Граница

– Жизнь была сложная, а правда – проще, вот и не разошлись пути, не успели, – спокойно ответила девушка. А еще она сказала, что мужчине обязательно нужно разглядывать самую главную, самую далекую правду, да еще не просто так, а в телескоп. А мне довольно театрального бинокля. В телескоп самая дальняя правда при увеличении двум разным звездочетам увидится по-разному. Поэтому в идеале мужская дружба как раз невозможна и противоестественна так же, как противоестественна любовь между мужчинами. А дружба мужа и жены как раз естественна. Они не соперничают, у них от природы разные правды. А любовь – это и есть в данном случае дружба. Это и есть правда. Как между старым капитаном Мироновым, комендантом Белгородской крепости, и женой его Василисой Егоровной.

Тогда я не стал ей возражать, только слегка поправил – не Белгородской, а Белогорской. Я не стал ей возражать, хотя и не был со всем ею сказанным согласным. «Посмотрим, поглядим», – решил я… и женился.

– А с чего это ты начал записывать по ночам чужие стихи? Память тренируешь? – интересуется жена, подкинув тем временем на чугунной сковороде готовую яичницу. Я жадным взглядом следую за лакомством. И не сразу соображаю, о чем это жена. А как сообразил, то опешил. Это какие чужие стихи? Это мои стихи. Это моя бессонница, это мое хождение за ответом.

– Что ты, мой дорогой! Это ведь твой друг написал! Я помню, это из его книжечки…

Я сперва не верю, бегу к книжной полке. Где же она, та книжица? Почему никогда сразу не находится то, что нужно? Я помню, что она лежала здесь.

– Книгу ищешь? Вот она. Я уже сверила, ты в нескольких словах ошибся…

Ну что тут скажешь? И ведь расскажешь, что накануне сам смеялся над Андреем и его Мандельштамом – не поверят. Жаль, что не тому не поверят. Не поверят, что бывают такие совпадения. А не тому, что при всех расхождениях, вплоть до противоположных полюсов, мы с Андреем в некоей высшей иерархии столь близки… Так, может быть, не зря «эта песенка началась», и наше расхождение по воюющим друг с другом армиям тоже для чего-то высшего требуется? Но тогда вопрос: если да, то мне оно зачем? Что оно дает мне, если сегодня – война, и если я в ней не одержу победу, не выстою, то не останется ничего, а ни один из его ответов мне на этой войне не в помощь? Или совпадение – это намек высшей иерархии на возможность будущего мира? Но каким может быть такой мир, если для меня правда – это то, что я на стороне тех, кто решился защитить людей, которых задумали уничтожить новые нацисты и руками новых нацистов, я на стороне тех, кто решился отстоять право моей страны жить не по предписанию других. Пусть уже, пусть глуше, пусть старомоднее, но не по их свистку. А для него правда – что все это – пропаганда и ложь, что воюет мое воинство, чтобы не дать свободно дышать другим, что мы – заноза в ступне человечества…

Жена ставит сковородку на стол, накрывает широкой тарелкой, которую она использует вместо крышки, и обнимает меня.

– Не переживай. Не переживай так. Друга уже не вернуть. Нет, я имела в виду, что он уже не вернется. Возраст. Зато мы вернулись. Равновесие соблюдено. А тебе остается позиция Пимена – наблюдать за раскрытием правды истории и записывать.

– А тебе? Покоя не предвидится, разве что воля+.

– Садись, еда остынет.

– Сяду. Но знаешь, что мне не дает покоя? – прорвало меня, – Я ведь только спросил, как ему там без русского языка, так ведь сейчас не хотят говорить на русском… Могут, но не хотят. А он других не выучил. А он… А он отвечает, что это правильно, что он даже рад искупить вину. Какую вину? А такую, что мы ведь в Советском Союзе их национальное подавляли, насаждали русское, и язык тоже. Может быть, за те грехи и надо пострадать. Так он совершено всерьез считает. И ведь ерунда полная, миф, бред, и он ведь жил тогда, он же не нынешний школьник! Эстонцам в Таллинне платили набавку за то, что они советские эстонцы, а в Харькове в 1982 году моей сестре, абитуриентке, учительница посоветовала сдавать вступительные на местный исторический не на русском, а на украинском – иначе зарежут здешние профессора и доценты. И ведь зарезали. Пришлось в МГУ ехать, поступила на следующий год. Что за вирус отшиб Андрею этот сектор памяти? То есть из него сделали немца, с чувством вины, расширенным как печень у алкоголика. Через Ахиллесову эту печень его можно на такой вирус подсадить, что он не то что уедет, а еще воевать с нами соберется, с ружьем на Москву пойдет. Вот что больно по-настоящему. Сколько людей во время и после Гражданской войны Советскую Россию покинули, спину ей показали, если не сказать грубее… Но ведь когда война с фашистом пошла на кто кого, то вернулись, поняли, где своя правда, а где – вся правда, и где край видать. Так что же такое произошло теперь с самым когда-то честным, с самым-самым, что он-то словно ослеп, а?

Жена положила мне ладонь на макушку. Она хотела бы меня успокоить.

– А почему ты не мыслишь совсем другого исхода – как было у Саши Черного? О нем написал умный, и даже мудрый человек, что чуть только он оторвался от России, как с ним произошел переворот, нередко наблюдавшийся в среде эмигрантов; он какой-то новой любовью, неожиданной для него самого, полюбил все русское… + (+ К. Чуковский, Современники) Не пойдет твой Андрей на нас с ружьем.

– Он, может, и не пойдет. Но тут другое. Он – нет, а такой же, как он – да. И всего-то русская формула «немецкого варианта» – чувство вины плюс миф о справедливости, наложенные на интеллигентскую формулу о неприятии государства как ценности… Наше государство не может быть правым… Наш замечательный пушкинский век, ростки западничества, зерна народовольчества… Ты сейчас вспомнила про умного и даже мудрого человека, а ведь он что написал дальше про Сашу Черного? Писал, по-моему, про темную массу духовных мещан… на которую опирался черносотенный столыпинский режим. Понимаешь? Это ведь не о начале двадцатого века, это о нас, это обо мне! Так мой друг видит сейчас таких, как я. Хотя история вроде бы вынесла свой приговор и тогдашней русской прогрессивной интеллигенции, которая так жаждала решительных перемен и сноса империи, и на Столыпина, и на русских консерваторов взгляд стал куда более широкий – но нет, тогдашние «духовные мещане» – это нынешние «совки», это «ватники», и в конечном итоге это мы, которые не хотим наотрез отказаться от СССР, не готовы отказать в исторической роли тому же Сталину, не говоря уже о Ленине, не принимаем догмы о наличии «западного свободного мира». Мы, я, я лежу на пути к новому обществу, потому что я же лежу на пути к признанию вины за победу, за то, что не сдали Ленинград, погубив от голода тысячи и тысячи его жителей, за то, что, что, что… И знаешь, что меня пугает? У меня возникло странное чувство, когда я с Андреем говорил. Как будто я виноват перед ним. И это меня пугает. Пугает! А что, если завтра и меня на этот крючок поймает вирус вины? Мол, это я – тот самый темный духовный мещанин, который не восстал против «кровавого режима» в Кремле, приветствовал нападение на Грузию, захват Крыма, нашествие на Украину и, наконец, неизбежность исхода из России цвета ее интеллигенции, честного из честных, художника из художников – нашего Андрея! И я не насмехаюсь, ведь оно возникло, странное чувство, оно возникло, когда я глядел в его белую спину…

Примечания