер запаса и с началом Специальной военной операции просто не мог оставаться в стороне. Как историк и специалист по периоду Второй мировой, я прекрасно знаю, что такое нацизм. Какую опасность он несет людям, человечеству. Нацизм – это не просто возрождённое варварство – эта идеология способна полностью разрушить нашу цивилизацию. Впрочем, как и другая, на первый взгляд противоположная – либерализм. Это только кажется, что между нацизмом и либерализмом нет ничего общего – оба эти течения характеризуются резким неприятием всякого инакомыслия. Просто у нацистов есть дозволенная идеология, а у либералов – конгломерат дозволенных идей. Свобода при либерализме только кажущаяся, у этой свободы есть жёстко очерченные рамки.
На практике – здесь либералы и нацисты заодно, эти две „противоположности“ противостоят нам. Либерализм покрывает самый жестокий нацизм. Наверно, Вам хорошо известно, как это бывает, – история с соцсетью „Фейсбук“, разрешившей призывы убивать русских – это только самый очевидный пример.
Я уже давно говорил, Наташа, что у русского человека есть какое-то обострённое чувство справедливости. Это не достоинство, но и не недостаток; нашим чувством справедливости легко манипулировать, что хорошо показали примеры тысяча девятьсот пятого, тысяча девятьсот семнадцатого и тысяча девятьсот девяносто первого годов. Вместе с тем нас не так просто одурачить и ложь с манипуляциями мы чувствуем даже тогда, когда не понимаем, где именно нас обманывают. К сожалению, на Украине воспитали некоторое количество людей, у которых эти качества атрофированы. Я пытаюсь понять, как это произошло; для этого я общаюсь с пленными. Сейчас меня занимает амбициозная задача – описать этот процесс максимально подробно, чтобы другие сумели найти методы борьбы с подобной идеологической обработкой. Я не верю, что у русских в России есть врождённый иммунитет к этой заразе – к моему глубокому сожалению. Поэтому, как вирусолог изучает новый коронавирус, я сегодня занят изучением вируса украинства, конечно, когда позволяет боевая обстановка.
Вместе с тем я не забываю и о нашем общем деле. Хочу поделиться с Вами одной радостью – Вы первая узнаете об этом из всего нашего клуба. Как Вы знаете, я командую инженерным подразделением. Мы роем окопы, устраиваем временную фортификацию – блиндажи, защищённые огневые точки, позиции для артиллерии и так далее. Восемьдесят процентов наших занятий – земляные работы. Я не знаю, знаете ли Вы, но к поисковому делу я пришел курсантом инженерного училища. Во время учений мы случайно вскрыли братскую могилу красноармейцев. Наш курсовой офицер тут же связался с поисковиками, и те вскоре прибыли на место. Нашему курсу пришлось потратить больше сил, выстраивая линию обороны так, чтобы не потревожить прах павших героев, но зато поисковикам удалось восстановить имена сначала восьми красноармейцев из числа захороненных, а потом – и остальных восемнадцати, уже работая с архивами. Там я познакомился с профессором Руденко, тогда он был еще кандидатом наук, и с нашим Павлом Кареновичем…
Сейчас история почти повторилась – когда мои бойцы строили линию обороны на одной из здешних высот, они обнаружили человеческие останки. Рядом с телом лежали остатки трёхлинейки[50] с примкнутым штыком и, что более ценно – хорошо сохранившийся планшет[51] с донесением. Мне удалось ознакомиться с содержимым донесения в планшете – его от времени сохранили целлулоидные[52] листы, между которыми он лежал. К счастью, мне удалось законсервировать эти листы с донесением – за ними приехали специалисты, их передали в Луганск для дальнейшего изучения.
Но Вы же понимаете, что ни один поисковик не остановился бы на этом. Несмотря на то что здесь ужасная связь, я, воспользовавшись короткой передышкой, созвонился с несколькими знакомыми архивистами. Зная номер части, дату написания донесения и обстановку на фронте, я сумел установить личность погибшего! Честно говоря, я этим горжусь, ведь задача была непростой. Но теперь в могиле на одной из донецких высот будет лежать не неизвестный солдат, а гвардии ефрейтор Вилен Васильевич Якимов. И я уверен, что его родня вскоре найдёт своего родственника, пропавшего без вести в годы войны, а когда здесь станет спокойно – сможет посетить место его последнего упокоения.
Знаете, Наташа, поисковое дело – это, конечно, очень интересно, захватывающе. Это всё равно, что быть персонажем исторического детектива. Но главное в нашем деле не это, не адреналин, не драйв (Вы, наверно, сейчас улыбаетесь, думая о том, что для Андрея Репина драйв – это сидеть с кисточкой, бережно очищая от породы фаланги пальцев или гильзу, в которой, возможно, лежит солдатская памятка…). Главное – это как раз справедливость. Человек не должен пропасть без вести. Его прах заслуживает того, чтобы быть по-человечески погребенным. Я называю наших противников варварами, но они хуже. Варвары всё-таки погребали своих собратьев. Укропы бросают их в поле, как ненужный мусор. Мы, по мере возможности, стараемся их хоронить – и этим тоже приходится заниматься моим солдатам, но в сопровождении сапёров-минёров. Дело в том, что эти нелюди очень часто превращают трупы своих боевых товарищей в мины-ловушки – совершенно нечеловеческое поведение!
Мы, поисковики, не просто изучаем историю по материальным свидетельствам – мы возвращаем память о тех, кто эту историю творил. Для нас лозунг „никто не забыт, ничто не забыто“ – не просто красивые слова, а руководство к действию. Говорят, что война не кончится, пока последний её солдат не будет погребен. И мы надеемся когда-нибудь закончить еще ту, давнюю войну.