Игорь Святославич
Олег видел, как омрачилось лицо Игоря. Если Вышеслав угодил в полон к суздальцам, то быть ему рабом. Вызволить его они не смогут.
Не желая терять последнюю надежду, братья отправились со своими дружинниками к городским воротам: Олег – к Лядским, Игорь – к Золотым. Воевода Бренк поспешил ко Львовским воротам.
Золотые ворота Киева поражали своими размерами, в них могли проехать четыре повозки в ряд.
Воротная башня была сложена из белого камня. С боков её подпирали высоченные земляные валы, на которых возвышались деревянные стены с крытыми заборолами. Уходившую в синее небо воротную башню венчала небольшая церковь с блестящим куполом.
Её белокаменные стены гармонично вписывались в монументальный мощный силуэт всей башни.
Высокие створы ворот были широко распахнуты, подъёмный мост был опущен.
Игорь, задрав голову, с восхищением разглядывал Золотые ворота, забыв на миг, зачем он здесь. Говорят, в Царьграде тоже есть Золотые ворота.
«Интересно, – думал Игорь, – царьградские ворота больше киевских иль нет?»
Дружинник тронул Игоря за плечо и кивнул на дорогу, по которой со стороны разграбленного города приближался конный отряд чёрных клобуков. Предыдущий отряд выходил из Киева без пленников, поэтому переяславцы пропустили степняков без задержки. Эти степняки ехали медленно, так как в хвосте у них двигалась вереница русских пленных.
Игорь насторожился и, тронув коня, подъехал поближе к дороге.
Переяславские ратники преградили путь чёрным клобукам, требуя, чтобы те добровольно отпустили пленников. Стоявшие по сторонам от дороги переяславские лучники угрожающе держали стрелы на тетивах луков.
Предводитель чёрных клобуков поспешно закивал головой в чёрной островерхой шапке и взмахом руки повелел своим людям обрезать верёвки, которыми связанные пленники крепились к лошадям.
Если суздальцы забирали в полон прежде всего ремесленников и работных людей, а также иноземцев, за которых можно получить выкуп, то берендеи и чёрные клобуки захватывали в основном женщин и детей. Вот и в этом полоне больше половины были женщины и подростки, а мужчин было совсем немного.
Игорь, искавший Вышеслава, отъехал прочь расстроенный, не найдя своего друга.
Затем к Золотым воротам подъехала на низкорослых лошадках толпа берендеев, которые гнали перед собой около сотни киевлянок. Среди пленниц оказались даже молодые монахини из местного женского монастыря.
Берендеи расстались с такой знатной добычей очень неохотно.
Пленницы же, обретя свободу, плакали от радости и обнимали своих избавителей. Иные из них были полураздеты и посинели от холода на пронизывающем ветру. Переяславцы отогревали замёрзших полонянок возле костров, отдавали им свои плащи.
Потом переяславцы отняли полон у выходивших из Киева дружинников дорогобужского князя, те повязали не только бояр и боярских холопов[37], но даже архиерея из Георгиевского храма. Дорогобужцы, уступая силе, отводили душу ругательствами, поминая нехорошим словцом Глеба Юрьевича. Переяславцы не оставались в долгу и крыли отборной матерщиной дорогобужцев и их князя, которого было не видно в сече, зато в грабежах он явно преуспел.
И вот появился ещё один отряд чёрных клобуков, который вёл пленников: и мужчин, и женщин. Все пленники были полураздеты, степняки посрывали с них шушуны и шубы, поснимали платки и шапки, многих оставили без тёплых сапог и чёботов.
Воевода переяславцев, рассердившись, приказал отнять у чёрных клобуков не только пленников, но и снятую с них одежду и всё награбленное злато-серебро.
Предводитель чёрных клобуков начал было возмущаться, но воевода поднёс к его носу мозолистый кулачище и пробасил:
– Убирайся, покуда цел!
Чёрные клобуки ускакали, нахлёстывая коней, будто вихрь промчался сквозь ворота.
Пленники, не веря своему счастью, торопливо разбирали шубы, шапки и сапоги, брошенные степняками на истоптанный подтаявший снег. Среди них было много юных боярышень и купеческих дочерей, растерявших в постигшем их несчастье былую надменность, но не утративших свою девичью красу. К ним, оставшимся без отцов, матерей и старших братьев, переяславцы отнеслись с особым участием. Помогали одеться и обуться, делились хлебом, отводили в ближайшие дома отогреться, поскольку у костров места уже не было.
Игорь, толкавшийся среди освобождённых пленников, нечаянно коснулся руки стройного юноши в изодранном полушубке, на плече у которого рыдала молодая женщина с распущенными светлыми волосами. Юноша взглянул на Игоря. Его красивое лицо выглядело уставшим, на пораненной щеке засохла кровь.
У Игоря радостно забилось сердце:
– Вышеслав! Живой!
– Игорь?! Откуда ты взялся?
Да, это был Вышеслав, который обрадовался встрече не меньше Игоря!
Светловолосая женщина при виде этой сцены перестала рыдать и удивлённо глядела на обнимающихся друзей.
– Отец твой тоже здесь, – молвил Игорь, тормоша Вышеслава. – Как я рад, что отыскал тебя! А это кто?
– Это Бронислава, дочь боярина Кудеяра, – ответил Вышеслав и нахмурился. – У неё мужа убили и отца, а дочь свою она потеряла. Вернее, разлучили её с дочерью чёрные клобуки, когда делили пленниц меж собой. Нас с нею одной верёвкой повязали, мы так и ночь вместе провели в каком-то подвале.
Игорь сочувственно покачал головой в островерхом шлеме.
– Помочь бы ей, Игорь, – сказал Вышеслав.
– Я бы рад, но как?
– Дай ей коня и дружинников, пусть они поищут девочку у других ворот. Иль там пленников не освобождают?
– Освобождают, – ответил Игорь, – так Глеб Юрьевич повелел. Он теперь из Переяславля на киевский стол перейдёт.
– Ну, дай Бог ему доброго здоровья! – произнёс Вышеслав без особой радости в голосе.
Брониславе посчастливилось разыскать дочь среди освобождённых пленников у Лядских ворот. В тот мартовский день многие киевляне, вызволенные из неволи, отыскали кто – сына, кто – дочь, кто – отца с матерью… И всё же горечь от страшного погрома Киева и гибели многих киевлян довлела над всеми, омрачая минуты радости бывших пленников.
Был год 1169-й от Рождества Христова.
Глава седьмая. Первенец
Воевода Бренк не отпустил Вышеслава с Игорем в Путивль, заявив, что намерен сделать из сына искусного воина.
– А уж потом ты сам решишь, в чьей дружине служить, в Игоревой иль Олеговой, – сказал Вышеславу строгий отец.
По раскисшей от весенней распутицы дороге дружина Игоря возвращалась в Путивль.
Старшие дружинники ворчали:
– Взяли на щит Киев, а домой идём с пустыми руками! Будто не с победой возвращаемся.
– Суздальцы – те не постеснялись, набили мошну доверху и ополонились, а у нас ни серебра, ни рабов!
– У Глеба Юрьевича деньжат выпрашивали на хлеб и на овёс лошадям. Смех, да и только!
– Зато у князя нашего совесть чиста, ему ведь чужого не надо! Он, видать, ради удовольствия ратоборствует.
Игорь слышал недовольные разговоры, но вида не подавал. Он даже с Олегом поругался из-за того, что тот разрешил своим воинам пограбить лабазы фряжских купцов. Олеговы дружинники разошлись и не только растащили всё имущество фрягов[38], но даже надругались над их жёнами и дочерьми. Олег закрыл на это глаза, поскольку дружинники и его не забыли отблагодарить, подарив своему князю самую красивую из дочерей фрягов, девушку звали Изольда. Эту Изольду Олег взял с собой в Новгород-Северский.
«Пусть не удались мои замыслы касательно Чернигова, зато досталась мне заморская красавица!» – думал Олег себе в утешение.
Агафья встретила черноокую темноволосую пленницу с нескрываемым к ней состраданием.
Зато Манефа, оглядев Изольду с головы до ног, холодно спросила у Олега:
– Что эта пава делать-то умеет?
– Она на лютне[39] отменно играет и жалобные песни поёт – заслушаешься! – хвастливо ответил Олег.
– И только-то, – усмехнулась Манефа.
Но Олег утруждать Изольду какой-либо работой и не собирался, сделав её своей наложницей. На Агафью Олег больше не смотрел, все ночи проводя с Изольдой. Он даже трапезничать стал отдельно от всех наедине со своей обожаемой фряженкой. Хотя Изольда неплохо изъяснялась по-русски, Олег тем не менее взялся изучать её родной язык.
Супругу в отместку Агафья, не таясь, льнула к Игорю. Манефа не раз заставала их целующимися. Когда про уединения Агафьи с Игорем стала открыто судачить челядь, Манефа бесцеремонно собрала сына в дорогу.
– Тебя в Путивле жена дожидается, к ней и поезжай! – было напутствие княгини.
Игорь и сам сознавал, что его всё сильнее затягивает в омут греховной любви.
Когда дружина Игоря выступила из Новгорода-Северского, только-только первые проталины появились. А на подходе к Путивлю вдруг повеяло таким теплом, что таявшие снега повсюду зажурчали множеством ручьёв по лощинам и склонам холмов. Набухшая влагой земля чавкала под копытами лошадей.
По пажитям деловито расхаживали прилетевшие с юга грачи.
Ефросинья кинулась Игорю на шею, и у того что-то вдруг ёкнуло в сердце. Не удержался Игорь и поцеловал свою юную жену долгим поцелуем в уста, как привык Агафью целовать. Ефросинья затрепетала и вся подалась к нему, так долго ожидавшая такой ласки. До этого между ней и супругом были в ходу лишь невинные поцелуи в щеку.
Ефросинья по наивности своей решила, что в Игоре проснулась истинная мужественность благодаря ратным делам, в коих он впервые в жизни принял участие. Она не стала отказываться, когда Игорь предложил ей пойти вместе с ним в баню.
Там-то, возле пышущей жаром печи из речных валунов, в густом мятном пару, неловкая и смущённая, Ефросинья впервые явила мужу свою наготу. Игорь взял жену за руку и вывел из тёмного угла поближе к окошку, затянутому бычьим пузырём. Его глаза заблестели каким-то особенным блеском.
– Какая ты у меня прелестная, Фрося! – восхищённо промолвил Игорь, ласково касаясь пальцами девичьей груди и бёдер.
Ефросинья, сама восхищённая мускулистым торсом своего суженого, робко положила свои мягкие руки Игорю на плечи. Белокожая, с длинными распущенными русыми волосами, она походила на русалку.
Не желая более оттягивать неизбежное, Игорь завалил Ефросинью на полке́ и, разведя ей ноги, соединился с нею одним уверенным движением.
В лежащей под ним супруге было столько свежести и очарования, что Игорь, входя в раж, не обращал внимания на стоны Ефросиньи, хотя то были стоны не от наслаждения, а от боли.
Игорь прекратил свои телодвижения, лишь заметив слёзы в глазах жены.
Он постарался её успокоить:
– Не плачь, родная. Так всегда бывает первый раз.
Ефросинья перестала плакать, но наотрез отказалась продолжить начатое.
Игорь принялся её убеждать, что прерываться нельзя.
Ефросинья подняла на него ясные заплаканные очи и наивно спросила:
– Отчего же?
Игорь видел, что она не капризничает, а просто желает узнать истину, и он ответил:
– Мужчина должен исторгнуть семя, тогда токмо совокупление может считаться законченным.
– Но отчего же надо непременно закончить? Отчего нельзя в другой раз? – вновь спросила Ефросинья.
– Так говорил мне мой духовник, оставшийся в Новгороде-Северском, – солгал Игорь.
Ефросинья вздохнула, опустив голову. Было видно, что она согласна уступить мужу, но набирается решимости перетерпеть неизбежную при этом боль.
…После случившегося в бане Игорь и Ефросинья все ночи стали проводить вместе. Их брачный союз только теперь обрёл для них подлинную ценность. Игорю нравилась новизна в близости с женой, его очаровывала неопытность Ефросиньи, как в своё время его восхищали опыт и умение Агафьи. Для Ефросиньи наступила пора открытия доселе неизвестной области её женского бытия, в котором главенствующую роль играл обожаемый ею сильный супруг. Глядя на их счастливые лица, зрелые люди посмеивались украдкой: поколе молоды – потоле и дороги!
…С боярами своими Игорь жил недружно.
По окончании Великого поста пригласил Игорь к себе в терем на честной пир всех имовитых мужей, так ни один к нему не пожаловал.
Собрались в княжеской гриднице лишь Игоревы дружинники.
Ефросинья, нарядившаяся в своё лучшее платье, была разочарована тем, что к ним на застолье не пришли ни бояре, ни их жёны и дети.
– Что случилось, Игорь? – спрашивала она. – Ты же загодя звал на пир бояр своих. Почему же никто не пришёл?
– Разобиделись на меня бояре за то, что я не дал им вволю киевлян пограбить, – сердито отвечал Игорь. – Жадность им глаза застит, а до сострадания к ближнему никому дела нет. Не пришли ко мне на пир, ну и чёрт с ними! Я простых людей на пир позову, эти кобениться не станут.
Разослал Игорь горластых бирючей по всему Путивлю, после чего народ валом повалил на двор княжеский.
Шли кузнецы и древоделы, лепилы[40] и левкасчики, стеклодувы и кожемяки; шли кто с женой молодой, кто с престарелыми родителями, кто с детьми малыми. Сошлись в тереме у князя и миряне, и священники. Когда не хватило для всех места в гриднице, Игорь распорядился поставить столы в тронном зале, в сенях и даже на дворе под открытым небом, благо день выдался солнечный.
Пришли и скоморохи удалые, и гусляры-запевалы.
Веселье удалось на славу.
Игорь, желая посильнее уязвить бояр, во время пира присмотрел десятка два крепких молодцов из простонародья и взял их в свою дружину.
– Бояре мои от меня носы воротят, – во всеуслышание говорил Игорь, – не любо им, что я на бедствиях христиан наживаться им не даю. Так, может, сыщутся в Путивле молодцы удалые да храбрые, пусть без шапок собольих, зато честные сердцем. Зову таких в свою дружину, как в стародавние времена Владимир Красное Солнышко собирал богатырей под свой червлёный стяг[41].
На другой день ко княжьему терему пришло ещё полсотни крепышей в лаптях да онучах[42]. Игорь всех взял в дружину.
Со временем набралось у Игоря без малого две сотни младших дружинников.
Содержать такое воинство оказалось делом накладным, не хватало денег даже на пропитание, не говоря о том, чтобы приобрести каждому гридню воинскую справу и хорошего коня. Повышать поборы Игорю не хотелось, ведь молва о нём шла как о христолюбивом князе. Просить помощи у бояр своих Игорю не позволяла гордость.
Тогда он вспомнил про мать и старшего брата.
Манефа, покидая Чернигов, прихватила с собой казну покойного супруга. К тому же приданое Ефросиньи почти целиком оставалось у неё же. Олегова волость была гораздо обширнее и богаче небольшого Игорева удела. По реке Десне проходил торговый путь с Волги к Днепру. Олег на одних торговых мытах[43] содержал свою молодшую дружину.
По реке Сейму, на которой стоит Путивль, тоже тянется торговый путь с Днепра на Дон и Оку, но мытные выплаты с торговых сделок целиком уходили к новгород-северскому князю, как верховному властителю всего Посемья. Такое положение вещей не устраивало Игоря.
– Что же ты собрал такую дружину, что содержать её не можешь! – упрекнул брата Олег.
– Не хочу от бояр своих спесивых зависеть! – сказал Игорь. – Пусть не думают, будто я не обойдусь без них.
– Не дело это, Игорь, – осуждающе произнёс Олег. – С боярами надо жить в ладу, ибо без них князю никуда. Вот ты понабрал почти две сотни гридней, молодых да необученных, и тем самым повесил себе на шею жёрнов, который рано или поздно склонит и тебя самого к той грязи, коей ты ныне сторонишься. Где взять казну, чтоб содержать молодшую дружину? Токмо в грабежах и поборах. Закон один – отнять у сирых и побеждённых и отдать своим воинам, иначе они разбегутся.
– Брат, дай мне полсотни гривен, – попросил Олег.
– Дам, – с готовностью ответил Олег, – с условием, что через год вернёшь сотню гривен.
– Такие резы даже резоимщики[44] не запрашивают, – мрачно промолвил Игорь, – а ты – брат мне. Посовестился бы!
– Я тебе брат, это верно, но лишних гривен у меня нет, – отрезал Олег. – От родства деньги не заводятся. Заводятся они от того, что тебе не по сердцу. Ещё, конечно, воровать можно, но такое дело уж точно князю не к лицу!
– Тогда оставь свои гривны[45] себе, брат, – сказал Игорь, – а мне отдай доходы с мытных выплат. Торговых гостей через Путивль проходит немного, так что потеря твоя будет невелика, мне же будет хоть какой-то прибыток.
– Вон ты что удумал! – нахмурился Олег. – Хочешь совсем из-под моей руки выйти. Мало тебе оброков[46] и откупных!
– Мало! – Игорь вскинул голову. – Господин я в своём уделе или нет?
– Ты на мой каравай рта не разевай, братец, – вскипел Олег. – Не получишь мытных платежей, и всё тут!
– Ну так и я больше с тобой в поход не пойду! – воскликнул Игорь.
– А с кем пойдёшь? – усмехнулся Олег.
– С черниговским князем.
– Святослав Всеволодович не пустит тебя с твоими голодранцами под свои знамёна. Ему проще холопей своих позвать, их ещё больше набежит! – расхохотался Олег.
Игорь глядел на него, растолстевшего, с бычьей шеей и лоснящимся лицом, и чувствовал, как его заполняет ненависть к старшему брату. Был бы у Игоря в эту минуту меч под рукой, зарубил бы он смеющегося над ним Олега без колебаний!
Внезапно скрипнула дверь, и в светлицу вступила стройная молодая женщина в лиловом, зауженном в талии платье, низ которого волочился по полу. Голову ей покрывала тончайшая накидка, прикреплённая к серебряной короне, украшенной переливающимися разноцветными дорогими каменьями.
Игорь не сразу узнал в вошедшей Изольду.
Красавица фряженка ещё больше расцвела и похорошела. Держалась она без прежней робости, с подчёркнутым достоинством и грацией.
– Что же ты, Олег, брату своему отказываешь? – укоризненно промолвила Изольда. – Не по-христиански это.
– А ты учить меня будешь! – огрызнулся Олег. – Опять подслушивала?
– Свет мой, ты так кричишь, трясясь за свои гривны, что за стенкой слыхать! – улыбнулась Изольда, и эта улыбка сделала ещё более прекрасным её лицо.
– Ну ладно, так и быть, – нехотя промолвил Олег, не глядя на Игоря, – уступаю мытные платежи тебе, братец.
– Благодарю, брат, – произнёс Игорь.
– Не меня благодари, а её, – кивнул на Изольду Олег. – Помыкает, негодница, мною, как хочет, а я терплю. И за что мне такое наказанье?
Игорь повернулся к Изольде и после слов благодарности запечатлел на её устах крепкий поцелуй.
– Приезжай в гости, брат, – сказал Игорь, перед тем как уйти.
Олег промолчал.
За него ответила Изольда:
– Непременно приедем!
Из Новгорода-Северского Игорь со своей свитой поскакал в Ольжичи, где пребывала его мать. Вместе с Манефой там же находилась и Агафья с трёхлетним сыном.
– Выжил нас с Агафьей Олег из терема княжеского, – пожаловалась Игорю Манефа. – За Олега теперь фряженка всё решает. В тягость, видать, мы ей стали. Казну Олег себе взял, моего позволения не спросив. Хорошо хоть, приданое Ефросиньи удалось мне уберечь от его рук загребущих.
– А я, матушка, за жениным приданым и приехал, – сразу признался Игорь. – Оно ведь по праву мне принадлежит.
– Забирай, коль приехал! – проворчала Манефа. – Сначала пасынок меня ограбил, ныне вот сын родной обирает. Ладно хоть младший сынок Всеволод ничего с матери не требует.
– Матушка, мне дружину содержать надо, – стал оправдываться Игорь. – Не к резоимщикам же мне идти!
– Я бы и сама приданое тебе отдала, сын мой, когда Ефросинья первенцем разродилась бы, – сказала Манефа. – А то, может, Бог не даст ей детей. Придётся тогда Ефросинью обратно в Галич возвращать, и не одну, а со всем приданым.
– Ну, это страхи пустые, – махнул рукой Игорь. – Фрося уже непраздная[47] ходит.
– Когда же вы успели? – изумилась Манефа.
– Что же мы, дети малые, что ли? – обиделся Игорь.
Агафья была огорчена тем, что Игорь больше не стремится обнять её украдкой и целует её без прежнего пыла.
– Неужто я так подурнела? – расстроенно поинтересовалась она у Игоря. – Иль приворожила тебя жёнушка твоя?
– Не в ворожбе тут дело, и ты нисколько не подурнела, – ответил Игорь. – Просто сердце моё больше лежит к Ефросинье, вот и всё.
Не хотелось Игорю огорчать Агафью, а всё-таки огорчил.
Когда Игорева свита во главе со своим князем съехала с княжеского подворья в Ольжичах и челядинцы Манефы уже закрывали за нею ворота, стоявшая на крыльце Агафья постаралась утешить себя сама.
«Слава Богу, у Игоря братец есть пригожий да крепкий! Всеволоду ныне пятнадцать исполнится. Ему-то мои ласки будут в радость!»
Всё лето до Путивля доходили слухи о том, что Мстислав Изяславич, попросив подмоги у Ярослава Осмомысла, пытается отбить Киев у Глеба Юрьевича.
Задержался князь Глеб в Переяславле, отражая половецкую орду, нахлынувшую из степей. Мстислав не мешкая вошёл в Киев и сел на столе отцовом и дедовом. Но возмутились смоленские Ростиславичи и помогли Глебу изгнать Мстислава из Киева. Глеб для такого случая даже с половцами союз заключил, понимая, что с половецкой конницей ему легче будет одолеть Изяславича. Звал Глеб Юрьевич и Олега, но тот не пошёл, видя, что ни Святослав Всеволодович, ни Андрей Боголюбский с места войск не двигают.
Потерпев поражение, Мстислав Изяславич ушёл к себе во Владимир.
Там он вскоре скончался, заболев тяжкой хворью. Плакали люди на Волыни и в Киеве, поминая его незлобливый нрав, храбрость и правдолюбие.
…В светлице за столом сидели двое: Игорь и Вышеслав. Перед ними лежала раскрытая книга в кожаном переплёте. То был «Изборник» князя Святослава, сына Ярослава Мудрого, прадеда Игоря.
В пору своего княжения в Киеве повелел князь Святослав, любитель метких изречений и поучительных присказок, написать книгу – своеобразный кладезь мудрости. Долго писали эту книгу учёные монахи Киево-Печерского монастыря, по крупицам собирая всё достойное удивления и поучения, переворошили множество греческих книг и древних свитков на латинском языке. Какие-то тексты вставляли целиком от первой до последней буквы, но чаще брали отдельные отрывки на выбор, потому-то эта книга и получила название – «Изборник». Иными словами, собранная по частям.
Святослав Ярославич остался книгой доволен и не расставался с ней до самой смерти. Вот только имена составителей этой книги остались в безвестности, а посему книга так и зовётся «Изборник» Святослава, в отличие от других «Изборников», составленных позднее, при других князьях.
Книгу эту Вышеслав припрятал в укромном месте, когда в Киев ворвались рати Андрея Боголюбского. Возвращаясь домой, Вышеслав взял «Изборник» с собой, убедившись, что ни святость монастырей, ни крепость городских стен не могут служить надёжным прибежищем для самых прекрасных творений рук человеческих.
Зная, что в Путивле при церкви Вознесения Игорем организована переписка книг, Вышеслав привёз «Изборник» к другу, чтобы монахи-переписчики сделали с него несколько копий.
«Изборник» понравился и Игорю прежде всего тем, что от начала до конца был написан по-русски. Игорь знал, что в монастырских библиотеках хранится множество самых разных книг, но половина из них, если не больше, написаны по-гречески или по-латыни. Из тех же книг, что написаны кириллицей, очень много церковных: различные Евангелия, Псалтыри, жития святых, Ветхий и Новый Завет, всевозможные молитвенники. Книг, не пронизанных христианским вероучением, занимательных по своей сути, почти нет. Среди них «Изборник» Святослава, конечно, стоит на первом месте.
Игорь это понял, перелистав книгу.
Он был поражён глубиной человеческой мысли, прошедшей сквозь века и запечатлённой в слове. Оказывается, и в далёкие языческие времена, когда люди в Греции и Италии поклонялись целому сонму богов и богинь, обитавших на высокой горе Олимп, – уже в те времена жили прославленные философы, остроумные ораторы, мудрые цари и полководцы. Сказанное ими пережило их самих на тысячи лет, но не утратило своей необычайной яркости и значимости! Вот что поражало Игоря больше всего.
Ему попалась на глаза фраза грека Плутарха[48]: «Нет ни одного нравственного качества, чья слава и влияние рождали бы больше зависти, нежели справедливость, ибо ей обычно сопутствует и могущество, и огромное доверие у народа. Справедливых не только уважают, как уважают храбрых, не только дивятся и восхищаются ими, как восхищаются мудрыми, но любят их, твёрдо на них полагаются, верят им, тогда как к храбрым и мудрым питают либо страх, либо недоверие. Вдобавок, считается, что храбрые и мудрые выше остальных от природы, а не по собственной воле, и что храбрость – это особая крепость души, а мудрость – особая её острота. Между тем, чтобы стать справедливым, достаточно собственного желания. Вот почему несправедливости, порока, который ничем не скрыть и не оправдать, стыдятся так, как никакого другого».
– Сколько князей жило на Руси до нас, и вроде бы все они стремились быть справедливыми, но поистине справедливым в людской памяти остаётся мой пращур Ярослав Мудрый, – делился Игорь с Вышеславом своими мыслями. – Получается, что справедливость либо слишком непосильная ноша, либо понимается это качество души как-то превратно. Отсюда следует, что быть справедливым для всех – и богатых и бедных – невозможно. Конечно, к несправедливости могут толкать и обстоятельства, и ближайшие советники, ведь всего предугадать невозможно, как невозможно заглянуть в мысли людей, дающих советы. Вот и выходит: кто справедлив, тот должен быть и мудр, и сообразителен. А если мне не хватает сообразительности, но очень хочется быть справедливым, то как мне быть, Вышеслав?