– Прямо как в Берендеевом, сказочном лесу, – шепотом поделился с приятелем Владимир, – вот бы Пушкина сюда. Он бы с натуры, еще выразительней его описал.
– Ты по сторонам смотри, а то как бы самим не пропасть! Заплутаем, оставим Хохла один на один с жутью этакой, он тогда точно премиальных лишит, не задумается. Представь каково ему будет? Он ведь на твоей машине ездить не умеет, – острил ЕБ. – Нас то, понятно; леший какой-нибудь до рассвета по лесу таскать будет. Глядишь к утру, где-нибудь выйдем. В худшее я просто не верю…
– Скажешь тоже! Однако нам, по любому, лучше чем Крахмалю с Соловьем; вдвоем не так страх берет. А за дорогой я слежу, да и огонь вижу, так что лешаку еще меня со следа сбить надо, прежде чем голову морочить. И вообще, что за напасть такая?..
– Это ты у него и спроси. Погоди-ка! Смотри!..– ЕБ внезапно остановился и замер, вглядываясь вдаль черного, но достаточно четко очерченного леса.
Там в глубине темной поляны высвечивая, слабыми мерцающими бликами, куполом, зажигалась трава. Ее едва заметный, голубовато-восковой отсвет возникал и исчезал одновременно. Свечение исходившее из под земли словно бы дрожало или даже тряслось. И вдруг, оно вовсе исчезло, вынудив друзей остановиться и замереть, погрузив их тревожное воображение в состояние ожидания неизвестности. Спустя минуту, может другую, слабый отсвет возник вновь. Задрожал и потом ровным лучом, шириной с полметра, рассеиваясь и теряя силу, устремился к небу.
– И впрямь, инопланетяне! Мистика какая-то… Чего эти-то здесь забыли?.. – Владимир тут же умолк, продолжая с напряжением всматриваться в изменчивую темноту пространства.
– Может за грибами, как и мы?.. Наверняка они мужиков умыкнули! – шепотом продолжил шутить ЕБ, готовый прыснуть от смеха, всерьез не принимая сказанное.
Решили приблизиться к столь таинственному месту. Прикрывшись одинокими, низкорослыми кустами, нагибаясь, бесшумно подошли ближе. Оставалось присмотреться и понять тайный смысл загадочного, необъяснимого свечения, но в это мгновение, исчезнув, оно вновь окунуло друзей в кромешную тьму беспокойной ночи. Словно чувствуя приближение людей, свечение прекратилось.
– Эй!.. Есть тут кто!? – не выдержав напряжения, крикнул ЕБ.
Через мгновение, словно с нетерпением ожидая простого, но насущного вопроса, недра земли утробно, едва различимо, ответили:
– Да!.. Да!.. Я здесь! Сюда!..
И тут же, вновь появилось свечение, будто указывая друзьям путь в подземелье, к цели. Быстро, не мешкая подбежали к свету. Он исходил из под земли, высвечивая ровное, круглое отверстие диаметром чуть больше полуметра, уходящее куда-то вглубь, к светящимся недрам земли. На самом дне цилиндрической, тесной ямы, с зажженной спичкой в руках, скрюченно сидел пропавший Соловей.
– Ты как сюда попал? Мы с ног сбились! Крахмаля нет, тут ты еще исчез! А если бы мимо прошли?.. – трубно прокричал в глубокую яму ЕБ.
– Да я уже к костру направился, а тут земля из под ног ушла… Хорошо хоть спички в кармане оказались. Отсюда кричи, не кричи, наверняка не слышно, да и не выбраться самому. Откуда здесь ямы? Вы, там наверху, поосторожней… Крахмаль в такой же сидит, – неожиданно сообщил приятную весть Соловей.
– Ты что, нашел его? – обрадованно произнес Владимир, – Где он, что с ним? – но спичка погасла и Соловья не стало. – У меня в машине веревка есть, я быстро обернусь, думаю не заплутаю; а если что шумнешь, теперь-то найду… – обратился он к Евгению.
Владимир быстро исчез и пока он искал среди мрака леса едва заметный костер, Евгений узнал, что у Крахмаля дела куда трагичнее сложились. В поисках дров, тот полез за коряжиной, под куст и рухнул в подобный, глубокий колодец прямо таки головой вниз. Соловей нашел его в темном колодце, висящим как говорится вверх тормашками. Его правая нога зацепилась за какой-то штырь или крюк и тем самым не дала упасть на самое дно, где в свете огня от зажженной спички, поблескивала вода. Благодаря его душераздирающим крикам и стонам он и нашел его. Тут же бросился за помощью, но угодил в западню не хуже той, что только что осматривал сам, как только ноги целы остались. Посчитал, что в ловушку для зверя угодил. Но осмотревшись понял, что сидит в круглом, узком и глубоком колодце, должно быть буровиками оставленном в лесу. И такое бывает; съехали работнички, не прибрав за собой… О грибниках то кто мог подумать, ночью тут не ходят… Вот и выручил приятеля, теперь в самую пору самому волком выть, да вот только кому тот вой на послух попадет. Двоим друзьям, оставшимся наверху, такой лес до утра не обойти. Благо коробок спичек в куртке оказался. Так и высветил Соловей себе помощников. Только вот душа за друга больше болела. У того нога штырем пробита, кровь на лицо льет, торопиться надо, плохо дело…
– Где там Вовка, чего тянет? Не заплутал бы он еще! – беспокоился Соловей.
– Плохо ты его знаешь, этот в темноте видит, сейчас будет! – заверил ЕБ.
И вправду, скоро подбежал запыхавшийся Владимир, держа в руках длинную надежную веревку. Бросили вниз и плененный Соловей вмиг очутился на свободе. Колодец с Крахмалем оказался почти рядом, неподалеку.
– Жив еще? Сейчас вытянем, держись! – Крикнул Соловей и обвязавшись веревкой умело спустился вниз. Картина была не из приятных. Нога пробитая острым металлическим штырем обильно кровоточила. Одежда пропиталась кровью. Колодец наполовину заполненный всевозможным, ненужным хламом настолько перегораживал его, что не зацепись нога за штырь, то несчастный все равно не смог бы достичь его дна, застряв где-нибудь посередине. Так что найдя для обеих ног надежные опоры, Соловей снял с себя веревку и обвязав ею туловище стонущего Крахмаля, велел ребятам, застывшим в ожидании команды снизу, осторожно тянуть раненого наверх. Обретя боле-менее вертикальное положение, Крахмаль с воплем снял ногу с крюка. Выкарабкавшись, бессильно упал на траву рядом со злосчастным колодцем. Измученно застонал. Соловья пришлось доставать во второй раз.
– Ну ты, скалолаз; теперь отдыхай, а мы с Вовкой потащим Крахмаля до нашего лекаря, – наскоро взваливая обмякшее тело приятеля на спину, распорядился Евгений. Дошли быстро, почти добежали, передав обрадованному Хохлу израненное тело страдальца.
Подойдя следом за товарищами к костру, Соловей упал на колени перед скатертью самобранкой и устало произнес:
– Это что же за день такой? Хохол наливай, а то сердце лопнет!..
– Погоди не до тебя! – отмахнулся бригадир, чувствуя, что предстоит серьезно заняться насквозь пробитой стопой Крахмаля.
Зная, что Хохол быстро поставит раненного на ноги, у всей настрадавшейся компании, что называется – отлегло… Стресс позади, можно и расслабиться. Однако коньяк бригадир со стола убрал, пришлось довольствоваться пивом. И лишь когда, на глазах у всех, Хохол обильно промыл рану товарища армянским коньяком в пять звездочек, Крахмаль облегченно вздохнул и впервые улыбнулся. Все с наслаждением упивались картиной оживления упавшего в колодец товарища, пусть даже таким, коньячным жертвоприношением, но было приятно от одной только улыбки которую даровал друг. А когда бригадир все же налил остатки горячительного напитка душевно пострадавшему Соловью, тот, с улыбкой глядя на очнувшегося Крахмаля, под всеобщий одобрительный смех, процитировал классику:
– Да!… Наши люди, ноги коньяком не моют!.. Здоровья тебе, пятизвездочный ты наш!..
А на утро грибы, их было много: они словно радуясь тому, что их нашли, что не сулит более перспектива трухлявой старости в лесу, к всеобщему удовольствию, высовывали коричневые шляпы напоказ: «Только бы не прошли мимо!.. Только бы удалась жизнь!..» – наверное так и мнилось удачливым боровикам в мгновения встречи с человеком, который не оставит их в лесу, не пройдет мимо. К вечеру багажник автомобиля был полон. И даже натерпевшийся Крахмаль, теперь уже ни чуть не считая себя пострадавшим, довольно улыбался удачливому дню, в глубине души оставаясь благодарным преданности окружавших его друзей и в особенности бригадиру, сотворившему чудо с его отныне эксклюзивно вылеченной ногой…
СОБОЛЬКИНА ПЯТА
Может быть для кого-то день и зарождался с ранней зорьки, а вот у Собольки он, еще не завершившись, начался сразу же, после заката солнца. В разгар летних каникул дни становились насыщеннее, потому и казались длинною в год. Ведь столько можно было успеть сделать, что ни с одним, скучным и коротким, зимним днем сравнивать было бы глупо. Однако случались и летом серые будни; тогда время тянулось, не оставляя в памяти следа. Этот новый день от того может и проявился еще с вечера, что никак не смог бы вместить в себя все то, что было судьбой намечено. Но счастливого Собольку мысли такого рода мало интересовали; шло себе время и шло, ни торопить, ни оттягивать его бег он был не в силах. Потому и не занимал свободную от учебы голову подобными, непривычными его характеру, вещами.
Соболька изнывал от скуки, а тут, на тебе: подошва у башмака отвалилась. И не где-нибудь, а в сельском клубе, на вечернем сеансе. Фильм был, как никогда скучным и, едва удерживая себя на стуле, Соболька принялся за починку. Однако подобная работа оказалась ему вовсе не по силам; его толстые, неуклюжие пальцы, совсем не гнулись и уколовшись острым, сапожным гвоздем, он бросил эту затею. Фильм подходил к концу и стоило мелькнуть на экране последнему кадру, как народ суетливо ринулся к выходу. Соболька, пропуская всех вперед, остался сидеть на скрипучем стуле; ведь в толчее, башмак, а с ним и нога могли пострадать еще больше. Не хватало, ненароком, и вовсе без подошвы остаться, а идти до дома по темным, сельским проулкам предстояло еще долго. Убедившись, что в зрительном зале никого не осталось, он с укором взглянул на старый башмак и окончательно понял: чинить его вдрызг разваленные формы бесполезно. Оскалившись тремя, чудом выжившими, кривыми гвоздями наружу, он стал совсем непригоден. Разочарованный хозяин так и оставил его стоять на клубном стуле, словно бы в отместку ленивому киномеханику, за столь неинтересное кино…
На улицах темень, да щекотливый звон неспящих сверчков. Деваться некуда; едва прихрамывая, на босую ногу, побрел таки Соболька в одиночестве домой. Бывают же ночи; ни звездочки тебе, ни луны, а о фонарях на столбах и вовсе речь заводить глупо. Редко они светили в поселке и недолго… Шел себе Соболька, осторожно ступая, и думал о возможности приобретения новых сандалий; ведь целое лето впереди, а босому бегать по колдобинам разбитых дорог и вовсе не к лицу. Мамка у него одна работала, а отца он и в глаза не видел; может даже и видел, но не помнил. Словом, денег в семье – от получки, до получки. Старший брат давно вырос и уехал куда-то на Север, «за длинным рублем», как водилось говорить в народе. Только вот от этого «длинного рубля», в памяти одни слова и остались. Помнил, что брат называл рубль «длинным», а насколько, он так и не узнал…
Соболькой, его друзья, да приятели звали; так как-то повелось в ребячьих, незамысловатых отношениях. К каждому липло свое; к одному прозвище, ловко придуманное каким-нибудь остряком, над другим потешались, забавы ради, на смех поднимали; так, без злобы, шутя, однако продолжая всегда считать страдальца «своим в доску». К нему же, кличка прилепилась из-за неуклюжих пальцев на руках. Они, ну почти совсем, не сгибаясь в суставах, походили на негнущиеся сучья сухого дерева, по пять на каждой руке. Может такого рода атавизм наблюдался и на пальцах ног, но тут никто не проверял – нужды не было. Кто-то из ребят, шутя сравнил гибкость тела пушного соболя, проворного зверька, снующего по норам и дуплам в лесу, с окаменелостью пальцев приятеля, не способных проникнуть хотя бы в собственное ухо или нос. Такое ехидное сравнение и породило липкое прозвище, от которого просто невозможно было отвязаться.
Так вот, следуя домой известной каждому дорогой, неожиданно, где-то в просматривавшемся приближении, среди кромешной тьмы проулка, едва высветилось странное, с виду белое, неподвижное пятно. Оно походило чем-то на скомканную, бесхозно брошенную газету, ее обрывки или клочки. Пятно лежало у изгороди и казалось ничем не мешало идущему мимо него путнику. Однако Собольке, не весть по какой причине, отчего-то, захотелось пнуть этот едва различимый обрывок. Подойдя ближе и напрочь забыв о своей босой ноге, он с силой подцепил валявшийся клок бумаги.
Газета взревела телячьим голосом и с шумом, вскочив на быстрые ноги, стуча копытами, исчезла в темноте пугающего пространства. Соболька окаменел от неожиданности, ощущая как по всему телу стремглав проползли мураши; их было не меньше стаи, населявшей целый муравейник. Однако босая нога, выдержав удар о тело дремавшего в тиши бычка, от чего-то так и замерла в позе футболиста стремящегося пробить по мячу. Виновник черно-белого, окраса, в мгновение исчез, а темная ночь вдруг стала еще страшней. Она спешно погнала босого и хромающего на одну ногу Собольку к дому, где начавшийся с вечера новый день, сулил закончиться и дать хоть малую передышку перед началом грядущего.
Утром болели не пальцы, а пятка: «К чему бы это?» – подумал Соболька, словно предчувствуя начало нового, наполненного кознями, дня. Нет, сегодня он никуда не пойдет, у него нет сандалий и ноет стопа ноги. Мать же обещала купить ему новые сандале только завтра, когда ей не нужно будет идти на работу и они вместе отправятся в магазин. Оно конечно, как говорится, на голу ногу всякий башмак впору, но вопрос еще; найдутся ли подходящие, а то до Райцентра так же далеко, как и до выходных. Хотелось думать, что день наверняка станет удачливей своего вчерашнего начала. Соболька знал; покупка непременно состоится, но ведь это будет только завтра, а сегодня вот-вот за ним зайдут ребята и отказать им в столь увлекательном походе на озеро, что за селом раскинулось, он будет просто не в силах.
Так и случилось: «Мы ведь тебе не по колдобинам дороги на босу ногу прыгать предлагаем, а на велосипедах. И до озера быстрее доберемся и педали; крути себе да крути – заботы нет. Пошли!..» – уговаривали друзья. Противиться было глупо и не свойственно его характеру, а старый Соболькин велосипед был в полном порядке и поэтому совсем скоро, дружной ватагой, приятели уже мчались к озеру, мелькая спицами колес. А когда плотная группа велосипедистов в аккурат пронеслась, поднимая клубы пыли, мимо крайнего дома старухи Куделихи, ее верный, раскормленный пес, заслышав приближающийся с улицы шум, не выдержал и рванул за промелькнувшей колонной следом, заливаясь при этом громким, несмолкающим лаем. Ну было бы кому лаять? Ростом пять вершков, а гонора собачьего на солидного кобеля добрать норовил. Однако его, так называемый, собачий комплекс был тут совсем ни при чем. Беда в другом; страсть как любил этот малявка за ноги прохожих цепляться, да ни чем-нибудь, а клыками острыми. Тут, брат, ноги до самого руля или рамы задирай, только так и спасешься…
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
