Юми и укротитель кошмаров
– Я…
– Избранница, я не сомневаюсь, что вы достаточно мудры, чтобы продолжать в том же ключе, – сказала Лиюнь. – Я также уверена, что вы не перестарались и жители следующего поселения не получат гораздо меньшее благословение и не сочтут себя недостойными.
Юми стало дурно от одной лишь мысли об этом. Ее руки безвольно повисли; даже шевелить ими было очень больно.
– Завтра я постараюсь.
– Вне всякого сомнения. – Лиюнь задумалась. – Мне претит мысль о том, что обученная мной йоки-хидзё не способна правильно распределять силы. Также не хочется думать, что я слишком плохая наставница, если моя ученица бездельничает, скрывая свой истинный потенциал.
Юми совсем сжалась, морщась от болезненных спазмов в руках и спине. Даже столь невероятного успеха оказалось недостаточно.
– К счастью, оба этих вывода несправедливы, – прошептала она.
– Я сообщу в Гонша, что завтра их посетит сильная йоки-хидзё, – сказала Лиюнь.
– Благодарю.
– Избранница, позвольте кое-что напомнить.
Юми подняла голову, и при взгляде снизу вверх Лиюнь показалась десятифутовой великаншей. Громадным силуэтом в ночи, аппликацией с зияющей пустотой в середине.
– Конечно, – ответила она. – Пожалуйста.
– Не забывайте, что для этой земли вы драгоценный ресурс, – сказала Лиюнь. – Как вода из паровой скважины. Как растения, солнечный свет и ду́хи. Если вы запустите себя, то потеряете свой высокий статус и бесценные возможности.
– Благодарю, – шепотом повторила Юми.
– А теперь поспите, если вам угодно… Избранница.
Нужен немалый талант, чтобы превратить почетный титул в оскорбление. Пусть Лиюнь считает это профессиональным комплиментом от одного мерзавца другому.
Лиюнь собралась уходить, но задержалась, оглянувшись на Юми.
– Чувствую, – произнесла она почти испуганно, – что это повторится, если я не приму меры. Я плохой опекун. Наверное, следует попросить совета. Наверняка можно все исправить.
Она со щелчком закрыла за собой дверь, и Юми опустила глаза. Ей стало не до сна. Ее переполняли чувства. Не только боль и стыд – другие, мятежные чувства. Непонимание, разочарование. Даже… гнев.
Она поднялась на ноги и прошлась по теплому каменному полу к окну. Кибитка еще не тронулась; это означало, что следующий город совсем рядом, иначе бы в путь пустились загодя.
Из окна она видела в звездном свете сотни растений, опускавшихся с небес по мере охлаждения воздушных потоков. Они лениво парили и вращались над камнями, постепенно наполняя свои воздушные мешочки, расположенные под каждым из четырех широких листьев. На верхушках стеблей покачивались колоски. На Скадриале это растение назвали бы рисом – оно представляло собой злак с зернами чуть меньше и тоньше тех, что вы едите на Рошаре. Но это был не совсем рис. Местные называли его минго. Впрочем, его вареные зерна и впрямь похожи на рисовые, если не обращать внимания на сине-фиолетовую окраску, поэтому для удобства буду называть их рисом.
На глазах у Юми шальной поток подхватил добрый десяток растений и подкинул ввысь, а затем лениво опустил. Какие-то мелкие зверушки шустро сновали по земле в поисках осыпавшихся зерен, одновременно прячась от змей. В жаркие часы и хищники, и их добыча устраивались спать на деревьях. Если повезет – или не повезет, тут уж как посмотреть, – то на разных.
Порыв ветра заставил полевые растения задрожать и наклониться, но ночные земледельцы продолжали трудиться, размахивая большими веерами, чтобы вернуть посевы в нужное положение. Где-то вдали закаркала гигантская ворона. (На самом деле они не такие уж гигантские, как утверждают; я не видел ни одной размером со взрослого человека. Вот с семи-восьмилетнего ребенка бывают.) Деревенский воронолог быстро успокоил птицу.
Юми захотелось, чтобы кто-нибудь ее утешил. Но ей оставалось лишь положить усталые руки на подоконник и глядеть на медленно вращающиеся побеги, изредка взмывающие в воздух. Привязанное к кибитке дерево тоже подрагивало на ветру, отбрасывая тени на лицо Юми.
Может… выбраться через окно и прогуляться? Ни один земледелец не отважится остановить йоки-хидзё. Юми следовало бы устыдиться подобных желаний, но она уже была сыта по горло стыдом. Когда подливаешь воду в наполненную до краев чашу, излишки неминуемо окажутся на полу.
Она не решилась сбежать, как бы ей этого ни хотелось в ту ночь. Она мечтательно воображала, как выберется из смирительной ночной рубашки. Ей даже спать, как обычному человеку, не позволялось. Даже церемониальная рубашка напоминала о том, кем она была. Избранной с рождения. Благословленной с рождения. Плененной с рождения.
Я… – раздался у нее в голове голос. – Я понимаю.
Испуганная Юми обернулась, и ее душа звонко отозвалась на появление духа. Тот был весьма сильным.
Пленница… – произнес дух. – Ты пленница…
Духи понимали мысли Юми, уж таков был ее дар. Но они крайне редко отзывались на мысли йоки-хидзё. Считалось, что такое случается только в легендах.
Я благословлена, – подумала она, и поклонилась, и вдруг почувствовала себя крайне глупо.
Неужели усталость довела ее до столь безумных размышлений? Она рискует разозлить духов. На Юми снизошло дурное предчувствие: духи откажутся появляться на ее церемониях. Из-за нее деревни останутся без света и пропитания. Как она может отказаться?..
Нет, – подумал дух. – Ты в плену. И мы… мы тоже в плену… как и ты…
Юми нахмурилась и повернулась обратно к окну. Этот дух казался очень усталым. Его голос звучал непривычно, как будто издалека, едва долетая до ее ушей. Она подняла глаза к мерцающему небу и Дневной звезде, что сияла ярче остальных. Неужели дух обращается к ней оттуда?
Сегодня ты славно потрудилась, – сказал дух. – Можем ли мы как-то отблагодарить тебя? Что-нибудь подарить?
Юми затаила дыхание.
Она знала легенды.
Во многих культурах встречаются похожие сюжеты. Порой они заканчиваются ужасно, но не здесь. Здесь подарки духов всегда приводили к удивительным приключениям.
Но йоки-хидзё не следовало жаждать приключений. Юми мешкала. Колебалась, как неуклюже поставленный камень. Затем, в самый трудный миг своей жизни, опустила глаза.
Вы уже благословили меня, – беззвучно ответила она. – Лишь немногие смертные могут получить такой великий дар. Я смирилась с тяготами. Они на благо моего народа. Простите меня за праздные мысли.
Как тебе будет угодно, – ответил далекий дух. – Тогда можешь ли ты сделать кое-что для нас?
Юми подняла взгляд. Такого в легендах не происходило.
Что? – спросила она.
Мы в плену. В ловушке.
Юми взглянула в угол, где на столике лежал дух-светильник, выключенный на время сна. Такие же она делала в тот день для деревенских просителей. Одна яркая сфера, другая темная. Это и есть тюрьма?
Нет, – послал ей мысль дух. – Это не тюрьма… Все гораздо страшнее. Ты можешь освободить нас? Хотя бы попытаться? Есть тот, кто тебе поможет.
Духи в беде? Юми не знала, чем способна им помочь, но знала, что служение духам – ее обязанность. В этом вся ее жизнь. Она йоки-хидзё. Девушка, повелевающая первичными духами.
Я согласна, – ответила она с поклоном. – Скажите, что вам нужно, и я постараюсь не подвести.
Прошу тебя, – произнес дух, – освободи нас.
И все вокруг почернело.
Глава 7
Художник петлял по улицам, выслеживал кошмар, не обращая внимания на барабанящий по голове дождь. Слежка давалась нелегко: темные пятнышки исчезали в дымке. Улицы становились уже, и Художнику дважды пришлось возвращаться, обходя приземистые здания окраинных районов.
Хионные линии здесь были тоньше бечевки, и света едва хватало, чтобы не потерять ориентацию. В конце концов стало так темно, что Художник решил прекратить поиски и вернуться домой. На обратном пути он приблизился к узкому окну, куда сперва не заглянул.
На этот раз он увидел внутри кошмар, скрючившийся у изголовья кровати.
Комнату слабо освещал голубой хион; линия бежала по потолку, показывая скромную мебель и матрас без каркаса, на котором спали трое: родители, которыми кошмар не интересовался, и ребенок – более сочная добыча.
Мальчугану было года четыре. Он свернулся на краю, крепко закрыв глаза и обняв потрепанную подушку с вышитыми глазами – бедняцкую замену плюшевой игрушке. Было видно, что ребенок ею дорожит.
Кошмар был весьма высок, и ему пришлось скрючиться, чтобы не задеть головой потолок. Узловатая шея без костей, туловище, напоминающее волчье, выгнутые в обратную сторону лапы, вытянутая морда. Художник с ужасом понял, почему было так сложно выследить эту тварь. Тело кошмара почти не дымилось. Более того, у него были глаза. Белые, будто нарисованные мелом, но глубокие, как глазницы черепа.
С лица почти не капала тьма. Кошмар почти стабилизировался. Перестал быть бесформенным. Перестал быть бесцельным.
Перестал быть безобидным.
Чтобы достичь такого уровня развития, кошмару требовалось поесть не меньше десяти раз. Эта тварь наверняка очень хитра, раз успела совершить столько вылазок в город. Еще несколько походов, и она обретет плотное тело.
Художник отшатнулся и задрожал. Этот кошмар уже материален. Такие сущности способны убивать людей сотнями. Каких-то тридцать лет назад стабильные кошмары уничтожили целый город Футиноро.
За столь высокий риск Художнику не платили. В прямом смысле. Существовало особое подразделение для борьбы со стабильными кошмарами. Эти специалисты путешествовали по всей стране, откликаясь на вызовы из разных городов.
Волнение Художника нарушил тихий всхлип. Он перевел взгляд с кошмара на матрас, где дрожащий ребенок зажмурился еще крепче.
Мальчик не спал.
На этой стадии развития кошмары могли питаться сознательным страхом с тем же успехом, что и бесформенными пугающими сновидениями. Кошмар провел когтями по щеке ребенка, оставив кровавые следы. Жест был почти ласковым. Почему нет? Тварь сформировалась, обрела плотность благодаря глубинным страхам этого ребенка.
По ходу моего рассказа у вас могло сложиться не самое лестное мнение о Художнике. Если так, то в целом это вполне оправданно. Он сам был виноват в большинстве своих проблем и, вместо того чтобы решать их, предпочитал строить обманчивые иллюзии и жаловаться на судьбу.
Но заметьте, что в тот момент, не будучи замечен кошмаром, Художник спокойно мог уйти, скрыться в ночи. Он мог доложить о случившемся бригадиру, и тот бы отправил Соннадзор на поиски кошмара. Большинство художников так бы и поступили.
Но наш полез в сумку.
«Слишком шумишь. Слишком шумишь!» – думал он, сбрасывая сумку на мостовую и торопливо доставая холст.
Нельзя будить родителей. Любой крик спровоцирует стабильный кошмар на нападение и убийство.
«Спокойно. Спокойно. Не подкармливай его».
Все усердные тренировки едва не пошли прахом, когда Художник дрожащими руками достал холст, кисть и краски.
Он поднял голову и увидел тварь уже у самого у окна. Длинная шея тянулась к нему, пальцы-ножи царапали стену внутри комнаты. Две белые глазницы, казалось, всасывают Художника, затягивают в иную вечность. До того дня он не встречал кошмаров с подобием лица; этот же ухмылялся белой волчьей ухмылкой.
Тушечница выскользнула из пальцев Художника и со звоном ударилась о камень, расплескав тушь. Неуклюже поднимая ее, он едва сохранял самообладание. Наконец решил макнуть кисть прямо в черную лужицу.
Кошмар потянулся к нему… но остановился. Еще не привыкнув к собственной плотности, он с трудом протискивался сквозь стену. Больше всего мороки было с когтями. Кратковременная задержка, возможно, спасла Художнику жизнь. Он успел раскрыть зонтик над холстом и приступить к рисованию.
Разумеется, он начал с бамбука. Клякса внизу, затем… затем прямая размашистая линия снизу вверх. Короткая пауза перед тем, как начать новое междоузлие. Он рисовал бамбук уже не одну сотню раз, поэтому теперь работал ритмично, как часы.
Художник покосился на кошмар, который медленно протиснул руку сквозь стену, оставив на камне глубокие прорези. Ухмылка твари стала шире. Взволнованный разум Художника совершенно точно не укрылся от ее внимания. В этот раз бамбука оказалось недостаточно.
Художник отбросил начатую работу и достал из сумки последний холст. Когти заскрежетали по камню – тварь просунула сквозь стену вторую руку. Дождь поливал голову кошмара, струился по обе стороны ухмыляющегося лица: хрустальные слезы смешивались с полуночными.
Художник рисовал.
Творческим людям свойственно определенное безумие. Они могут отрешаться от реальных объектов. Тысячелетия эволюции наделили нас способностью не только воспринимать и распознавать свет, но и различать цвета и формы предметов. Мы редко задумываемся о том, какое это чудо – умение видеть вещи благодаря всего лишь отражающимся от них фотонам.
Художники видят иначе. Настоящий художник взглянет на камень и скажет: «Это не камень, а голова. По крайней мере, станет головой, когда я немного поработаю молотком».
Нашему Художнику требовалось видеть перед собой не просто кошмар. Необходимо было представить, во что этот кошмар способен превратиться, чем он мог бы стать, если бы не был порождением ужаса. В тот миг Художник вообразил мать ребенка. Он лишь мельком видел ее лицо, когда заглядывал в спальню, но запомнил его.
Ужасное должно превратиться в нормальное. Во что-нибудь близкое и родное. Его предупреждали, что изображать кошмары в виде людей опасно, потому что человек тоже может тебе навредить. Но в ту ночь Художнику казалось, что так будет правильно. Считаными короткими мазками он изобразил на холсте овал женского лица. Добавил резко очерченные брови. Легким прикосновением кисти нарисовал тонкие губы. Затем выдающиеся скулы. На миг он что-то почувствовал. К нему вернулось нечто, утраченное за монотонным изображением сотен побегов бамбука. Нечто прекрасное. Или – если вы почти стабилизировавшийся кошмар – нечто ужасное.
Кошмар бросился наутек. Это было совершенно немыслимо; от изумления Художник смазал штрих. Подняв голову, он едва успел заметить, как тварь улепетывает по переулку. Кошмар мог напасть на него, но, очевидно, еще недостаточно стабилизировался. Вот и решил сбежать, не дожидаясь, когда Художник заключит его в безобидную пассивную форму. Не прошло и десяти секунд, как его след простыл.
Художник выдохнул и уронил кисть. С одной стороны, он испытывал облегчение. С другой – беспокойство. Если тварь понимает, в какой ситуации нужно бежать… она опасна. Крайне опасна. Он не представлял, как с такой бороться; едва ли его умения хватит, чтобы с ней справиться. Только самые талантливые художники могли совладать со стабильным кошмаром, а наш путем проб и ошибок выяснил, что не входит в их число.
К счастью, его усилий оказалось достаточно, чтобы спугнуть кошмар. Теперь можно доложить начальству, а оно обратится в Соннадзор. Специалисты выследят тварь, прежде чем та успеет наесться вдоволь, и город будет в безопасности.
Он оставил холст и зонтик на земле и подошел к стене, поеживаясь и растирая тело руками, чтобы согреться. Ребенок в комнате глядел на него через окно. Художник улыбнулся и кивнул.
Мальчик завопил. Художник не ожидал столь бурной реакции, но желаемого добился: перепуганные родители принялись успокаивать сына, после чего отец в одних трусах подошел к узкому окну и открыл его.
Он заметил принадлежности для рисования – тушь постепенно стекала с холстов под дождем – и мокрого юношу в переулке.
– Художник?! – удивленно воскликнул он. – Неужели…
– К вам приходил кошмар, – ответил продрогший Художник. – Кормился снами вашего сына.
Вытаращив глаза, мужчина отшатнулся от окна. Он осмотрел комнату, как будто рассчитывая найти что-нибудь в углах.
– Я его спугнул, – добавил Художник. – Но… это был сильный кошмар. Есть у вас родственники в других городах?
– Мои родители живут в Фухиме, – ответил отец.
– Поезжайте к ним, – сказал Художник, как того требовала инструкция. – Кошмары не способны выследить человека на таком расстоянии. Ваш сын будет в безопасности, пока мы не разберемся с тварью. Ваши расходы будут покрыты из специального фонда, к которому вы получите доступ, как только я доложу о случившемся.
Мужчина посмотрел на сына, рыдающего на руках у матери. Затем на Художника. Тот знал, что сейчас будет. Отец начнет возмущаться, допытываться, почему он позволил твари сбежать. Почему ему не хватило сил, умения, опыта, чтобы остановить кошмар.
Но вместо этого мужчина упал на колени и поклонился.
– Спасибо, – прошептал он, глядя на Художника со слезами на глазах. – Спасибо вам.
Э-э-э?.. Художник удивленно моргнул и запнулся. Затем нашелся со словами.
– Не стоит благодарности, гражданин. Это моя работа.
Он со всей аккуратностью, какую позволяли дождь и трясущиеся от пережитого страха руки, собрал свои принадлежности.
Когда он закончил, семейство уже принялось собирать в дорогу скромные пожитки. Надеюсь, вы не станете строго судить Художника за то, что он поспешно ретировался. Петляя по узким улочкам и регулярно оглядываясь, он чувствовал себя как человек, которого чудом не раздавила свалившаяся каменная глыба. В глубине души он не мог поверить, что выпутался из передряги живым и невредимым.
Он облегченно перевел дух, выйдя на широкую улицу и увидев людей – пешеходов, поутру спешащих на работу. Звезда висела низко над горизонтом, едва заметная в конце улицы.
Художник двинулся к участку, чтобы доложить бригадиру, и тут вдруг его одолела невероятная усталость. Ноги стали глиняными, голова налилась свинцом. Он покачнулся. Вот бы поспать.
Кошмар уже не вернется в город этой ночью. Скроется в Пелене, восстановит силы и отправится на охоту завтра. Можно будет доложить бригадиру… позже… выспавшись…
Пошатываясь, Художник побрел к дому, который, на его счастье, был недалеко. Он едва запомнил, как поднялся по лестнице и добрался до квартиры. Лишь с четвертой попытки удалось вставить ключ в замочную скважину. Но едва он вошел в комнату и переоделся в пижаму, как заговорила совесть.
Можно ли вот так просто взять и завалиться в койку? Нужно было доложить… чтобы та семья… получила доступ к деньгам…
Что с ним происходит? Почему он вдруг лишился всех сил?
Задыхаясь, Художник распахнул окно, чтобы впустить в комнату свежий воздух, и высунулся наружу. Тут он услышал нечто странное. Какой-то плеск.
Вода?
Он посмотрел на звезду.
Что-то тяжелое рухнуло с неба прямо на него.
И все почернело.
* * *Художник моргнул. Ему было жарко. Нестерпимо жарко. Что-то светило в глаза. Ярко, как фары хионно-линейного автобуса.
Он поспешил зажмуриться от этого ужасного ослепительного сияния.
Что за ерунда (низким стилем)? Он что, головой ударился?
С натугой открыв глаза, Художник с трудом сел. На нем была какая-то чужая одежда. Да, неудобная ночная сорочка из яркой красно-синей ткани.
Рядом лежала девушка. Вам она известна как Юми.
Девушка открыла глаза.
И закричала.
Часть вторая
Глава 8
Художник вскочил на ноги. Он находился в тесной комнате с каменным полом и деревянными стенами, без мебели.
Невероятно яркий свет, бьющий в одинокое окошко, почти ничего не позволял разглядеть. Художник прикрыл глаза рукой от этого диковинного красно-рыжего сияния. Такой цвет невозможно вообразить. Все равно что увидеть человека с другим цветом крови.
А еще эта девчонка. Как он очутился рядом с ней?
Она вскочила на колени и потянулась к одеялу.
Ее руки прошли сквозь ткань, будто она была бесплотна.
Так. Ладно. Наверное, это сон. Художник был со снами на короткой ноге. На уроках (когда он обычно тайком разрисовывал тетрадь, вместо того чтобы слушать) о них подробно рассказывали. Происходящее было совершенно не похоже на сон, но Художник знал, что во сне многое обманчиво.
Нужно найти какой-нибудь текст. На уроках рассказывали, что во сне люди, как правило, не могут читать, и если хочешь проверить, спишь ты или нет, ищи первую попавшуюся книгу.
– Прислуга! – закричала девушка. – Прислуга!
Она все пыталась схватить одеяло, но пальцы проходили сквозь него. Как будто…
Ну как что? Неужели она кошмар?
Бумага. Нужна бумага. По-прежнему защищая глаза от ослепительного света, он снова осмотрел комнату, но в ней было совсем пусто. Ни шкафов, ни футона, ни даже захудалого столика – как в такой жить?
Стоп! Он заметил полку, а на ней – книгу. Схватил, перелистнул страницы. Похоже, какой-то молитвенник. Художник смог прочесть текст без проблем.
Девушка умолкла. Крики о помощи, к счастью, остались без ответа. Если она и кошмар, то, прямо скажем, необычный. Полностью стабилизировавшийся кошмар должен обладать плотностью. А еще оформившиеся кошмары не бывают цветными и не принимают облик девушек. Они выглядят как уродливые несуществующие твари.
Если только она не прошла стабильную фазу. Рассказывали, что в последние дни разоренных городов кошмары приобретали телесный цвет. Но эта девушка определенно не похожа на обезумевшее кровожадное чудовище.
Художник снова заглянул в книгу. Текст вполне понятен. Это, конечно, не стопроцентное доказательство, однако… он разбирался в снах. И в кошмарах. Это не сон. Время линейно. Причинно-следственные связи налицо. Он может читать, чувствовать и, самое главное, без отрешенности рассуждать о том, сон ли это.
Невероятно, но все происходит наяву.
Девушка в ночной рубашке – такой же, как и на нем, – отчаянно пыталась схватить одеяло. Художник не знал, как реагировать. Прежде ему не доводилось просыпаться рядом с бесплотными девчонками. Я, знаете ли, с кем только не просыпался и могу заверить, что просыпаться с девушкой гораздо приятнее, но от неожиданности все равно можно сбиться с толку.
Встреча
– На тебе моя одежда… – прошептала девушка. – Ты ведь не… незваный гость? Ты тот дух, с которым я говорила. Ты принял человеческий облик?
Художник понятия не имел, о чем она лепечет, но решил: это всяко лучше, чем когда на тебя кричат. И постарался сохранить самообладание. В данном случае это означало притвориться, будто он в курсе, о чем речь. Он сложил руки на груди и напустил на себя привычный вид «мрачного и таинственного воина».
– О могущественный дух! – Девушка поклонилась. – Прошу, прости мою взбалмошность. Я очень удивилась и перепугалась. Не обижайся.
Стоп!
Неужели сработало?
Ого! А дальше что?
Раз кого-то впечатлил его невозмутимый облик, то не следует противоречить и обманывать ожидания. Художнику казалось, что это хороший принцип, даром что впервые удалось применить его на практике.
– Где я? – спросил он.
– В моей кибитке, – ответила девушка. – В кибитке йоки-хидзё. Я Юми, это моя комната.
– А где твоя… мебель?
– Мне не нужна мебель. Мое единственное предназначение – созерцать великих духов и служить им.
Художник почувствовал, что дело принимает крутой оборот. Он неловко поерзал, затем подумал, что неплохо бы выглянуть в окно и выяснить, где он находится. Художник старался прятать глаза от слишком яркого красно-рыжего света. Все происходящее казалось невероятным, да еще этот свет напрочь сбивал с толку. Что может сиять так сильно? Художник с тревогой приблизился к окну, в глубине души опасаясь, что свет обожжет его. Свет казался чем-то большим… бо́льшим, чем хионные линии. Он был словно воплощение пламени. Художник подставил под него большой палец ноги, заранее поморщившись, но ничего страшного не произошло.
Он встал под свет целиком – ощущение, будто залез в теплую ванну. Удивительно. Снова прикрыв глаза рукой от ярких лучей, он выглянул в окно. Я бы не сказал, что это было ошибкой, но… Художник сделал это, не понимая, во что ввязывается. Так десятилетний ребенок спрашивает, откуда берутся дети.
Художник увидел небо, которое не было темным. Оно было светло-голубым, бесконечным, и в нем висел гигантский светящийся шар. Этакая громадная лампочка, вот только сияла она не спокойным бледным светом, а грозным красно-рыжим.
Мало того, в небе парили растения. Целые рощи, за которыми приглядывали громадные черные вороны, сгоняя растения в кучи, будто заблудших овец. Повсюду летали какие-то жужжащие объекты, раздавая команды воронам и разгоняя диких птиц.
Коричневая каменистая земля тянулась в бесконечность, лишь кое-где роились летучие цветы. Художник едва не впал в ступор. К такому его жизнь не готовила. Он даже не сразу заметил, что кибитка Юми тоже парит в воздухе.
Но и замеченного хватило, чтобы развеять остатки скепсиса. Лучше отрезвляют только запертые двери бара, когда ломишься в них в неурочный час. Все было настоящим. Но Художник никогда не слышал и не читал о подобных местах. Ничего похожего на его родину. Он словно попал на другую планету.