Нация, государство и экономика. О политике и истории нашего времени
Летом 1864 г. в короткой войне, вспыхнувшей из-за вопроса о том, кто должен унаследовать власть в герцогствах Шлезвиг и Гольштейн, Пруссия и Австрия сообща нанесли поражение Дании и взяли два герцогства под общий контроль. Бисмарк искусно обострил ситуацию вокруг органов их управления, и в итоге летом 1866 г. конфликт перерос в войну между Пруссией и Австрией. Австрия привлекла на свою сторону все германские государства кроме Мекленбурга и нескольких более мелких северных германских государств. Италия вступила в союз с Пруссией. Австрия разгромила итальянцев на земле и на море; однако решающее сражение Семинедельной войны произошло 3 июля возле Кёниггретца (и Садовы), около 100 км к востоку от Праги. Своевременное появление войск под командованием кронпринца Пруссии (позднее, на 99 дней в 1888 г. императора Фридриха III) помогло одержать победу фельдмаршалу графу Хельмуту Карлу Бернхарду фон Мольтке (который впоследствии победоносно провел войну и с Францией) и нанести окончательное поражение австрийскому генералу Людвигу фон Бенедеку[8].
Таким образом, неоднократно упоминая Кёниггретц, Мизес подразумевает перемены, произошедшие в результате скоротечной войны 1866 г., которая закончилась предварительным соглашением о мире в Никольсбурге и подписанием окончательного договора в Праге. Король Ганновера лишился престола, а его государство было присоединено к Пруссии. (Интересно поразмышлять о том, насколько иначе мог бы сложиться ход истории, если бы английская королева Виктория была мужчиной. Ее восшествие на престол в 1837 г. привело к разделению прежде объединенных корон Англии и Ганновера, где салический закон[9] препятствовал появлению женщин на троне.) Австрия уступила Италии Венецию, но не потеряла никаких территорий в пользу Пруссии. Однако ее исключение из Германского союза положило конец ее главенствующему положению в германских делах. Несмотря на это австрийцы в одночасье не перестали считать себя германцами. Мизес передает их настроения того времени, цитируя драматурга Франца Грильпарцера (1791–1872).
Прежний Германский союз уступил дорогу Северогерманскому союзу, в который вошли Пруссия и другие государства, располагавшиеся к северу от реки Майн. Составлявшие его государства сохранили свои собственные органы управления, но передали свои вооруженные силы и внешнюю политику в ведение союзного правительства, где ключевую роль играл Бисмарк. Кроме того, Пруссия договорилась о заключении союзнических отношений с южногерманскими государствами.
Потерпевшая поражение Австрия сосредоточилась на наведении порядка в своих внутренних делах. Она достигла компромиссного соглашения (Ausgleich) с венграми, предоставив Венгрии полунезависимость с собственными парламентом и правительством. Император Франц Иосиф был коронован в качестве короля Венгрии в Будапеште 8 июня 1867 г. (по стечению обстоятельств лишь за одиннадцать дней до того, как его брат Максимиллиан, свергнутый и плененный император Мексики, будет казнен в Куэритаро).
Франко-прусская война 1870–1871 гг. закончилась передачей Германии Эльзаса и Лотарингии. Кроме того, Франция была вынуждена выплатить контрибуцию в размере 5 млрд франков, создав тем самым злосчастный прецедент для союзнических требований к Германии после ее поражения в 1918 г.
Германская империя была провозглашена на церемонии в городке Версаль возле Парижа в январе 1871 г. Бисмарк не без труда уговорил короля Баварии Людвига II (позднее названного «королем-безумцем») склонить короля Пруссии Вильгельма I к принятию наследственного титула германского императора. Империя вобрала в себя институты Северогерманского союза 1867 г., включая Союзное собрание и избранный Рейхстаг, переработанная конституция распространялась на южногерманские государства Баварию, Вюртемберг и Баден.
Тем временем Италия также добилась объединения. Другие итальянские государства объединились с Сардинией-Пьемонтом, чтобы провозгласить ее короля Виктора Эммануила II королем Италии. В 1870 г., когда французские войска, которые защищали римского папу, отправились на войну с Германией, итальянцы воспользовались благоприятной возможностью завоевать папские государства и перенести столицу Италии в Рим. Мизес упоминает трех героев движения за освобождение и объединение Италии: Джузеппе Мадзини, Джузеппе Гарибальди и графа Камилло Бенсо ди Кавура. Он также приводит имена трех итальянских поэтов и патриотов первой половины XIX в: Джакомо Леопарди, Джузеппе Джусти и Сильвио Пеллико.
Однако не все итальяноязычные территории стали частью королевства Италия – некоторые остались под властью Австро-Венгрии. Эти земли были названы «Italia irredenta» (неосвобожденная Италия), а ирредентизмом называлось движение, требовавшее их освобождения и присоединения к Италии. Первая мировая война во многом решила задачи этого движения. Мизес упоминает о Габриэле Д’Аннунцио, поэте, романисте и драматурге, который помог склонить Италию присоединиться к союзникам в той войне. Он лишился глаза в воздушном бою и впоследствии (уже после написания Мизесом этой книги) возглавил официально несанкционированный захват Фиуме (теперь город Риека в Югославии), закончившийся его присоединением к Италии.
Порой Мизес употребляет слово «ирредентизм» в более широком значении, подразумевающем движение в любой стране за присоединение территорий, все еще находящихся вне пределов ее границ, населенных людьми, говорящими на ее национальном языке. Ирредентизм в этом более широком смысле отсылает, в частности, к защите идеи о включении немецкоязычной Австрии в Германскую империю.
Представители крупных европейских держав собрались в 1878 г. в Берлине, чтобы потребовать от России пересмотра жестких условий договора, который она заключила с Турцией после нанесения ей поражения в войне. Кроме того, Берлинский конгресс попутно уполномочил Австро-Венгрию оккупировать и взять под административный контроль турецкие провинции Боснию и Герцеговину, ныне входящие в состав Югославии. Оккупация прошла не вполне беспрепятственно: Мизес пишет о восстаниях в Герцеговине и вокруг Которского залива. В конце концов в 1908 г. Австрия аннексировала эти оккупированные провинции.
Другим важным событием в международной политике стали переговоры об альянсе между Германией и Австро-Венгрией в 1879 г. Мы видим, что решение Бисмарка не выдвигать чрезмерно суровые требования при заключении мирного договора с Австрией в 1866 г. приносило свои плоды. Этот союз, равно как франко-русский и другие союзы, подготовил почву для цепной реакции, в результате которой страны, непосредственно не участвовавшие в первоначальном споре между Австрией и Сербией, были втянуты в Первую мировую войну.
Упоминаемая Мизесом эпоха Вильгельма приходится на период правления германского императора Вильгельма II, в особенности начиная с отстранения Бисмарка от должности канцлера в 1890 г. и до начала Первой мировой войны.
Поражение центральных держав в этой войне привело к распаду Австро-Венгрии на несколько государств. Резко усилилась инфляция денег. В Германии спартаковцы, которые в декабре 1918 г. реорганизовались в коммунистическую партию Германии, в какой-то момент имели явную возможность, по крайней мере в крупных городах, взять власть в свои руки.
Теперь сделаем некоторые пояснения и уточнения, которые не вписались в предшествующий хронологический обзор. И в Германии, и в Австрии члены кабинета министров были подотчетны в первую очередь императору, а не парламенту. Хотя правительство нельзя было отправить в отставку посредством вотума недоверия, для введения в действие определенных законопроектов требовалось большинство голосов в парламенте; и правительство время от времени прибегало к политическим маневрам и уловкам, чтобы добиться необходимого большинства. Мизес пишет об этих обстоятельствах с презрением. В Австрии парламентская ситуация и расстановка партий усугублялись национальной чересполосицей и такими проблемами, как, например, вопрос о том, на каких языках вести обучение в конкретных школах. Мизес рассказывает, например, об избирательной реформе Бадени 1896 г. (В 1895 г. польский аристократ граф Казимир Феликс Бадени занял пост премьер-министра. Министры финансов и иностранных дел в его кабинете также были выходцами из польской части империи. Бадени был отправлен в отставку в 1897 г. под давлением германоязычных фракций, которые считали его политику относительно использования языка на государственной службе слишком благоприятной для чехов.) Мизес упоминает также о намеках, которые делались в свое время по поводу заигрывания правительства с социал-демократами, получившими ироническое прозвище «имперско-королевских» (термин «имперско-королевский», обычно сокращавшийся в немецком языке как «К.к.», относился к Австрийской империи и Венгерскому королевству и означал что-то наподобие «правительственный» или «официальный»).
Национальная ситуация служит фоном и при упоминании Мизесом программы Линца 1882 г. Крайние германские националисты предложили восстановить преобладание германской линии в австрийских делах посредством отделения от монархии Галиции, Буковины и Далмации, ослабления связей с Венгрией исключительно до личной унии под властью того же монарха, а также основания таможенного союза и других тесных связей с Германской империей. Они явно не отдавали себе отчета в том, что у Бисмарка не было веских оснований оказывать им поддержку, поскольку внутренняя ситуация, сложившаяся в Австро-Венгрии, вполне отвечала его подходу к международным делам. Лидером крайних германо-австрийских националистов являлся Георг Риттер фон Шюнерер, который позднее сделал антисемитизм частью своей программы.
Используя синекдоху, Мизес иногда противопоставляет Веймар и Потсдам. Потсдам являлся оплотом прусской монархии, и это слово символизирует авторитарное государство и милитаризм. Веймар как литературный и культурный центр символизирует то представление о Германии, которое можно передать, именуя ее «нацией поэтов и мыслителей». («Классический период» немецкой литературы, который также упоминается Мизесом, приблизительно соответствует эпохе Гёте.)
Гракхи, упоминаемые в цитируемой Мизесом латинской поговорке, – это братья Тиберий и Гай Гракхи, аграрные и общественно-политические реформаторы, жившие во II в. до н. э. Оба погибли в ходе народных волнений, причем один из них после того, как добивался для себя противоречащего конституции переизбрания в качестве народного трибуна.
Было бы совершенно излишним идентифицировать каждое событие, каждую личность или школу, о которых упоминает Мизес, – того же Александра Македонского и т. д. Тем не менее можно было бы еще добавить, что Манчестерская школа – это группа английских предпринимателей и общественных деятелей, существовавшая в первой половине XIX в., которую возглавляли Ричард Кобден и Джон Брайт, выступавшие за рыночную экономику и политику свободной торговли. Франсуа Кенэ (1694–1774) был французским медиком и экономистом, который подчеркивал центральную роль сельского хозяйства и который составил «экономическую таблицу», разновидность элементарной таблицы «затраты – выпуск».
Бенедикт Франц Лео Вальдек (1802–1870) приводится Мизесом в качестве примера того, как можно быть одновременно прусским националистом и искренним либеральным демократом. Вальдек, член коллегии Верховного суда Пруссии, проявил себя радикально настроенным депутатом прусского конституционного собрания в 1848 г. и главой комитета, разрабатывавшего конституцию. Позднее, будучи членом оппозиции в прусской палате депутатов, он продолжал противостоять авторитарным тенденциям в управлении государством.
В завершение данного предисловия вероятно будет уместным особенно порекомендовать читателям фрагмент, которым Мизес заканчивает свою книгу, – в нем он рассуждает о роли оценочных суждений и позитивного анализа при выборе между социализмом и либеральным капитализмом. Мизес руководствуется не только либерально-демократическими соображениями, но и – причем в немалой степени – принципами философии рационализма и утилитаризма.
Вступительное слово
Заметки, предлагаемые здесь вниманию читателя, представляют собой не более чем наблюдения за ходом переживаемого нами кризиса в мировой истории, а также посильным вкладом в понимание политических реалий нашего времени. Я осознаю, что любая попытка предложить что-то большее будет преждевременной, а значит, и ошибочной. Даже будь мы в состоянии отчетливо увидеть все взаимосвязи и понять, в каком направлении развиваются события, нам было бы трудно, а то и невозможно взглянуть на великие события наших дней объективно и не позволить чаяниям и надеждам затуманить наш взгляд. Находясь в гуще сражения, тщетно стремиться сохранить выдержку и хладнокровие. Трактовать насущные вопросы своего времени sine ira et studio1 выше человеческих возможностей. Прошу не винить меня за то, что я не являюсь исключением из этого правила.
Вероятно, кому-то может показаться, что темы, обсуждаемые в разных частях книги, соотносятся друг с другом лишь поверхностно. Тем не менее я убежден, что они тесно объединены той целью, которой служит данное исследование. Разумеется, размышления подобного рода, которые всегда будут оставаться отрывочными, не могут претендовать на полноту и рассматривать целое в его единстве. Моя задача может состоять лишь в том, чтобы обратить внимание читателя на те моменты, которым в общественной полемике обычно не уделяется должное внимание.
Вена, начало июля 1919 г. [10]
Введение
Только не понимая законы истории, можно ставить вопрос о том, возможно ли было, и если да, то каким образом, избежать Мировой войны. Уже сам тот факт, что война произошла, говорит о том, что силы, стремившиеся ее развязать, оказались могущественнее, чем силы, стремившиеся ее предотвратить. Постфактум легко указывать на то, как могли бы сложиться обстоятельства или как следовало ими распорядиться. Очевидно, что в ходе войны германский народ перенес испытания, которые удержали бы его от вступления в войну, если бы когда-то он уже прошел через подобные испытания. Однако нации, так же как и отдельные люди, становятся мудрее только благодаря опыту, причем только благодаря собственному опыту. Конечно же, легко понять, что, если бы германский народ сбросил ярмо монархической власти в том судьбоносном 1848 г., если бы Веймар восторжествовал над Потсдамом, а не Потсдам – над Веймаром, сегодня страна находилась бы в совершенно ином положении. Но каждый человек должен воспринимать свою жизнь, а каждая нация – воспринимать свою историю, такими, какие они есть; нет ничего более бессмысленного, чем сокрушаться по поводу ошибок, которые уже невозможно исправить, нет более бессмысленного занятия, чем сожаление. К прошлому следует обращаться не в роли судей, воздающих хвалу или порицание, и не в роли мстителей, ищущих виновных. Мы ищем истину, а не виноватых; мы хотим знать, как происходили события, чтобы понять их, а не выписывать обвинительные приговоры. Тому, кто подходит к истории так же, как обвинитель подходит к документам уголовного дела, – чтобы найти материал для обвинений, – лучше держаться от нее подальше. Перед историей не стоит задача удовлетворять потребность масс в героях и козлах отпущения.
Именно с такой позиции нация должна обращаться к своей истории. Задача истории не в том, чтобы переносить ненависть и разногласия дня сегодняшнего назад в прошлое и заимствовать из битв давно минувших дней оружие для споров своего времени. История должна научить нас распознавать причины и понимать движущие силы; поняв всё, мы всё простим. Именно так относятся к своей истории в Англии и Франции. Независимо от его политической принадлежности, англичанин способен объективно воспринимать историю религиозных и конституционных столкновений XVII в., историю утраты штатов Новой Англии в XVIII в.; ни один англичанин не видит в Кромвеле или Вашингтоне только воплощение национальных неудач. И ни один француз, независимо от того, бонапартист он, роялист или республиканец, не пожелает вычеркнуть Людовика XIV, Робеспьера или Наполеона из истории своего народа. И для чехов-католиков точно так же не составляет труда понять гуситов или моравских братьев с учетом обстоятельств их собственного времени. Подобное отношение к истории без труда ведет к пониманию и определению того, что не имеет отношения к делу.
Только немцы все еще не могут отказаться от такого представления об истории, которое не смотрит на прошлое глазами настоящего. Даже сегодня для одних немцев Мартин Лютер является великим освободителем умов, а для других – воплощением антихриста. Особенно это касается недавней истории. В отношении современного периода, начинающегося с Вестфальского мира (1648), в Германии существуют два подхода к истории – прусско-протестантский и австро-католический, которые вряд ли могут похвастать общей интерпретацией хотя бы одного эпизода. Начиная с 1815 г. проявляется еще более широкое расхождение взглядов, столкновение между либеральной и авторитарной государственными идеями[11]; и наконец, недавно была предпринята попытка противопоставить «капиталистической» историографии «пролетарскую». Все это указывает не только на поразительную нехватку научного здравого смысла и способностей к критическому толкованию истории, но и на прискорбную незрелость политических суждений.
Там, где оказалось невозможным достичь согласия в интерпретации давно минувших сражений, еще меньше следует ожидать взаимного согласия при оценке ближайшего прошлого. Здесь мы также уже наблюдаем возникновение двух крайне противоречивых мифов. С одной стороны, утверждается, что немецкий народ, введенный в заблуждение пораженческой пропагандой, потерял волю к власти; и, таким образом, вследствие «развала внутреннего фронта» неизбежная победа, которая должна была подчинить ему весь земной шар, была превращена в катастрофическое поражение. При этом забывается, что отчаяние овладело людьми только после того, как люди не дождались обещанных Генеральным штабом решающих побед, после того, как миллионы немцев полегли в бесцельных сражениях с противником, имеющим значительное превосходство в численности и лучше вооруженным, и голод принес смерть и болезни тем, кто оставался дома[12]. Не менее далек от истины и другой миф, возлагающий вину за эту войну и, стало быть, за поражение, на капитализм, экономическую систему, основанную на частной собственности на средства производства. При этом забывается, что либерализм всегда отличался пацифизмом и антимилитаризмом, и лишь с его ниспровержением, которое было достигнуто только благодаря объединенным усилиям прусского юнкерского сословия[13] и социал-демократического рабочего класса, был открыт путь для политики Бисмарка и Вильгельма II. Прежде чем народ поэтов и мыслителей смог превратиться в безвольное орудие партии войны, из Германии сначала должны были выветриться последние остатки либерального духа, и сам либерализм должен был превратиться для всех в некую постыдную идеологию. Также забывается, что германская социал-демократическая партия негласно поддерживала воинственную политику правительства и что дезертирство – вначале единичное, а затем все более массовое – началось лишь тогда, когда военные неудачи указали на неизбежность поражения со всей очевидностью и все сильнее начал ощущаться голод. До сражения при Марне и до сокрушительных поражений на востоке среди немецкого народа не наблюдалось никакого сопротивления политике войны.
Подобное мифотворчество свидетельствует об отсутствии политической зрелости, которой достигает только тот, кто должен нести политическую ответственность. Немцы не несли никакой ответственности; они были подданными, а не гражданами своего государства. Да, у нас было государство, которое называлось Германской империей и превозносилось как воплощение идеалов Церкви Св. Павла. Однако же эта Великая Пруссия была государством немцев не более, чем итальянское королевство Наполеона I было государством итальянцев или Царство Польское Александра I – государством поляков. Эта империя возникла не по воле немецкого народа. Помимо воли не только немецкого народа, но и большинства жителей Пруссии, оставшихся в тени ее вздорных депутатов, она была создана на поле битвы при Кёниггретце. Она включала в себя также поляков и датчан, но за ее пределами осталось много миллионов немцев-австрийцев. Это было государство немецких монархов, но не немецкого народа.
Многие достойные люди так никогда и не смирились с этим государством, другие сделали это не сразу и вынужденно. К тому же было весьма сложно стоять в стороне с недовольным видом. Для народа Германии наступили славные дни, богатые внешними почестями и военными победами. Прусско-немецкие армии праздновали победу и над императорской, и над республиканской Францией, вновь стали немецкими (или скорее прусскими) Эльзас и Лотарингия, был возрожден титул древней империи. Германская империя заняла признанное положение среди крупных европейских держав, германские военные корабли бороздили океаны, германский флаг реял – впрочем, скорее без особой пользы – над владениями в Африке, Полинезии и Восточной Азии. Вся эта романтичная деятельность не могла не овладеть умами широких масс, которые восторженно взирают на процессии и обожают увеселения. Они были довольны, потому что им было чем восхищаться и они были сыты. При этом благосостояние Германии росло невиданными прежде темпами. Это были годы, когда удивительные открытия самых отдаленных земель благодаря развитию современных средств транспорта приносили Германии немыслимые богатства. Это не имело никакого отношения к политическим или военным успехам германского государства, но людям свойственно делать поспешный вывод post hoc ergo propter hoc — после этого, значит, вследствие этого.
Люди, сидевшие в тюрьмах перед революцией в марте 1848 г. и стоявшие на баррикадах в 1848 г., а затем вынужденные отправиться в изгнание, к тому времени стали старыми и немощными; они либо смирились с новым порядком, либо отмалчивались. Выросло новое поколение, не видевшее и не замечавшее ничего, кроме непрерывного роста благосостояния, численности населения, объемов торговли, мощи флота, или, иными словами, всего, что люди привыкли называть эпохой расцвета. Они принялись высмеивать бедность и слабость своих отцов; к идеалам нации поэтов и мыслителей они не испытывали ничего, кроме презрения. В философии, истории и экономике появились новые идеи; на передний план выдвинулась теория силы и власти. Философия стала телохранителем[14] трона и алтаря, история занялась прославлением Гогенцоллернов, экономическая наука превозносила социально ориентированную монархию и таможенные тарифы без пробелов[15], а также повела борьбу с «безжизненными абстракциями английской манчестерской школы»[16].
Для этатистской школы экономической политики экономика, предоставленная самой себе, представляется дичайшим хаосом, в который только государственное вмешательство способно привнести надлежащий порядок. Этатист подвергает сомнению любой экономический феномен и готов не признать его, если тот не сочетается с его этическими и политическими взглядами. Тогда от государственной власти требуется привести в исполнение приговор, вынесенный наукой, и заменить грубый брак, допущенный беспрепятственным ходом событий, на то, что обязательно послужит всеобщим интересам. То, что государство, будучи оплотом мудрости и справедливости, неизменно стремится только к общему благу и что ему под силу эффективно противостоять всем напастям, не подлежит ни малейшему сомнению. Несмотря на то что взгляды отдельных представителей этой школы в других отношениях могут не совпадать, в одном вопросе они все единодушны, а именно в том, что у них принято оспаривать существование экономических законов и приписывать все экономические события действию силовых факторов[17].
Экономической мощи государство способно противопоставить собственную более эффективную военно-политическую мощь. Для выхода изо всех затруднений, с которыми германский народ сталкивался на родине и за рубежом, предписывалось военное решение; рациональной политикой может быть признано только безжалостное применение силы.
Таковы были немецкие политические идеи, которые мир назвал милитаризмом[18].
Тем не менее доктрина, которая усматривает причины Мировой войны исключительно в кознях этого милитаризма, неверна. Германский милитаризм происходит не от жестоких инстинктов «тевтонской расы», как об этом говорится в английской и французской военной литературе; это не конечная причина, а следствие тех обстоятельств, в которых немецкий народ жил раньше и живет теперь. Не нужно особой проницательности в отношении того, как взаимосвязаны между собой исторические факты, чтобы понять, что немецкий народ желал бы войны 1914 г. отнюдь не больше, чем желали бы ее английский, французский или американский народы, если бы он находился в положении Англии, Франции или США. Немецкий народ проделал путь от мирного национализма и космополитизма времен классического периода до воинствующего империализма эпохи Вильгельма под воздействием политических и экономических обстоятельств, которые поставили перед ним совершенно иные проблемы, нежели перед более счастливыми народами Запада. Условия, в которых он должен приниматься сегодня за преобразование своей экономики и своего государства, вновь коренным образом отличаются от тех условий, в которых проживают его соседи на Западе и на Востоке. Если кто-то желает охватить эти условия во всем их своеобразии, то он не должен уклоняться от ознакомления с теми явлениями, которые на первый взгляд имеют лишь отдаленную взаимосвязь.