Мост для императора
– Когда Ваш папа встретил Вашу маму, то это привело к тому, что мы с ним расстались… совсем, – продолжила Марина Сергеевна. – Творческие люди влюбчивы… Глебу было тогда четыре года. А потом Анатолий с новой женой, твоей мамой, уехал в Чехию. Там родилась ты. Он писал сыну письма, высылал фотографии и подписывал: «Твоя сестренка Людмила Чешская». Только почему – Людмила? Вы же – Майя?
– Я в крещении – Людмила. В Праге крестили… – Майя сползла по стене и присела на корточки.
День был бесконечный. Спектакль, конечно, никто из «новых» родственников не стал смотреть. Все втроем сели сначала в холле, за уютным чайным столиком, а потом, когда спектакль закончился и вновь стало многолюдно, Глеб скаламбурил и предложил прогуляться по майской Москве. Гуляли до глубокой ночи.
– А папа с Вами встречался, когда мы вернулись обратно в Россию?
– Очень редко.
– Ему было не до нас. – едко добавил новоявленный братец.
– Глеб! – Мама резко дернула его за руку, на которую все время опиралась.
– Он сначала хотел нас познакомить, но потом… – продолжил юноша, как ни в чем не бывало.
– Потом? – Майка впилась в него немигающим взглядом.
– Потом он умер, – стала на защиту отца Марина Сергеевна.
– А ты никогда про нас не слышала? – Глеб тоже изучал сестру.
– Никогда. Даже намеков. Я, правда, всегда просила братика, и папа отвечал: «Будет тебе братик». Но… я тогда и представить не могла, что он мне обещает старшего брата. А сколько тебе сейчас лет?
– Я на пять лет старше тебя.
– Ух ты! Настоящий старший брат! – Кажется, Майя смирилась и даже обрадовалась неожиданному расширению семьи.
Сначала она часто встречалась с новыми родственниками. Даже домой к ним приходила. Один раз Глеб пришел к ней в гости, познакомиться с ее мамой, Ольгой Игнатьевной. Было весело. Мама, известная в театральном мире выдумщица, устроила им «бравный день», взяла «детей» и увезла в «любопытное местечко», так она назвала зимний комплекс посреди лета. Они катались на горных лыжах в июле месяце, а Глеб тогда впервые встал на сноуборд. Через какое-то время Ольга Игнатьевна предложила авантюрную поездку в Питер вчетвером: дети и их мамы. Ей нужно было присутствовать на театральном фестивале, и она оговорила присутствие с собой «двоих своих детей и родственницы». Собственно говоря, дружба на этом и закончилась: две такие разные женщины – горячая мама Майи и сдержанная мама Глеба – естественно, не могли долго быть вместе. Глеб с восторгом отнесся к новой семье, а у Марины это вызвало ревность и неприятие: «Мало того, что она увела у меня мужа, так теперь еще и сына!».
Поездка была определяющей в отношениях: когда Глеб узнал, что у Майи в Черногории дом, а в Пушкино – шикарная дача, его амбиции и нарушенные наследные права сыграли определенную роль в родственном самоощущении. Встречи становились все реже, а разница между братом и сестрой – все очевидней. Майка прозвала его «мой финансово-материалистический братец», и вскоре их общение свелось к трем датам: Новый год, день рождения и 8 марта.
* * *Ивана лихорадило не по-детски. И это была не только температура. Такая подлость, увести у него девушку!
Но утром Глеб позвонил сам.
– Привет, старик. Надо же, какая «Санта-Барбара». Когда мне сеструха сказала сколько это стоит…
– Какая сеструха? Ты зачем к Майке приходил, «следопыт»?
– Договориться о наших трофеях. Оценить лафет и штык.
Это хороших денег стоит.
– Причем тут моя девушка?
– Какая твоя девушка? Моя сестра – твоя девушка? Да ладно…
– Стой! Майка – твоя сестра? Кончай дурить. Я тебя с первого класса знаю.
– Да нет, старик, она сводная, по отцу. Мы не общаемся. Так, чуток. Иногда. У нее столько знакомых в антиквариате и среди собирателей, что общаться хоть изредка, бывает полезно.
Слово за слово, и Ваня узнал всю историю странного родства рыжеволосой феи и ее социально-экономического братца. Хотя верилось все же с трудом…
Глава 10. Корни Ивана
Петр наконец-то взялся за ружье. После охоты ну никаких сил нет сразу его почистить. Так и стоит, ждет, пока найдется заветный часик «поговорить» со сталью вороненых стволов.
Ну вот, все готово: масленка, шомпол, щетки, вишеры, ерши, тряпки, короче, все как полагается. Пётр расстегнул чехол и вытащил оружие и залюбовался им. Иж-54 в экспортном исполнении. Красивые обводы и линии, изящная гравировка, мощные патронники, хороший баланс, резкий бой и полное отсутствие люфта стволов. При том, что ружье – ровесник Петру. Отец купил его после возвращения из страшной ядерной сказки – Карибского кризиса в 1962 году. А уж поохотились с ним! И в Коми, и в Карелии, и в Подмосковье, и в Горьковской области и в Тамбовской. И добывали из него – от глухаря до лося. Да-а-а-а…
Батя был бы доволен: ружье до сих пор в хорошем состоянии. Старший брат поменял треснувший приклад. А стволики-орёлики, как кольца серебристые. Эх, сколько с ним пройдено по лесам – полям матушки России. Сколько увидено, сколько услышано…
Петр Федорович Купцов до своего совершеннолетия жил с родителями в военном городке. И все его детство прошло среди военных – охотников. Никогда он не забудет «лисичкин хлеб», который папа вынимал после охоты из промерзших карманов бушлата. Хотя, казалось бы, куски обычного ржаного хлеба. Но дочего ж вкусны! Отец, Федор Петрович, ветеран Второй мировой, после Победы остался в действующей армии. Дослужился до подполковника, а после отставки работал военруком в школе. Считай, всю свою жизнь посвятил армии. И прошел эту жизнь с такой открытой, такой «гагаринской» улыбкой, что и не верилось в то, как много было пережито этим взрывным, но добрым человеком. А ведь на память от смерть-войны он получил осколок, который пронес в себе через всю жизнь.
На войну Федор ушел семнадцатилетним парнишкой, в 1943- ем, и сразу попал под Сталинград. В семейном альбоме хранится фотография: стоит бритый мальчуган в пилотке, а винтовка с пристегнутым штыком – на голову его выше. «Вот так-то. А теперь пацаны стреляют в компьютерах, не пойми в кого. А встанут ли вот так, если будет надо?» – думал Пётр Федорович. «Встанут, встанут, – отвечал он себе, – пример есть». Встал же старший брат Петра – Сергей Федорович, добровольно вызвавшийся воевать в Афганистане. Хорошо, конечно, что живым вернулся…
В последнее время Пётр все чаще вспоминал свое детство. Ванькины что ли затеи так растревожили память? Он-то ведь тоже «следопытничал», как и сын. В школе был музей славы, посвященный славному боевому пути 32-ой стрелковой дивизии Полосухина. Той, которая насмерть встала перед фашистами и не пустила их к Москве в районе села Бородино. И школа, в которой он учился, носила имя одного из героев-полосухинцев Харена Нариманьяна. Со школьным дружком, Серегой Куликовым, в компании таких же сорванцов, Петя добывал экспонаты для музея и собирал сведения о погибших. Потом разыскивали родственников. Только не из-за денег, а для людей, потерявших своих родных и близких на фронтах Второй мировой. Неужели это было плохо? Под Кубинкой, где находился их военный городок, в сорок первом были особенно ожесточенные бои. «Как же все в мире связано», – думал Петр. Даже на примере одной семьи можно разглядеть, как огромный мир может по одному корню прокатиться и связать все ниточки воедино: дед со стороны отца – казак из придонских степей, Первую мировую прошел, Финскую войну застал; батя – Вторую мировую прошел, на Кубе служил во время Карибского кризиса. Старший брат Сергей Федорович, «настоящий полковник и бравый гусар», воевал в Афгане, сам попросился. А Петра как помотало: от Магадана до Вьетнама, только вот не по военной, а по научной стезе. Но дух воинский он хранит и гордится воинами своего рода, которые по первой тревоге вставали на защиту Отчизны. Гордится хотя бы вот так, через общее оружие. Без войны, спаси и сохрани!
Петр вздохнул и погладил отцовское ружье. Батя, батя…
И опять вспомнилось ему, как привезли его, десятилетнего мальчугана, в первый раз на каникулы к деду, в село Саломатино, что под Волгоградом. Большое, на пятнадцать улиц, все дороги – горячий песок, ползучие неприхотливые растения и клопы-солдатики. Много их было, целыми гроздьями кучковались они в скудной траве, красненькие с черненькими крестиками на спине, будто перепоясанные ремнями. Потому и «солдатики». Улицы, они же дороги: ни асфальта, ни светофоров, ни указателей. Степи вокруг, травы по пояс, лошади вместо машин, пыль и солнце – совсем не московские… Еще долго Петру снился кошмар: он блуждает по этим улицам, а дом свой не найдет. Только вот этот самый дом деда, который он все искал, со временем стал меняться. Забывается потихоньку…
Дед, Пётр Федорович, был добрым стариком при строгой старухе, своей второй жене Федоре, которая Федору Петровичу приходилась мачехой. Первая, Матрона, умерла еще до рождения Петьки. А жили они на высоком берегу реки Иловли, в белёной известью мазанке, крытой камышом, с подслеповатыми окнами, земляными полами, да с глиняными жёлтыми завалинками, на которых по вечерам гнездились соседи полущить семечек. И то право, что ж не полущить, видок с завалинки – закачаешься. Часто заходил дядя маленького Петра, Николай. Комбайнер – ему почет и уважение. Как, бывало, присядет в своей клетчатой рубахе, как ногу на ногу закинет, как сдвинет кепку, как вынет газетку, да свернёт самокрутку с крепким табачком, да как зыркнет веселыми глазами – ну всё. «Бегите, девки, все сюды, слухать, чё говорить буду!». И говорил-то складно да ладно, только «х» вместо «г», да всё «окал». Петька сначала подпрыгивал, ведь надо говорить «карова», «малако». А потом попривык, поприслушался. А еще, от порога дома, с горки, можно было бежать прямо в речку Иловлю. «Да беги без трусов, все никто не видит,» – говаривал, усмехаясь, дед.
Интересно, что печную золу хозяйки выбрасывали прямо на откос к реке, и она лежала толстым слоем на склоне. А ребятишки в нее зарывались и грелись после бесконечного сидения в реке. А острогой с лодки добывали раков. И руками ловили, хотя раки щипались больно. Принесет Петька ведро раков, баба Федора сварит, да пригласит деда Петра отведать. А тот сплюнет: «Тю, этакого говна не видАл!» Не любил дед раков.
А ещё каждое утро бегал Петька на реку, с самодельными удочками и уворованным у бабы Федоры мякишем душистого самодельного хлеба. Для его добычи осуществлялась целая тактическая операция. Разрабатывали они ее со старшим братом, тогда Серёга приехал на недельку перед срочной службой, отдохнуть. Сначала надо было выждать удобный момент, когда бабушка оставит румяные хлеба на полатях под рушником, остывать, – караваи она пекла знатные и сразу на неделю. Потом надо было отломить корочку и аккуратно наковырять мякиша. Потом – корочку на место. А потом… Ждать, когда «злая» Федора обнаружит тот самый пустой каравай. И тут главное – прочувствовать момент и вовремя «стартовать» из хаты. К вечеру уже можно было возвращаться. А днем братья сидели на бахче у сторожа Степана Купцова. А что удивительного? Там половина села – Купцовы. Хоть и не родственники вроде… А может и родственники. Кто там помнит. Эх, и сладкие же были арбузА с той бахчи детства. Да с упругим хлебным ломтем, а когда и с медком и молочком.
А какие сладкие вишни были в саду за домом, к которым приходилось пробираться по грядкам спелых, трескающихся от жары, помидоров и плетям желтобоких огурцов. Огород, окаймленный кустами черной и желтой смородины, сбегал прямо к реке, из теплого лона которой мы ведрами таскали воду для полива капусты. А по утрам старший брат готовил картошку в мундире с салатом из свежих помидоров и малосольных огурцов на густом, душистом растительном масле. Да с ломтем домашнего каравая! Ох, чего только не вспоминается. И как отец учил сено на лошади возить, а Петя по упрямству своему направил телегу мимо брода через реку. Лошадь еле вывезла воз с намокшим сеном. Думал, отец кричать будет, а он только тяжело вздыхал, поглаживая дрожащую от усталости кобылу. И как гоняли с братом кизяками (высохшими коровьими лепешками, собранными для растопки печей) клевачего петуха, который шестилетнего Петьку просто затерроризировал, не давая выйти из дома. Пришлось его отправить в суп, несмотря на то, что петушок был очень красивый, любимец бабы Федоры. И как впервые увидел коровьи роды, и как дед Павел барана резал на какое-то событие. Так вот братья и росли у деда, познавая жизнь и мужая…
А особо запомнилось, как приехал впервые. С самого начала баба Федора стала строжить балованного московского внучка. А Петенька – тот и впрямь избалован был, этого он не ест, того не ест. Ну и пожалуйста. Баба Федора уговаривать не стала. Убрала все в кухонный шкаф и на ключ закрыла.
…Петр Федорович повертел в руках ключ от охотничьего сейфа и аккуратно положил его в потаённое место.
Помнится, набегался тогда он во дворе с ребятами, проголодался. Сейчас, думает, забегу, схвачу кусок хлеба, хлебну молока – и опять на улицу. Влетел в дом – всё на замке. И ключа-то нигде нет. И баба Федора в поле. Вот те на. Потыкался, помаялся, еды нигде нет, и холодильника у деда нет: мясо, баранину, засаливали с осени и держали в подполе. Ничего не оставалось Петьке, как бегать с пустым животом до обеда. Помнится, батя приехал через две недели и не узнал отпрыска: загорел, отощал, о капризах и речи не было – все молотил только так. Ночью Петьке не спалось.
– Ты чего? – сонно спросил отец.
– Мяса хочется.
Надо сказать, что старики жили небогато, и летом, как и положено в деревне, скотину не резали. Только солонина, да курица – по праздникам.
– Всё! Хватит с меня! Не могу я больше эти щи пустые есть – живот болит.
Батя тихонько встал, вытащил из-под кровати чемодан, достал банку тушенки, открыл.
– Ешь.
– А ты?
– И я с тобой. Только подожди малость…
Он тихонько открыл дверь и нырнул в темную теплую ночь. Вернулся с пятком куриных яиц.
– Привет тебе от несушки. Ставь воду, – И пошел разжигать керогаз.
И какой же пир они тогда устроили!
А утром, не выспавшиеся, пошли на рыбалку.
Пока отец приподнимал и сталкивал с топкого берега лодку, сын стоял и держал удочки.
– Пап, ты завтра домой поедешь?
– Нет, через три дня, а что?
– Забери меня домой, а?
– А что так? Не нравится?
– Нет, – честно ответил Петька. – Уж больно бабка Федора строгая. Чего это она так? Я ей кто, сын что ли?
– Это корни наши. А человек, как дерево. А корни, – они держат. Понял?
– И ты тоже как дерево?
– И я. – Батя засмеялся и ущипнул Петьку за щеку. – А что мы с тобой без корня? Рухнем, и нас с тобой свинья съест.
– Свинья? А что, разве свинья… – Петя задумался.
И вдруг резкий окрик отца: «Тащи! Ну?». Петька дернул удочкой, низкая лодка качнулась и чуть не вывалила их обоих в реку. Мальчик изо всех сил вцепился в низкий просмоленный борт. А внизу, в тёмной глубине колыхались живые водоросли. Страшно: раз – и в черной темноте, а они тебя как схватят!
Да… А мамина родня – из села Воехта, Гавриловоямского района, что под Ярославлем. Маленькая деревенька среди заливных лугов, в одну улицу с полутора десятками дворов. Огород за домом с картошкой да капустой, огороженный кустами малины и рядами яблонь-антоновки. Дальше – заливная низина с ромашковым полем, где привязывали телят, и куда два наших черно – белых кота, пирата, уходили охотиться аж до самой осени. А еще дальше – река со смешным названием Которосль. Может потому, что там водилось много коростелей? Это такая чуднАя птица с длинными ногами, которая летает очень неохотно. Может она и на юг пешком ходит? Однажды Петя гонялся за коростелем, но так и не поймал в кустах да крапиве в рост человека. Только заблудился.
А коровы здесь, в отличие от волгоградских степных, рыжих да поджарых, были бело – черные, с большим выменем, ярославской породы. И молоко всегда было на столе, и творог, и щедрые, во весть противень, ватрушки, томлёные до коричневой корочки в огромной русской печи, Ух, вкуснятина!
Говорят, что деревня Воехта среди болот потому, что в ней во время крепостного права жили беглые крестьяне. Прятались от властей в самых непроходимых местах. И до сих пор до ближайшей станции, с которой бабушка возила молоко на продажу в Гаврилов Ям – два километра. Два километра пешком с тяжелыми бидонами. Петю не брали, мал еще, а вот брат помогал бабушке ездить на рынок. Домой бабушка покупала несколько буханок хлеба, да кулёчек дешёвых конфет ландринок – карамельных подушек с начинкой. Их подавали к самовару вместе с ватрушками и моченой брусникой. А за «белым вином» (водкой) мужики ездили на велосипедах аж в село Плещеево, пол – часа, не меньше, в одну сторону. А на скамеечках возле домов старушки судачили про всё на свете, нажимая на знакомое Петру «о».
На многие километры в округе – места низкие, болотистые, было где разгуляться и местным и приезжим охотникам. А по материнской линии заядлым охотником был дядя Саша. Мастер на все руки, очень много читал, был, так сказать, деревенский интеллигент. Жили он вместе с женой и матерью, бабушкой Петра – Леной, в большом бревенчатом доме. Бревна – в обхват. Жилое помещение – рядом с хлевом, где жила корова, коза, овцы да куры с утками. Пётр почему-то запомнил, как страшно ему было забираться маленькому на десять ступеней крытого крыльца, ведущего в дом, потом – привык. Река Которосль, а точнее ее притоки, для дяди Саши – охотничья вотчина. Утки, дупеля, бекасы; тетерева по мелиоративным каналам у полей, – поэтому он все спаниелей держал. Собаки были разные, а кличка одна: Тарзан. В молодости дядя Саша служил офицером в авиации. Было дело: солдат застрелился в наряде – дядю понизили в звании. Он не согласился и написал Жукову. А тот дядю Сашу совсем из армии выгнал. Тогда и стал он попивать. Идет, бывало, пошатываясь, а Тарзан за ним картуз утерянный несет. Там, у дяди Саши, Петька в первый раз подростком сходил с братом Сергеем на охоту. Чуть плечо себе не выбил – такая отдача была после выстрела. Домой вернулся счастливый, и как орден показывал ребятам боевой синяк на плече.
– Во, охотился!
А еще Петя любил рыбачить на многочисленных местных озерах и болотах. Однажды он пошел с местными ребятами на сельский пруд. Парни были постарше, они бреднем прошлись около берега, по шею в воде, и – ура, вытащили щуку, которая еле поместилась головой вниз в 5 литровый алюминиевый бидон. И решил Петя добавить ей воды. Взял бидон и погрузил его в пруд. А щука возьми и хлопни хвостом, прямо Пете в глаза водой. А когда он их открыл – замер: щука стояла в пруду, еле шевеля плавниками. Вода была прозрачная-прозрачная, и хищнница будто висела над дном. Петя испугался, что выпустил добычу. Нагнувшись, он схватил ее за бока, но щука молнией метнулась в траву. Ребята тогда очень расстроились, и Петю прогнали домой. Мда…
А вот деда Полиекта, отца мамы, Петька не застал. Зато бабушка Лена растила Петьку с сопливых лет. А за сказками Петюня забирался к бабе на высокую перину, под одеяло. И начиналось чудо: «Жили – были…». А потом бабушка переехала к дочери Галине и зятю Федору в Подмосковье, и жила в этой душной для нее квартире, без вольных ярославских ветров, без перелесков и протяжных песен у калитки. Но куда деваться, дядя Саша от «белого вина» умер, некому стало за ней приглядывать, да и нужно было помогать внучат растить.
Жили дружно. Помнится, баба Лена и отец Петра, Федор Павлович, любили вместе футбол смотреть: включат телевизор, сядут в кресла и… просыпаются на словах «матч окончен». А когда батя ушел из жизни, баба Лена сказала: «Раз Феденька ушел, то и мне пора». Да и преставилась вскоре.
«Да, – подумал Пётр Федорович, – сколько воды утекло… Кто знает, может, даст Бог Ваньке мудрости, образумится он, семьей обзаведется и сам укоренится со временем. Только когда? И дождётся ли его родная деревня?»
Глава 11. Битва двух полководцев
Глеб не сдавался. Он со свойственной ему настойчивостью атаковал Ивана.
– Вань, ты понимаешь, это кладезь.
– Что?
– Время Наполеона. Что тебе эти немцы? А тут французы, двухвековая давность, ты понимаешь? Мы можем найти сокровища императора Великой империи.
– Глеб, спустись на землю. – Ивана стала раздражать тема сокровищ. Майка из-за этих бредней с ним совсем не разговаривала. Он вдруг почувствовал несоразмерность понятий «любовь и деньги»…
– Это же Наполеон! Чувак, ты не понимаешь, столько искателей ищут его клад…
– Ага, а найдешь его именно ты, да?
– Да, а может, мы уже нашли, в той воронке.
– Глеб. Если только твой Наполеон собирался сдавать металлолом, тогда – да…
Иван отказывался наотрез. Он разочарован. Он зол. В конце концов, он болен. Но Глеб не принимал всерьёз ни одного довода.
– Вань. А давай так. Ты – мой стратег. Ты, как историк, просто анализируешь ситуацию. И всё. А копать я один буду, ребят вон найму. А?
– Глеб, мне делать больше нечего, да?
– А я тебя с сестрицей помирю… – Глеб попал в точку.
– Да? – Иван приободрился.
– Да запросто. По рукам? Запомни: никогда не жди подходящего момента! Лови момент и делай его подходящим!
– А если не помиришь?
– Тогда я тебе неустойку выплачу. А? Десять тысяч. Рублей. По рукам?
Иван знал, что коммерсант Глеб деньги на ветер бросать не будет.
– По рукам. – У него появилась надежда. – Когда?
– На следующей неделе. Принимайся за архивы. Я тебе позвоню.
И Иван принялся копать бумаги как каторжный. Он прочитал книгу Евгения Тарле «Наполеон» и по-другому посмотрел на ситуацию. Потом ему встретились мемуары Коленкура, одного из восьми адъютантов Бонапарта, дивизионного генерала, посла Франции в России, даже занимавшего пост министра иностранных дел при Наполеоне. Потом он взялся за биографию императора. Ивану было о чем задуматься, и он задумался.
Как велик гений Наполеона, подумать только, какой человек! Родиться на Корсике, в глухомани, в бедной дворянской семье. Мать, почувствовав приближение родов, едва успела вбежать в дом, и младенец буквально шлепнулся на пол. Вот это шлепок. Всем шлепкам шлепок. Угрюмый, недетский нрав при малом росте, отчужденность от сверстников, сильный акцент. А в результате – властитель Европы, величайший реформатор Франции, гениальный полководец, как феникс, воскресающий после поражений.
Да, настоящий гений, – думал Ваня, все более и более проникаясь симпатией к этому человеку.
И какой же неинтересной показалась ему родная история после головокружительного взлета Наполеона Бонапарта. Даже поход на Россию Иван стал оправдывать по примеру французских историков. А кто противостоял Наполеону? Багратион и Барклай де Толли. Два военачальника, два полководца и такая непримиримая вражда. Вражда, которая чуть не привела к краху всю военную кампанию 1812 года. Если бы не ряд случайностей, да не генерал Мороз.
Багратион был вынужден подчиняться Барклаю как военному министру. Пожалуй, никогда в истории русской армии подчиненный не относился к командующему с таким презрением. «Подлец, мерзавец, тварь Барклай», – так «ласково» называл военного министра любимый ученик Суворова. И ведь было за что обижаться. О Багратионе Европа помнила с 1799 года. Он сражался под командованием Суворова в самой непобедимой русской армии XVIII века. Он был героем 1805 года. «Лечь всем, но задержать Бонапарта.», – такой приказ выполнил Багратион с шеститысячным корпусом храбрецов. Сражаться пришлось против тридцатитысячной армии Мюрата. Но Багратион продержался, а потом прорвал окружение и соединился с Кутузовым. Да не просто соединился, а по-суворовски: привел с собой пленных и трофеи. Блестящий триумф. Багратион олицетворял главное оружие русской армии – прорывную мощь и смелость штыкового удара. Русский штык – вот на что он полагался на поле сражения. Он не мог привыкнуть к поражениям, не желал мириться с тем, что есть в мире сила, опасная для русского воинства. Но фортуна отвернулась от него: император Александр I относился к Багратиону сдержанно и все спорные ситуации трактовал опять-таки не в пользу самого популярного генерала русской армии. «Убеждение заставило меня назначить Барклая командующим 1ой армией на основании репутации, которую он себе составил во время прошлых войн против французов и против шведов… я считал его менее плохим, чем Багратион, в деле стратегии, о которой тот не имеет никакого понятия».
А что же Барклай? Осторожный тактик. Человек, умеющий ждать. Генерал Ермолов писал: «Ума образованного, положительного, терпелив в трудах, заботлив о вверенном ему деле; нетверд в намерениях, робок в ответственности; равнодушен в опасности, недоступен страху».