Девушка из Золотого Рога
В гневе она стала еще прекрасней. Зрачки ее расширились, она затянулась, выпустила дым вверх и вдруг поняла, что безнадежно влюбилась в Хасу.
Хаса озадаченно посмотрел на нее:
– Я не хотел вас обидеть, Азиадэ. Поверьте, это не простое любопытство, а… ну… Вы же понимаете? Эх…
Он смущенно замолчал. Может быть, ему все-таки нужно было прочитать хотя бы введение в психоанализ? Азиадэ с улыбкой посмотрела на него. До чего же беспомощны эти европейцы в выражении чувств. Тут не хватало, так сказать, стамбульской шлифовки.
Она отложила сигарету и благосклонно посмотрела на него.
– Ну, рассказывайте же, – спокойно сказала она.
– У меня в жизни уже была одна грустная история, потому я и расспрашиваю всех о любви. Я был когда-то женат, а потом развелся.
Азиадэ тихо слушала его, ротик ее был слегка приоткрыт, а верхняя губа приподнята. Внезапно она наклонилась и закашлялась. Все-таки странные люди эти европейцы.
– Я понимаю, – сказала она с сочувствием, – у вашей жены не могло быть детей, и вы ее оставили.
– Дети? – удивленно спросил Хаса. – При чем здесь дети? Марион никогда не хотела иметь детей.
– Она не хотела иметь детей? – удивилась, в свою очередь, Азиадэ. – Но ведь в этом ее предназначение.
– О господи, – простонал Хаса. – Проблема была совсем не в этом. У меня был один близкий друг. Он часто приходил к нам, и однажды Марион ушла с ним.
Он пожал плечами, а у Азиадэ от удивления округлились глаза. Она наконец поняла, в чем дело.
– Ах вот оно что, – сказала она, – вы выследили их и убили обоих и с тех пор скрываетесь за границей от суда и кровной мести. Я могу вас понять, я знаю много случаев, как ваш.
Хаса почувствовал себя почти оскорбленным. Азиадэ считала его способным на убийство!
– Мне не надо ни от кого прятаться, и суд тоже на моей стороне.
Азиадэ покачала головой:
– У нас к такой женщине привязали бы кошку, засунули бы их обеих в мешок и сбросили в Босфор. Мужчину же того закололи, и все сочли бы это справедливым. А что, ваши враги так хорошо скрываются?
– Нет, – печально ответил Хаса. – Этим летом они были в Зальцкамергуте. И почему, собственно, враги?
Азиадэ молчала. Нет смысла объяснять этим людям, что такое любовь. Хаса сидел перед ней, как будто за стеклянной стеной, сгорбленный и такой беспомощный. Азиадэ уставилась в пустую чашку кофе с чувством легкого удовлетворения. Это хорошо, что Хаса был так одинок.
– А что вы думаете о психоанализе? – спросил он вдруг.
– О чем? – удивилась Азиадэ. «Как же эти люди отличаются от пашей с Босфора».
– О психоанализе, – повторил Хаса.
– А что это такое?
– Психоаналитики – это люди, которые так же заглядывают людям в душу, как я в горло.
– Какой ужас! – Азиадэ вся съежилась. – Как можно показывать свою душу чужому человеку. Это же хуже, чем насилие. Такое позволительно только Пророку или королю. Я бы убила людей, которые захотели бы заглянуть мне в душу. Все равно что голой пройтись по улице!
Она замолчала, потерла лоб рукой и вдруг, подняв на Хасу сияющие в улыбке глаза, смущенно сказала:
– Мне гораздо больше нравятся люди, которые заглядывают в горло.
Хасе стоило больших усилий не сжать в объятиях эту сероглазую девушку.
– Поехали! – воскликнул он, охваченный внезапным порывом жизнелюбия, и Азиадэ безвольно кивнула.
Держась за руки они шли к машине. На улице уже стемнело. Бесконечные ряды уличных фонарей тянулись вдоль тротуаров, сливаясь где-то вдали. Азиадэ пристально смотрела на свет и не думала ни о доме на Босфоре, ни о паше, который ждал ее дома. Хаса казался ей таким большим и непонятным, будто экзотический зверь, а его машина в ночном свете была похожа на огромного, увешанного оружием слона. Машина тронулась, асфальт исчезал под колесами, словно туман, рассеивающийся при порывах ветра.
Они проехали по Курфюрстендамм и свернули на Авус. Свет фар освещал плоские крыши квадратных домов. Стальным копьем вонзалась в небо радиобашня. Они молча ехали по широкой Авус, тесно прижавшись друг к другу, и Хаса увеличивал скорость, нажимая на педаль. Влажный ветер бил Азиадэ в лицо. Хаса смотрел на ее развевающиеся на ветру волосы и серые глаза и прибавлял газ на поворотах так, чтобы она почти обнимала его за плечи. Автомобиль мчался в ночи, будто движимый какой-то сверхъестественной силой. Силуэты внешнего мира расплывались в однообразии величественной серости. В висках у Хасы стучало. В этом бешенстве скорости он вдруг почувствовал головокружение от неизвестного ему доселе любовного опьянения. В свете фар асфальт был похож на бесконечно вращающуюся ленту. Женщина, сидящая рядом, стала вдруг необыкновенно близка и досягаема, будто она была навечно подарена ему этим вихрем.
Азиадэ сидела неподвижно, с полузакрытыми глазами, охваченная неожиданным чувством самоотверженности. Она крепко сжимала ручку окна, и все настоящее, казалось, исчезало вместе с шумом остающихся позади километров. Машина превратилась в ковер-самолет, а ночной ветер толкал ее все ближе и ближе к чужому человеку, который, загадочным образом связанный с ней, несся к невидимой цели, ведомый той же силой, что и она.
Она бросила взгляд на приборную доску. Стрелка показывала на какую-то цифру, но девушка уже не понимала, много это или мало. Она просто сидела, растворившись в ветре, в скорости, в призрачном свете далекой радиобашни.
– Довольно, – обессиленно прошептала она.
Хаса медленно повернул в сторону города. Его утомленные красивые глаза были полны грусти и облегчения. Он остановил машину на Уландштрассе. Азиадэ обняла его за шею, и он наклонился к ней.
– Спасибо, – сказала Азиадэ тихим, идущим откуда-то издалека голосом.
Хаса ощутил тепло ее щеки и частое дыхание по-детски нежного рта. Он коснулся губами ее щеки и закрыл глаза. Губы Азиадэ были совсем рядом. Он посмотрел на нее. Девушка неподвижно и испуганно всматривалась куда-то в даль.
– Спасибо, – сказала она еще раз, молча вышла из машины и исчезла за дверью.
Потрясенный Хаса зачарованно смотрел ей вслед.
Глава 6
«…И сказал народ Китая: „Уничтожим тюрков. Тюркского народа больше не должно существовать“.
Тогда заговорило небо тюрков, священная земля и вода тюрков: „Тюркский народ не должен исчезнуть с лица земли. Да здравствуем мы“.
Произнеся эти слова, небо подняло моего отца Ильтерес-хана за волосы над всем народом. И тогда мой отец, хан, сказал…»
Азиадэ водила пальцем по руническому тексту.
«Вообще-то, не „сказал“, а „провозгласил“», – устало подумала она, и таинственные угловатые линии древнего шрифта поплыли у нее перед глазами.
Тысячи лет назад великий древний народ воздвиг себе памятники в далеких монгольских степях. Народ этот перекочевал, но их примитивные письмена сохранились. Ветхие и загадочные, глядели они в бескрайние монгольские степи, в темное зеркало холодной безымянной реки. Камни осыпались, и кочевники, проходя мимо, боязливо смотрели на разрушенные памятники былой славы. Путники из далеких стран, путешествуя в изнуряющей жаре монгольских степей, приносили на Запад вести о загадочной письменности. Снаряжались походы, опытные руки переписывали таинственные руны. Потом, аккуратно напечатанные, они перекочевывали в тихие кабинеты ученых. Сухие, жилистые пальцы бережно водили по этим таинственным знакам, ученые лбы морщились над ними. Постепенно тайна письменности была раскрыта, и из угловатых ветхих иероглифов донесся вой степных волков, возник древний кочевой народ, появился вожак на низкорослом, долгогривом коне, зазвучали рассказы о древних путешествиях, войнах и героических походах.
Азиадэ растроганно смотрела на рунические письмена. Ей казалось, что она читает в этих черных угловатых линиях историю своих снов, желаний и надежд. Что-то притягивающее и могущественное возникало за этим беспорядком примитивных форм и словообразований.
Ей открывалось таинство начала, сокрытое в древних звуках ее рода.
Перед ее взором вставали первые представители зарождающегося народа, которые когда-то перешли обледеневшие снежные степи и создали первые звуки и тоны своего языка.
Азиадэ провела своим маленьким пальцем по линиям письменности и медленно прочитала: «Моему брату Гюль-Текину было всего шестнадцать лет, и посмотрите, что он сделал! Он вступил в битву с людьми с косами и победил их. Он ринулся в бой, и его воинственная рука настигла врага – Онг Тутука, правившего пятьюдесятью тысячами людей».
Резко прозвенел звонок. Азиадэ подняла голову и потерла уставшие глаза. Она сидела в маленьком читальном зале семинария, а вокруг слышались перешептывания синологов, приглушенные гортанные голоса арабистов и тихие звуки движения губ египтологов, проглатывающих согласные и открывающих все тайны долины Нила, вплоть до загадки правильного произношения слова «Осирис».
Азиадэ поднялась и посмотрела на расписание. «Первые османы, – прочитала она. – Лекционный зал 8: доцент доктор Майер».
У входа в лекционный зал ей встретился венгр, доктор Сурмай, который восторженно рассказал ей о только что открытом туранизме в финно-угорских агглютинациях.
Азиадэ рассеянно слушала его. Она всего один раз в жизни видела живого финно-угра. Это был упитанный блондин – стюард из Гельсингфорса, от которого пахло ромом и который постоянно сквернословил. Странно было думать, что его род происходил из тех же далеких степей, откуда когда-то появились первые османы, перекочевавшие потом на Запад.
– Это аорист, – сказал венгр. – Вы понимаете – аорист?
Азиадэ понимала. Она вошла в аудиторию. Синолог Гётц склонился над какой-то бумагой и объяснял татарину Рахметуллаху значение иероглифа «тю-ке». Он красиво выводил изогнутые линии и говорил приглушенным голосом:
– Понимаете, коллега, в данном случае главное – не значение, а сам звук. У китайцев нет буквы «р», так что иероглиф «тю-ке» означает «тюрке».
Рахметуллах сидел с открытым ртом и, морща лоб, раздраженно смотрел маленькими глазками на иероглиф, который не имел значения.
Моложавый, но абсолютно седой Майер производил впечатление очень несчастного человека, наверное, потому, что еще не стал даже профессором. Он обладал поразительной способностью говорить на всех восточных языках со швабским акцентом. Он посвятил лекцию рассказу о золотых алтайских горах, откуда произошел народ, о великом герое – Огуз-хане, сыне Кара-хана, давшем народу армию, и об Эртогруле, прародителе Османов, который с четырьмястами сорока четырьмя всадниками выступил против греков и основал империю османов.
– У Эртогрула было трое сыновей, – говорил Майер со своим швабским акцентом, – Осман, Гедусальп и Сураяты Саведжи. Первый из них и является, собственно говоря, создателем движения, исследованием которого мы здесь занимаемся.
На этом лекция окончилась, так как прозвенел звонок.
Азиадэ сбежала по лестнице вниз и спряталась в библиотеке, как улитка в своем домике. Она взяла с полки первую попавшуюся толстую книгу и с удивлением прочитала: «Кутадку-Билик» – «Блаженные знания». «Уйгурская этика второго столетия».
Она раскрыла книгу.
«Страница пятьдесят два, стих пятнадцать», – загадала она и, трепеща от суеверного любопытства, стала расшифровывать таинственные уйгурские предложения. Шрифт был очень неясный, формы незнакомы. Давно уже прозвенел звонок, но Азиадэ, погруженная в тайны прошлого, не обратила на это никакого внимания. Наконец она смогла прочитать: «Все, что дается тебе, приходит и уходит, остаются лишь блаженные знания. Все сущее в мире исчезает и заканчивается. Остается только написанное, остальное утекает».
Мысль, несомненно, была очень высокой, однако не имела ни малейшего отношения к тому, что волновало Азиадэ. Склонив голову, она печально посмотрела на свой перевод, чувствуя себя человеком, с трудом откупорившим бутылку, которая оказалась пустой. Азиадэ сложила листок, осмотрелась и с радостью обнаружила, что она в комнате одна.
Нет, твердо решила она, так больше продолжаться не может. Каждый день Хаса приезжает за ней на машине к дому, отвозит в университет, ездит с ней на прогулки в Грюневальд, дарит цветы и как бы между прочим намекает на радости семейной жизни. Иногда она позволяет ему погладить ей руку, а то и прикоснуться губами ко лбу.
Азиадэ сердито посмотрела на длинные ряды книжных полок. Все могло бы быть по-другому, если бы она, согласно их обычаям, скрывала лицо под чадрой. Доктор Хаса никогда не увидел бы ее, жизнь текла бы в своем обычном русле, и ей не пришлось бы размышлять о таинстве любви, вместо того чтобы исследовать туранские префиксы.
Она задумчиво поскребла ногтем темное дерево столешницы. Наверное, они совершили большую ошибку, покинув родину. Но этого захотел ее отец – и теперь на ее голову обрушилась любовь к чужому человеку, который чувствует, думает и действует совсем не так, как на ее родине.
Азиадэ глубоко вздохнула. Ей было очень стыдно, она искренне презирала себя. Хаса буквально преследует ее, и нет никакой возможности вырваться из замкнутого круга его слов, взглядов, жестов.
Азиадэ прошлась вдоль книжных полок. Лысый администратор у двери, перебиравший каталог, вопросительно посмотрел на нее. Она притворилась, что ищет книгу, и пробежала взглядом по «Грамматике суахили» и «Введению в среднеперсидский».
«Выйти замуж», – в отчаянии подумала девушка и вернулась на свое место.
Она рассеянно рисовала на лежащем перед ней листе головы демонов, различные геометрические фигуры и неизвестные окончания неведомых слов. Потом отложила карандаш и с удивлением обнаружила, что на листе красивым арабским почерком выведено: «Принц Абдул Керим».
Она покачала головой, написала то же самое латинскими буквами, потом перечеркнула все и вывела по-турецки: «Его высочество принц Абдул Керим». Значит, все это время она думала только об исчезнувшем принце.
Она никогда не видела принца, но представляла себе его, проплывая в лодке мимо дворца на Босфоре. У него, наверное, светлая кожа, длинный османский нос с горбинкой, грустные глаза и крепко сжатые губы. Может быть, он меланхоличен, как султан Абдул Азиз, а может, хитрый, слабый и жестокосердный, как Абдул Гамид. Может, он живет в изнуряющей скуке и взор его затуманен, как у мечтательного и спокойного Мехмета Рашида. Она ничего о нем не знала, кроме того, что этот принц, живущий во дворце на Босфоре, предназначен ей в мужья и что никого, кроме него, она не имела права любить. Тем не менее она влюбилась в длинноногого варвара с улыбающимися глазами. Принц исчез, он тоже никогда не видел ее, может, даже никогда о ней и не слышал. Скорее всего, руки его были мягкими и ухоженными, а в сердце таилась тихая жажда покоя, забытья, смерти, как у покойного Юсуфа Изеддина. Последние представители османского рода не могли похвастаться особой статью. Хаса был здоровей, крепче и так близок.
Азиадэ стало грустно из-за принца, который уже не был принцем и никогда ее не видел. Она взяла простой карандаш и нарисовала вокруг его имени красивый волнистый орнамент, приписав: «Азиадэ просто глупая гусыня», и ей вдруг показалось, что вся ее жизнь – это сплошной запутанный сон. Медленным движением она убрала волосы с лица, потом решительно достала из портфеля листок бумаги и, тщательно обдумывая каждое слово, вывела: «Его Королевскому Высочеству принцу Абдулу Кериму-эфенди».
Она долго рассматривала заглавие, все больше убеждаясь, что она такая же ненормальная, как и последние Османы, потом продолжила: «Ваше Королевское Высочество! Вы никогда меня не видели и вряд ли даже помните мое имя. Его Величество, наш великий Император и покровитель всех правоверных, однажды постановил, что я, с великой милости Господа, должна буду переселиться во дворец Вашего Высочества и стать Вашей покорной рабой и верной женой.
Я очень несчастна, Ваше Высочество, тем, что Бог не позволил этому свершиться. Теперь я живу в Берлине и посещаю Дом знаний, где изучаю историю священных предков Вашего Высочества. Мне очень грустно, так как я бесконечно одинока. Я больше не ношу чадру, и все мужчины могут меня видеть. Покарайте меня, о Всемогущий! Но женщине без чадры очень трудно не поддаться соблазну. Припадаю к Вашим священным стопам и молю Вас: возьмите меня к себе, где бы Вы ни были, чтобы я могла Вам служить и дышать с Вами одним воздухом. Если Вы пожелаете, я буду Вашей служанкой, вечерами, после работы, буду массировать Вам ноги. Если Вам приходится водить такси по узким улицам в незнакомом городе, я буду давать Вам в дорогу термос с горячим кофе и ждать Вас на стоянках, чтобы помахать Вам рукой. Если же Ваше Высочество навсегда откажет мне в этой милости, тогда молю Вас отречься от меня, чтобы я чувствовала себя свободной и бросилась в пропасть, которую называют любовью и куда попадают все женщины, не носящие чадру. Потому что я молода, Ваше Высочество, и мое воспитание в отцовском доме еще не завершилось, когда мы лишились этого дома. Поэтому я слаба и у меня нет ни терпения, ни достаточного самообладания, которыми должны обладать женщины. Я часто думаю о Вас, о Вашем дворце и о деревьях, которые росли в Вашем саду и мимо которых я проезжала когда-то, мечтая, что когда-нибудь смогу отдохнуть в их тени. Не сердитесь на меня, Ваше Высочество, ибо я Ваша раба, связанная долгом принадлежать Вам, как приказал мне наш Император и Господин».
Азиадэ подписалась, вложила письмо в конверт, потом опять достала его и, покраснев, дописала: «Если же Ваше Высочество откажет мне в ответе, то, боюсь, я приму это как знак Вашей немилости, окончательной немилости, которая толкнет меня в объятия другой любви».
Она заклеила конверт и нерешительно взглянула на него. Никто не знал, где пребывает принц. Она написала: «Правительству Турецкой Республики. Лично в руки изгнанному принцу Абдулу Кериму. Очень важно! Просьба переслать!»
Не было никакой надежды, что письмо дойдет до адресата. Она вышла из библиотеки, а лысый библиотекарь одобрительно и с уважением посмотрел ей вслед.
«Какая прилежная студентка, – подумал он. – Интересно, пишет ли она диссертацию? Наука не должна лишаться таких людей».
Тем временем Азиадэ пошла по Доротеенштрассе. Хаса помахал ей. Она села в машину, и он опять заговорил о том, как было бы прекрасно поехать в свадебное путешествие в Италию на машине.
– Остановите-ка здесь, – попросила Азиадэ.
Она подошла к почтовому ящику и опустила в него письмо. Вернувшись в машину и свободно облокотившись на спинку сиденья, она несколько небрежно сказала:
– В Италию? Вы полагаете? Это было бы здорово.
Потом молча стала смотреть в окно. Она очень любила Хасу.
Глава 7
Ахмед-паша сидел в кафе «Ватан» и думал о том, что он уже не властен над своей жизнью.
Индус за стойкой меланхолично перебирал четки, Смарагд, кельнер из Бухары, разносил кофе, а черкес Орхан-бей рассуждал о неисповедимости путей Господних.
– Религия этого не запрещает, – сказал Смарагд.
В кафе «Ватан» не принято было что-то скрывать.
– Да, – грустно согласился паша, – религия этого не запрещает.
Жрец из секты Ахмедия подошел к нему и, поглаживая бороду, загадочно произнес:
– Все в одном и один во всем. Через единение плоти к единению крови.
Он отпил шербет и предложил паше сигарету.
Индийский профессор отложил четки и мрачно сказал:
– Господь устами Пророка провозгласил: «Лучше верный раб, чем неверный пес».
– Это касается только язычников, – перебил его Смарагд. – Имам Бухары написал к этому толкование.
Все замолчали, а черкес скрылся в соседней комнате.
– Он, собственно говоря, никакой не неверный, а просто свободомыслящий, – промолвил паша.
Он печально кивнул, и индус участливо сказал:
– Как верно вы рассуждаете, ваше превосходительство. К тому же он богат.
В кафе вошел полный сириец и пророчески изрек:
– Что есть деньги? Пыль у престола Всевышнего. Где миллионы Абдула Гамида? Разве они спасли его трон? Один святой из пустыни Неджд сказал…
Но он не договорил, потому что Смарагд поставил перед ним кофе, а профессор с грустным равнодушием повторил:
– Как вы верно рассуждаете!
Текли минуты. Паша поднял свой сухой смуглый палец и заказал еще один кофе. Озабоченно всматриваясь в пустоту, он подумал, что если двоюродный брат из Кабула не пришлет ему в ближайшее время денег, то все-таки придется пойти работать консультантом в какую-нибудь ковровую лавку.
Тихий шепот прервал тишину кафе. Один марокканец рассказывал Смарагду:
– …И тогда он выхватил свою саблю и заколол тысячу неверных. Весь Риф был на его стороне. Все жители Кабула. Он станет халифом, и тогда пробьет час всех неверных.
– Как вы верно рассуждаете, – восторженно проговорил Смарагд, наливая кофе.
Из соседней комнаты послышался голос черкеса: «Проходите, брат мой, паша будет очень рад».
Он вошел, ведя за руку полного бородатого мужчину с мрачным и в то же время ребяческим взглядом.
– Ваше превосходительство, – торжественно произнес черкес, – разрешите представить вам господина Али Соколовича, купца из Сараева.
Босниец поклонился. Он явно был рад возможности поговорить с настоящим пашой.
– Из Сараева? – переспросил паша, зашевелив бровями. – Это очень известный город.
– Совершенно верно, ваше превосходительство, – радостно подтвердил купец.
– Я надеюсь, что ваш благородный народ живет по законам веры.
– Воистину так и есть, ваше превосходительство. Что есть люди без Бога? – вздохнул Али Соколович, словно сознавая всю тщетность человеческую пред ликом Господним, и стал рассказывать о школах и мечетях Сараева, о временах турецкого господства и об отце паши, который командовал армией и имел свою резиденцию в Боснии.
– В мире о нас мало знают, – говорил он, – а наш народ смирный и богобоязненный. У нас есть ученые, имамы и мечети и даже люди, совершившие паломничество в Мекку. Может быть, паша хотел бы съездить в Сараево?
– Может быть, – проговорил Ахмед-паша, теребя кончики усов и задумчиво глядя вдаль. – А вы знаете в Сараеве семью Хасановичей?
– Их много, мой господин.
– Я имею в виду тех, что разделились на две ветви. Некоторые из них живут сейчас в Вене.
Купец радостно и в то же время смущенно закивал:
– Что поделать, ваше превосходительство. Ни одно стадо не обходится без паршивой овцы. Был такой человек, звали его Мемед-бей Хасанович. Ехал он как-то из Сараева в Мостар. Было это во времена правления вашего мудрого батюшки. Человек по имени Хусейнович напал на него в горах или он сам напал на Хусейновича, один Аллах знает. Известно лишь, что один из них так и остался лежать там, и это был Хусейнович. Мы были тогда простым народом, много крови пролилось в наших горах. Три года продолжалась кровная месть, а потом Хасанович взял все, что нажил, жену, сына и отправился в путь. Он переселился в Вену и принял религию неверных. Его сын разбогател, а внук стал ученым. Но Аллах покарал изменников, всем им достались неверные жены.
Купец умолк, а его усы продолжали равномерно и грозно шевелиться. Потом он удалился, широкий и круглый, как комок земли.
Оставшись один, паша молча и задумчиво курил.
– А все это потому, – заговорил он вдруг, обращаясь к профессору, – все это потому, что у моего отца в Боснии не было нормальной полиции. Будь там порядок, никакой Хусейнович не посмел бы напасть на Хасановича и все было бы в порядке. А теперь внуки должны отвечать за грехи предков. Но все равно я не могу благословить ее.
Профессор склонился к нему:
– Будь я на вашем месте, ваше превосходительство, я бы тоже хотел сказать «нет», но не решился бы сделать этого.
– Почему?
– Нельзя отказывать, когда нет ничего лучшего. У вас нет ничего лучшего, паша.
– Все может сложиться по-другому.
– Это хорошо, паша, когда двое людей любят друг друга.
– В наши времена, профессор, никто не любил до брака.
– В наши времена, паша, женщины ходили в чадре.
– Вы правы, профессор, мне нужно узнать, что он за человек.
Он встал и вышел из кафе. Индийский профессор смотрел ему вслед, а меланхоличный Смарагд записал:
– Пять сегодняшних чашек кофе и восемнадцать старых – итого двадцать пять.
– Двадцать три, Смарагд, – поправил его профессор, он ведь был ученым человеком.
– Двадцать три, – записал Смарагд и с грустью произнес: – Такая красивая ханум. Может ли она быть счастлива с неверным?
– О таких вещах не говорят, Смарагд. Стамбульская ханум может все, даже быть счастливой.
Он молча зазвенел чашками, довольный тем, что у него нет дочери, которая ходит без чадры и влюбляется в чужих мужчин…
* * *Эмпайр-стейт-билдинг на Пятой авеню в Нью-Йорке. Сто два этажа и закрытая терраса на крыше, с крутящимся паркетным полом, с джаз-бандом, группой танцовщиц и стеклянными стенами, за которыми тянулся Манхэттен.