Бритва Оккама в СССР

– Привет, майор! – с энтузиазмом сказал я. – Тут видишь какое дело: стол из массива, и буфет тяжёлый как… Как… Как жопа сраки! Ты очень вовремя!

Майор посмотрел на небольшой, но тяжкий буфет, и принялся снимать китель.

– У меня из головы не идёт история с этими пацанами, – сказал он, засучивая рукава форменной рубашки. – Я ведь сюда именно по этому делу приехал. Самоубийства эти расследовать. Понимаешь, три парнишки, десятиклассники, все – из одной параллели, повесились один за другим. С интервалом дней в пять-десять. Четвёртый утонул. Говорят – утопился специально.

– Сын Фёдора который? Медалист? – уточнил я, хватаясь за углы буфета. – Взяли!

– Эхе-хе! Да, да, сын Фёдора… Психиатр из Минска приезжал, говорил – по последним исследованиям суицид у подростков заразен. То есть, понимаешь, вот это классическое «Все пойдут топиться – и я пойду топиться» – оно работает! А ещё – риск суицида у подростка, который пережил самоубийство кого-то из близких, повышается в пять раз! Мол, поскольку у Ивана Грушина батько на конюшне повесился, два года назад, то он послужил катализатором. А как сам Иван это с собой сделал – так и ребята из его компании такой пример получили, и далее – по цепочке. Такое, мол, в мире случалось уже. И чем больше внимание общественности – тем сильнее риск этого самого заражения и роста числа суицидов. А тут после первого случая разве что немой не трепался об этом! Талица – это и вправду большая деревня! Так что дело быстро замяли. Мол, никакого криминала. Талицкий феномен, понимаешь ли!

Мы, жутко раскорячившись, при помощи одних ног разулись в коридорчике, удерживая при этом на весу буфет, и в одних носках вошли в кухню. Грукнув деревянными ножками о пол, с кряхтеньем распрямились и огляделись. Тут я мог гордиться собой: помещение на самом деле посветлело! Печь и потолок сверкали белизной, и я рассчитывал, что увидев такую мою успешную работу, старый Гумар меня похвалит и разрешит провернуть подобное с двумя спальнями – его и моей. Да здравствует прокрастинация! Я готов был что угодно делать, лишь бы ничего не делать.

Конечно, я имел в виду книжку.

А Олежа Соломин имел в виду самоубийства:

– Но тут вот какое дело, – мы пошли за столом из массива и снова обулись в коридоре, – я не поленился, за это время поузнавал у местных, порасспрашивал… Они ведь не были из одной компании. Более того – Фёдор этот, который сын Фёдора, Кулагин – его фамилия – он с Грушиным враждовал. А ещё двое – из другого класса. Тоже к этим товарищам симпатии не испытывали. У них, понимаешь ли, соперничество было.

– На почве? – спросил я, прекрасно понимая, какая почва бывает самой питательной для соперничества в юношеском возрасте.

– Им всем нравилась одна девушка, – глубоко вздохнул Соломин.

И этот его вздох, и понурый взгляд, и обречённость, с которой он взялся за край стола, чтобы тащить его вместе со мной, сообщили мне гораздо больше, чем я хотел бы знать. Я, чёрт побери, в этот момент почувствовал себя героем одного из тех хорроров, на которые так плодовита американская литература второй половины двадцатого века, и которые так массово стал экранизировать американский же кинематограф первой половины века двадцать первого.

– Вот же гадство, – я не знал, куда девать руки. – И что теперь? Ты-то что сделал после того, как раскопал это, майор?

– Я-то? – на Соломина было жалко смотреть. – А то ты не понял?

– Влюбился, – сказал я. – После этого ты влюбился.