Бритва Оккама в СССР
– Нет, пока – нет. Я вообще не за этим сюда…
– Ой, да ладно! – Соломин нахлобучил на голову фуражку. – Ты остановиться где думал?
– У деда одного знакомого. Гумар – его фамилия. Но он ещё не знает, что я приехал.
– Так, давай я тебя в гостиницу завезу, утром к своему деду поедешь… А потом встретимся – побеседуем. Заходи завтра в участок, я с утра подъеду. Утро вечера мудрёнее!
– Зайду, почему не зайти? – пожал плечами я.
Меня начинали одолевать смутные сомнения по поводу книжки. Кажется, бравым сотрудникам ЧВК, храброму военкору и киберфутуризму придётся подождать – тут явно сюжет наклёвывался куда как более интересный!
Глава 4, в которой летит самолет и едва не случается приступ
– СА-МО-ЛЁТ! – кричали дети. – СА-МО-ЛЁТ!
Ярко светило солнце. Я пёр мимо ограды детского садика с печатной машинкой в руках и с рюкзаком за плечами. На сгибе локтя у меня висела авоська, набитая продуктами из магазина, под ногами извивалась ледащая тощая псинка, которую весьма интересовало качество и количество колбасных изделий в моём багаже.
За металлическим заборчиком, выкрашенным свежей жёлтой краской, замерли дети. Они стояли на лужайке, рядом с качельками, балансирами, деревянными грузовичками и песочницами, задрав головы и глядя высоко в синее небо, по которому бежали редкие облачка.
– СА-МО-ЛЁТ!!!
Кукурузник пролетел низко, над крышами домов, и, достигнув невидимого отсюда колхозного поля, выпустил из себя струю химикатов.
– Уи-и-и-и-и-и!!! – заорали дети и захлопали в ладоши.
Я запнулся-таки о псинку, засмотревшись на самолётик, и едва не грохнулся, в последний момент удержавшись на ногах.
– …! – матерщина всё-таки удержалась на кончике языка, и я медленно выдохнул, выискивая удобную позицию, чтобы хорошенько пнуть повизгивающую псинку, которая аж подпрыгивала, вожделея батон «Докторской».
Но тоже удержался: не стоит детям показывать дурной пример и транслировать в мир насилие над животными.
– Собачка, собачка! – закричали детсадовцы.
Не так громко, как про самолёт, но тоже – звонко и с чувством.
– Дети! А ну отошли от забора! – голос был звонкий и ни разу не рассерженный.
Скорее – профессиональный.
– Ну Гульзара Жайсынбековна-а-а-а… – заныли малыши и малышки, а я остановился и помотал головой ошарашенно.
Что они только что сказали? Мой взгляд сфокусировался на воспитательнице: молодой, симпатичной, усталой девушке с явно азиатскими чертами лица. Ага! Всё-таки расслышал я правильно! Это было имя и отчество, а не что-то там другое. Просто «Жайсынбековна» – не самое популярное слово в полесской глубинке, отсюда и проявился когнитивный диссонанс. Вот в Алма-Ате там, или в Термезе – это другой вопрос. Но у нас тут всё ж таки процветал советский интернационализм, так что казахская воспитательница на берегах Оресы в целом не была чем-то таким уж невероятным.
– Товарищ! Уберите свою собаку от забора, пожалуйста! – вежливо попросила Гульзара Жайсынбековна.
– А это не моя собака! – сказал я.
Псинка едва ли не обниматься лезла, тёрлась о ноги и смотрела умоляюще. Потому мои попытки оправдаться выглядели довольно жалко. Вот за это и не люблю собак: за подобострастие и навязчивость. У котов, по крайней мере, есть чувство собственного достоинства, хотя оно иногда и граничит с нарциссизмом.
По взгляду азиатской принцессы детского садика было ясно, что она мне ни разу не поверила.
– Дети! – сказала воспитательница. – Пойдёте играть в «кованые цепи» со второй группой!
И увела своих верноподданных прочь от незнакомого дядечки, который к тому же ещё и не признается в порочащих его связях с ледащими псинками.
Перехватив поудобнее печатную машинку, я зашагал дальше. Что мне Гекуба? Что я Гекубе? Борщ мне из неё не варить, детей тоже – не крестить… Мимо по дороге прогрохотал огромный колёсный агрегат сельскохозяйственного назначения, поднимая столбы пыли и воняя соляркой.
– КАМ-БА-ЙН! – раздалось из-за заборчика детского сада. – КАМ-БА-ЙН!
* * *Дом старого Гумара я нашёл не без труда.
Улица Северная действительно располагалась вдоль заболоченного старого русла реки Оресы, и сейчас вода подступила к самой обочине, едва-едва не перехлёстывая через дорожную насыпь: до конца половодья было ещё далеко. Огромные тополя и липы нависали над головой, пышные гроздья сирени и каких-то маленьких белых цветочков источали сладкие ароматы, приманивая пчёл и прочую жужжащую живность. Звенели комары в прибрежных кустах, деловито шлёпали через дорогу гуси, мечтая добраться до свежих водорослей и всякой водяной живности. Из-за заборов и с лавочек у калиток на меня поглядывали местные бабули и дедули, в лужах плескались дети младшего школьного возраста, играя в вечную игру «найди бяку».
Кто-то из них, кажется, таки её нашёл и бежал с какой-то чёрно-зелёной жутью в руках, повизгивая от удовольствия и мечтая скорее показать её деду или бабе. Остальные аборигены восторженно и наивно мчались за ним, даже не подозревая, что похвалы от неведомого абстрактного деда они не дождутся, скорее – получат в обмен на бяку хорошего леща. Деды – они не большие любители бяк. У них другие предпочтения.
– Здравствуйте! – говорил я всем и каждому. – Доброго утра.
Это по документам Талица – городской посёлок. А по сути своей – деревня! А в деревне надо со всеми здороваться, потому как – по-людски это. Здесь априори нет чужих и незнакомых, кто-то где-то кому-то всегда кем-то приходится. Вот и я не просто так тут, а к деду практически сослуживца в гости направляюсь. Какой же из меня чужой человек, если у меня тут дед имеется? И не какой-то там абстрактный, а вполне конкретный – с фамилией, именем и отчеством.
Улица была необыкновенно живописная, но чертовски длинная, и, если честно, я уже пожалел, что не пошёл в участок к Соломину сразу. Может, подвезли бы сердобольные сотрудники меня и мой багаж на служебной машине? Капитально задолбавшись с машинкой и авоськой, я, наконец, добрался до Гумарова дома: крепкой чёрной избы с жестяной крышей и двумя громадными деревьями, которые нависали над хатой и укрывали её от солнечных лучей, создавая благодатную тень.
На столбиках забора торчали рогатые черепа. Кажется – козьи. Выглядела такая инсталляция откровенно пугающе.
– Однако, здравствуйте! – сказал я в пустоту, заходя во двор и клямкая калиткой…
Тишина стала мне ответом. Хозяина дома не было!
Я сгрузил авоську, рюкзак и футляр с машинкой на ступени и присел рядом, привалившись к тёплой стене дома. Южный ветер шелестел ветвями деревьев, свистели и трещали птицы в кронах, и я на секунду прикрыл глаза.
* * *– …по своей привычке мастер журналистских расследований Герман Белозор дремал каждую свободную минуту, – Каневский скрывался среди кустов сирени, и вышел на свет Божий весьма внезапно. – Его утомили долгая дорога и ночной рейд в алкогольный притон на окраине Талицы, который закончился, надо сказать, весьма удачно. Почтальон была спасена, преступники – схвачены. Но ни он, ни майор Соломин, начальник районного УГРО, и не подозревали, что упустили один очень-очень важный вопрос…
Леонид Семенович сделал драматическую паузу и принюхался к соцветию сирени с блаженным выражением лица.
– Товарищ Каневский, будьте милосердны, что там за вопрос-то? – простонал я.
– Конечно, ожидать от человека, который без помощи рождённого воспалённым сознанием прекрасного образа талантливого актёра и телеведущего…
– Това-а-арищ Каневский!
– СКОЛЬКО ИХ БЫЛО? – нахмурил брови Каневский. – Сколько было тех, кто ограбил и бросил в подвал почтальоншу Антонину?
* * *– Ы-ы-ы-ы! – с деревянным звуком моя голова треснулась о наличник, и я вскочил, очумело вращая глазами.
– И-и-их, балбес, чего орёшь? – крепкий старик, загорелый и седоусый, стоял прямо напротив меня, схватившись за правую сторону груди. – Чуть пердечный сриступ не случился!
– Шо? А! Сердце с другой стороны!
– А? Чорт мяне дзяры… – дед тут же передвинул ладони налево. – Приступ, говорю, сердечный! А ты хто? Это про тебя Михась мне писал? Ты штоль книжки сочиняешь?
– А-а-а-а, да, – я встал и отряхнул штаны. – Белозор, Герман Викторович. Можно – Гера.
– Гумар, Василий Петрович. Можно просто – Петрович, – он протянул мне руку для рукопожатия.
Голубые глаза, загорелое лицо с множеством мимических морщин, которые свидетельствовали о большой склонности к насмехательству и иронии, короткие седые волосы – густые и жёсткие, и аккуратные усы… Ещё крепкий в свои семьдесят с хвостиком – он был как с картин художников девятнадцатого века, которые изображали селян-полешуков. Соль земли!
– Давай я дверь открою, Гера. О, гляжу, ты уже затарился, в магазине-то… Соображаешь! – он одобрительно покосился на авоську. – А чего вчерась не пришёл?
– Так автостопом ехал…
– Шо?
– На попутках, говорю. Поздно добрался, а потом ещё история эта с почтальоншей…
– Так это ты с Володькой вместе её нашёл? Говорили, что какой-то шпак неместный там Зебре чуть башку не проломил, а я думаю – хто это такой? Соломина-то мы давно знаем, он хлопец правильный… А шо за неместный – то был вопрос! Ну, вообще, молодец шо не пришёл вчера. Я на смене был, так шо просидел бы ты тут до морковкина заговенья.
Петрович зашёл внутрь, топая кирзовыми сапогами, снял с себя куртку, повесил её на раскидистые оленьи рога у дверей и разулся. Он провёл меня по дому, устроив что-то типа экскурсии, и показал чистую и просторную комнату с огромной кроватью и письменным столом, и сказал:
– Кидай свои кости тут. Располагайся. Это когда дети-внуки приезжают, они тут живут, так что не потеснишь меня. Пойду что-то на стол соображу, а то с утра только сусок кала с хлебом съел – а это разве еда? Если умыться надо – удобства на улице. Там и душ летний, за домом, и рукомойник… Полотенца вот они, в шкафу бери сколько тебе надо… А на свободные полки можешь вещи свои разложить.
Я озадаченно посмотрел на него, пытаясь понять, кажутся мне или нет его странные приступы дислексии, но потом решил покуда не обращать на это внимания и не обострять:
– Спасибо, Петрович, сейчас немножко в себя приду и надо будет мне в участок отлучиться, Соломин звал на побеседовать…
– Ну, если Соломин… Но ты не торопись – какароны с мотлетками я быстро сварганю!
Пока я плескался под еле тёплым душем и пытался побрить рожу, пользуясь затупившейся безопасной бритвой, мылом и осколком зеркальца, из дому доносились ароматы котлет, будоража ноздри чесночными и луковыми нотками.
– Эти из козы, – сказал Петрович, накладывая мне целую гору макарон и четыре котлеты – сверху. – Из дикой козы, она ещё три дня назад по лесу бегала. Я охотник, понимаешь ли…
Макароны были с фаршем, по всей видимости – говяжьим. Макароны по-флотски с котлетами? Мясо с мясом? Очень, очень в духе полешуков. Они, блин, голубцы с жареной курицей едят, а колдуны свиными колбасками закусывают!
– Чего ты так на макароны смотришь, Гера? Нормальный фарш – говённая варядина!
Я не выдержал и заржал в голос. Это уже чересчур! Петрович сначала нахмурился, а потом подхватил моё веселье и засмеялся, обнажая крепкие зубы и сверкая золотыми коронками. Вот и пойми его – это у него прикол такой, или и вправду – что-то вроде избирательной дислексии?
– Ешь давай, – сказал Петрович, отсмеявшись. – А то и мне уйти надо будет. Обещался Раисе, что догуляю до неё сегодня. Вечером тут вот встретимся, как жить-поживать будем. Вот тебе ключ, приходи-уходи когда тебе вздумается. Я, например, к девяти приду – но это не точно. До Деменки часа два ходу, да там часа три, да обратно…
Нормальная такая скорость ходьбы у деда: Деменка от Талицы километрах в десяти-двенадцати!
– А! Будешь возвращаться – куханку блеба возьми! – Петрович фыркнул, поглядывая на мою озадаченную физиономию, и, ухватив ложку всей пятернёй, навалился на макароны и котлеты.
В общем – повезло мне с хозяином.
* * *– В каком смысле – сколько? – уставился на меня участковый Вова. – Мы четверых задержали. Зебра там у них основной, гнида эта. Таких ещё поискать!
Соломин почесал затылок:
– Думаешь, ещё кто-то там был? Они все в отрицалово ушли, мол, пьяные были, не помнят ни черта. Там у них минимальная планка – два с половиной промилле в крови, так что может и вправду – ничего в бошках их не задержалось. Но поспрошать – поспрошаем…
– А Антонина? – спросил я.
– К ней пока врачи не пускают. Я сотрудника посадил – дежурит. Сразу позвонит, если в себя придёт.
– В поселковой больнице лежит?
– Не, в Петриков сразу отвезли. Думали вообще в Мозырь, но боялись – дорогой хуже станет, – Соломин странно на меня глядел, и я знал, что он хочет спросить.
Но, наверное, майор не хотел впутывать во всю эту историю участкового Вову-Володю. И потому сказал:
– Пройдёмся?
– Пройдёмся, почему нет? – я встал из-за стола и двинулся к выходу.
Соломин на секунду замер, глядя в пустоту, а потом, ругнувшись, хлопнул ладонью по столу:
– Вова, пять стаканов! Там точно было пять стаканов, слышишь?
– Вот чёрт, – сказал Вова.
Для них это означало скорее головняк, связанный с поиском ещё одного подозреваемого или там – свидетеля. Для меня – нечто большее. Тут явно развязывалось некое действо, сценарий и цель которого мне абсолютно не ясны. Герилович сунул меня сюда как катализатор, чтобы когда дерьмо забурлит – увидеть, из какой дырки пойдут бурбалки. Но мне-то этого недостаточно! Я-то хочу разобраться!
– Откуда ты узнал? – спросил Соломин, когда мы вышли из участка и брели по тротуару к автомобильной стоянке со служебным транспортом. – Нет, я понимаю что – оттуда. Откуда и про морёный дуб, и про клад, и про маньяка… Но причина? Повод?
– Яся, – сказал я. – Девочка Яся на велосипеде. Я когда к Талице подходил, по трассе, эта самая Яся мимо ехала и, если честно, жутко меня напугала, подкравшись и пропев на ухо «Марсельезу». У неё была сумка через плечо, там – какие-то газеты, письма… Ну и меня перещёлкнуло. Вот про подвал этот, почтальонша, алкаши. Зебра.
– Яся? – удивился Соломин как-то чуть более эмоционально, чем подходило к ситуации. – Но… Ах, да, они же родственницы, верно? Из Букчи, штунды…
– Штунды? – теперь настало моё время удивляться.
Нет, словечко-то было знакомое, что-то такое стучалось в голове, но уж больно редкий и специфический термин, не сразу и вспомнишь.
– Яся-Яся-Ярослава… – не обратив на меня внимания, задумчиво проговорил Соломин.
На лице его появилось мечтательное выражение. Да неужели? Вот оно как? Его слова про то, что свалил из Дубровицы и старается наладить личную жизнь, заиграли новыми красками. Или – я надумываю? Ему сколько – двадцать шесть-двадцать семь? Ей сколько – шестнадцать, скоро будет семнадцать? Ну, на грани, очень на грани, если честно…
– Так! – сказал Соломин нарочито энергичным голосом. – Я тогда в Букчу съезжу, нужно опрос сделать. А ты тут порячку не гори, осваивайся…
Да что тут с ними со всеми такое? Может климат местный так влияет?! Заметив моё озадаченное выражение лица, милиционер счастливо рассмеялся:
– Ну, я вижу с Гумаром ты уже познакомился! Очень интересный товарищ! – а потом вздохнул. – Короче, работать надо… Съезжу в Букчу, потом в Петриков – может быть, с Антониной побеседовать получится, ну и с этими, пьющими… Протрезветь за ночь они должны были. Ещё увидимся!
Соломин помахал мне рукой и заторопился к жёлтому жигулёнку. Всё говорило в пользу того, что какая-то история их с девочкой Ясей всё-таки связывала. Тем более – с чего бы ей оставаться тут, в этих дебрях, ещё на целый год после окончания школы? Девочка вроде как умненькая и живая, по-французски вон шпрехает… Почтальон – работа мечты, серьёзно?
Или я надумываю? И вообще – какое мне дело до личной жизни Соломина? Мне работать надо, там ребята из ЧВК зависли по тексту как мухи в сметане: один только-только чеку выдернул из гранаты, да так и застыл, бедный. Второй – автомат перезаряжает… Уже два дня никак перезарядить не может. Непорядок! Надо парней выручать…
Жёлтый милицейский жигулёнок, лихо выбив из-под колёс гравий и дорожную пыль, вырулил на дорогу. Я повертел головой по сторонам, побренчал монетками в кармане и пошёл в сторону магазина: если я чего-то понимаю в полешуках, одним мясом с мясом сегодняшний день не ограничится! Помимо мяса с мясом полешуки ещё любят алкоголь с алкоголем, это мне совершенно точно известно! Ситуацию осложняло только то, что с алкоголем я в последнее время отношения не поддерживал. Ну, почти.
* * *Глава 5, в которой снова появляется Шкипер
К Петровичу один за другим в калитку стучались местные деды. Они рассаживались в саду, на лавочке и табуретках, и ждали своей очереди, беседуя о том, о сём.
Петрович их брил – опасной бритвой, и стриг – устрашающего вида ножницами и механической машинкой. Я сидел в своей комнате перед открытым окном и лупил по клавишам «Москвы», заполняя листы бумаги, проложенные копиркой, кривоватыми буквами машинописного текста. Огромная глиняная кружка с заваренным травяным сбором и блюдечко с печеньем скрашивали писательский труд, а разговоры бреющихся дедов отвлекали от писанины. На самом деле – слушал я их с удовольствием и дивился: они обсуждали преданья старины глубокой как нечто само собой разумеющееся! Для человека, рождённого на исходе двадцатого века, байки про пятидесятые или шестидесятые годы казались чем-то невообразимо далёким. А если речь шла про годы НЭПа или там – репрессии тридцатых, то тут и вовсе впору вспоминать неандертальцев с кроманьонцами.
Конечно, для самих дедов эти рассказы оставались событиями не такой и далёкой молодости. Один баял о том, как его – отца четверых детей – в 1945 году забрали на три года из семьи на восстановление народного хозяйства, а дети в это время ели «нисчемушные» щи из щавля – то есть, кроме щавля, там и не было-то ничего. А на десерт – «ягодку» – варёные лесные ягоды, тоже – «нисчемушные». Это где это так нужно было восстанавливать народное хозяйство, где так помощь-то требовалась, что там жили хуже, чем тут?
Другой рассказывал про платную старшую школу и платное высшее образование аж до 1956 года, и раздельное обучение мальчиков и девочек. Вот это было для меня настоящим откровением: при социализме – и платные техникумы и ВУЗы? Но они обсуждали это фоном, как нечто само собой разумеющееся, предметом разговора деды имели приготовление летнего супчика на основе щавля. Стариканы рассуждали, на какой косточке его лучше варить: на говяжей или свиной, и яйца со сметаною добавлять лучше сразу в кастрюлю или потом – в тарелку. И куда поступит внук старого Гумара – Михась, когда закончит мотаться «по горам, по долам» и решит остепениться. После армии-то ему всякие льготы полагаются! И платить-то теперь не надо! В общем – по всему выходило, что жить стало лучше, жить стало веселее, а что было – то быльём поросло.
– А ты к престольщине потолки-то побелил, Петрович? А то – стыдно! К Тройце с Жирович обещались молодого попа прислать, да у царкве службу ладить! Батько-то Пётр строго дал указ – верующим препятствий не чинить! Царкву адчынили вот… Размова идзе – можа и звонницу разрешат нам поставить, м? Мы б сладили…
– Не белил ещё, – вздохнул Петрович. – Стыдно, да! Ну, жилец у меня вон есть, парень здоровый – поможет! Он с соображением… А что попа пришлют – так то писями по воде виляно… Пётр Мироныч, он, конечно, тоже с соображением, и его батька был шибко боговерующий, говорят, и сына так воспитал, но… Машеров – один, а этих вон – целое татарское иго! Вабищевич один чего стоит! Его-то батька звонницу в двадцать пятом году и поджёг, а сынок теперь – в горпоселковом Совете – председателем! Не даст дозвол звонницу ставить… Скажет мол, неча звонить, потому как – ре-ли-ги-о-зна-я попа-гранда!
– Ништа! – загомонили деды. – Съезд будет в августе – там порешают! Машеров силу имеет даже поперёк Романова! Да и Романов, мовят, с соображением!
А я диву давался: в городе, конечно, тоже детей тайком крестили, но тут, на селе… Церквей нет, какие взорвали, какие – сожгли, какие под нужды народного хозяйства передали ещё до войны, а народ до сих пор престольные праздники наперечёт знает, и в соседние деревни в гости ходит, отмечать! Деды эти недаром пришли: сегодня воскресенье, «нядзелька» – на местный манер. Работу тяжкую не работают, стараются время провести с чувством, с толком, с расстановкой. Хоть в церковь возможности сходить и нет. Эти, небось, ещё и старый режим помнят? Сколько им там лет-то? Петровичу – семьдесят. Родился, стало быть, в 1910 примерно…
На меня дохнуло могильным холодом ушедших в небытие эпох, и я активнее застрочил по клавишам: с далёкими эпохами я ничего поделать не мог, а вот будущее… Будущее уже менялось! Перед глазами мелькнул образ старого Белозора оттуда, из альтернативного две тысячи двадцать второго года – поджарого, крепкого старика со страшным шрамом поперёк глаза. Что же ждало меня впереди? Что ждало Родину? Этих вот дедов, которые брились и трепались под окнами? Не навредил ли я миру своими действиями, не сделал ли хуже?
Стрекотала печатная машинка, листы складывались тремя стопками: оригинал – на вычитку суровым цензорам, одна копия – мне, ещё одна – в кубышку, а то – мало ли? Писалось неплохо: ещё бы! С персонажами проблем не было, с приключениями – тоже. Здесь, в этом чудном, прекрасном и страшном мире, я встретил таких личностей, что хватит на десяток книг! Той самой ЧВК по сюжету руководил некто Николай Васильевич Лисов, командиром отряда лихих демонов, к которому был прикреплён главный герой бравый военкор Дубровский, являлся бывший полковник ГРУ Стефан Казимиров, действие пока что разворачивалось в Афганистане, оккупированном американскими войсками, а Российская Конфедерация выглядела довольно пугающе: антиутопия как она есть! «Последние времена» же!
* * *– …а я говорю – лешак! – клиент у Петровича сменился, теперь это был высокий и худой как жердь старик, с головой лысой, как бабья коленка. Только на затылке и висках у него оставалась жёсткая щетина седых волос. Их-то и покрывал пеной Петрович при помощи помазка. – Не мог сынок Хвёдара утопицца! Толковый был хлопчик, на медаль золотую шёл, на байдарках плавал, на току работал каждое лето! На кой хрен ему топицца? Лешака под Ивашковичами мужики видали! Он парня с панталыку сбил!
– Идиёт ты, Никитич. Когда юнаком гулял – молодым идиётом был, щас постарел – старым идиётом стал. Не бывает лешаков! Из-за девки из Букчи они все перевешались, это каждому известно!
– Сам ты – идиёт! Один ошибётся, два ошибётся – десять не ошибутся! Рыбаки с Рога мне говорили, шо у полигона за Ивашковичами видели: здоровенный як мядзведзь и вочы – красныя! И Блюхер с дамбы видел!
– Блюхер упился до чёртиков и помер две недели назад, – сказал Петрович. – Теперь мы вдвоём со сменщиком вместо трёх на дамбе работаем. Пошли, Никитич, к нам – на шлюз. Как раз на лешака своего полюбуешься и грошей заробишь. Я десять лет работаю – никакой нечисти не видал! Может если б пил как Блюхер – тоже бы леших видал. Он как за бутылку берётся, так не то что лешего – чертей видит! И шарился хрен знает где.
– Отчепись, Петрович, я на свой век наработался… Не веришь мне? Тоня тоже не верила, а потом поверила! – Никитич воздел руку к небесам и потряс пальцем, так что вся простыня, которой он был укрыт с головы до ног, сбилась к шее, и волосины посыпались ему за шиворот.
Вот тут я прям напрягся. Тоня? Петрович сердито вернул клиента в исходное положение и продолжил брить его затылок.
– А что – Тоня? – спросил он.
– Так накануне того, как её Зебра с дружками-то того… Она ж пенсию мне привезла! Меня подагра замучила, я из хаты выйти не мог, так она вот и зашла ко мне… И такая напуганная была, такая напуганная! Лешака видала!
Дальше деды с большой охотой принялись рассказывать друг другу о том, кто, когда и с какой нечистой силой контактировал и какие у этих встреч были последствия. И трепались они с абсолютно серьёзными лицами, как будто и сомнений быть не могло: все эти «ведзьмаки», «зюзи», «белые бабы», «анчутки» и «багники» – такая же неотъемлемая часть полесской флоры и фауны как, предположим, болотные черепахи или там аисты-буслы.
Два скептика – Петрович и ещё один дед, помладше, больше зубоскалили, подтрунивали и намекали на мухоморы, палёную гарэлку и старческие маразмы. Но слова про почтальоншу Антонину крепко засели в моём мозгу. Конечно, ни в каких леших я не верил, но… Но ещё и Блюхер какой-то помер! Две недели назад! Не много ли смертей для отдельно взятого участка сельской местности на ограниченном временном отрезке?
Одну, благо, удалось предотвратить – почтальонша в больничке в себя приходит. Но четыре юноши и один Блюхер? Я готов был дать голову на отсечение: Герилович отправил меня сюда именно за этим! Но почему меня? В конце концов, тут ведь есть Соломин, да и вообще – тот же Михась Гумар, отпусти его высокое начальство «на деревню к дедушке», наверняка смог бы что-то разнюхать и расследовать лучше меня. Он ведь местный! Или именно в этом и дело?