Мы воплотим богов

6

Мико

Министр Оямада потягивал чай из пиалы, делая вид, будто наша встреча – часть обычной рутины. Похоже, ему доставляло удовольствие ждать, пока я заговорю, подвергну себя риску. Он сидел за столом напротив меня – тот же самый человек, с которым я познакомилась в компании сводного брата целую вечность назад, и в то же время другой. Морщины на его лице углубились, и теперь он почти никогда не улыбался.

– Сегодня прекрасная погода, – сказал он, разглаживая ткань на колене.

На небе собирались серые тучи.

Я вздохнула. Я слишком устала, чтобы танцевать вокруг правды, лишь слегка касаясь ее.

– Вы не любите министра Мансина, – сказала я.

Он сделал еще один глоток.

– Почему вы так решили, ваше величество?

– По вашему поведению всякий раз, когда вы с ним находитесь в одной комнате.

Он опустил пиалу, и из его глаз пропало веселье.

– Рё так уверен в себе и своем положении, решительно и непоколебимо настроен защитить империю, и голос у него громкий.

– Перевод: он пытается все держать под контролем, слишком навязчив, не прислушивается к вам и кричит.

– Это ваши слова, ваше величество, а не мои.

– Я знаю, что рискую больше всех, – сказала я. – И всё же именно мне приходится говорить откровенно, поскольку вы не решаетесь. На случай, если вы не в курсе, министр Мансин держит под полным контролем императорский двор, Совет и армию. Он действует за моей спиной, да и за вашей тоже, чтобы получить все рычаги влияния под предлогом заботы о Кисии.

Оямада поставил пиалу, и в тишине фарфор звякнул о дерево.

– Я в курсе, что меня оставили не у дел, – ответил он, нахмурившись. – Но точно не знал, в каком положении вы. То ли вы вдвоем пытаетесь от меня избавиться, то ли он пытается избавиться от нас обоих.

– Скорее всего, он сам поспособствовал этому недопониманию.

– Несомненно, ведь, вопреки вашей точке зрения, ваше величество, мое положение нельзя назвать ни прочным, ни надежным. Возможно, это ускользнуло от вашего внимания, пока вы были заняты заботами о собственном положении и обхаживали левантийцев, но те солдаты, благодаря которым я получил эту должность, чтобы обеспечить их верность вам, сейчас на стороне министра левой руки. Министры правой руки не вдохновляют на преданность тех, у кого в руках острые стальные мечи, способные сместить власть в империи.

Он больше не был дедом императора. Не был регентом. Тот краткий период, когда он помогал Дзаю объединить Юг, быстро позабыли. Что бы мы ни думали друг о друге, наши судьбы теперь сплелись как никогда крепко. Я с облегчением вздохнула и внимательно посмотрела на него через стол.

– Думаете, он собирается вас заменить?

– А вы бы не стали?

Я задумалась, сравнивая значимость его имени и богатства с военными успехами Мансина. Раз Мансин исключил Оямаду из своих планов, значит, не доверяет ему и считает, что место Оямады может занять любой другой амбициозный лорд с юга.

– Он – вероятно, – сказала я. – Но я не стала бы.

Министр Оямада поднял бровь.

– Правда?

– Да. Потому что дала вам слово, а вы дали слово мне. И вы не нарушили обещание, что бы ни чувствовали всякий раз, когда смотрите на меня и видите только руки, убившие вашего внука.

Он изогнул губы в горькой гримасе и уставился на свою пиалу с чаем, медленно покручивая ее.

– Вы умеете использовать правду и эмоции, ваше величество. Даже не знаю, благодарить ли вас за прямоту, восхищаться бессердечностью или ненавидеть за то, что вы совсем не чудовище, каким я хотел бы вас видеть.

Ответила я не сразу: своими резкими словами он как будто вонзил нож в собственное сердце. Ему разрешили признать, что внук краткое время занимал трон, возвысили семью, позволили увидеть, как Дзая хоронят с подобающими почестями, но не позволили скорбеть. Слишком много всего навалилось, слишком много людей наблюдало за его действиями на этой сцене. Но все равно это горе жило в нем – тяжелое, неподатливое, с острыми краями, словно кто-то заставил его проглотить осколки стекла. Я хорошо это понимала, переживая собственное горе. Столько жизней я не оплакала. Когда я смогу остановиться? Отдохнуть? Выплеснуть свою печаль, а не только отчаяние?

Мне хотелось протянуть руку через стол и положить на его ладонь, дать ему понять, что он не один, но это было бы слишком, как бы мы сейчас ни были откровенны. Честность. Сочувствие. Сострадание. Прикосновение. При дворе такое непозволительно, максимум можно позволить себе молчаливую солидарность.

– У меня есть… план, – сказала я, после того как мы посидели немного в молчании, потягивая чай.

Я не собиралась вот так все ему выкладывать, но мне хотелось ему доверять. Хотелось надеяться, что он на самом деле на моей стороне.

– Хитроумный план или авантюрный, но внушающий надежду, ваше величество?

– Скажем, и то и то. Надо изгнать чилтейцев из Кисии еще до начала зимы, иначе, как вы сами прекрасно понимаете, они укрепят свои позиции. Поэтому я не выйду замуж за доминуса Виллиуса. Я вступлю в брак с Сичи.

Губы министра Оямады дернулись, когда он засмеялся, впившись в меня взглядом. Я и не ждала, что он воспримет меня всерьез. Смех потихоньку затих, и Оямада глотнул чая.

– Вы серьезно?

– Да.

Вступить в брак с женщиной. Опасная идея, которую нужно немедленно отвергнуть как недопустимую, и все же как приятно было бы сидеть на троне рядом с равной, человеком, который разделяет мой гнев, которого не нужно бояться, потому что он не отнимет у меня власть. С другом.

Оямада снова глотнул чая. Его пиала, должно быть, почти опустела, но я прекрасно знала, как пьют чай, чтобы скрыть выражение лица или сделать паузу перед ответом. Я и сама часто прибегала к такому приему.

– Объяснитесь, – наконец сказал он, опустив пиалу.

И я рассказала. Он сидел не шевелясь, а чай в пиале остывал, пока я объясняла, почему брак с мужчиной опасен, а Сичи – лучший вариант.

Когда я закончила, он постучал по краю пиалы и уставился в стол. Служанки принесли только чай и сушеные фрукты, никакого вина или мяса, чтобы встреча не выглядела значимой. Просто скучный разговор за чаем с фруктами о проблемах с припасами. Оямада даже принес пачку бумаг, так и лежащую нетронутой на краю стола.

– Вас назовут извращенкой, – наконец произнес он. – И, несомненно, будет еще много нелестных эпитетов.

– Вроде тех, которыми называли мою мать? Которыми уже называли меня? Даже если я буду все делать идеально, министр, меня все равно возненавидят из-за того, что я женщина, решившая иметь собственный голос. Хватит с меня попыток всем понравиться. Пора заставить всех поверить в меня или бояться. У нас есть только один шанс.

– У нас?

– Без вас ничего не получится.

Ложь – тяжкий груз. Об этом легко забыть, пока не попытаешься ее отбросить. Пока не предпочтешь доверие, пока не выберешь силу, скрывающуюся за уязвимостью. Знал ли об этой силе император Кин, гадала я, наблюдая, как почти с жадностью загорается взгляд Оямады, пока он размышлял о своем будущем. А может, воин-император слишком увлекся идеей, что императоры никогда не ошибаются? Урок пятый.

– А мне какой интерес? – спросил Оямада. – Госпожа Сичи – не моя дочь. Что помешает Мансину потребовать еще больше власти, когда его дочь станет императрицей?

– Он не сможет. Она больше не будет носить фамилию Мансин. А что касается вас, то вы окажетесь на стороне победителей, на правой стороне. Будете сражаться против поглощения Кисии чилтейцами, за свободу.

Он нахмурился.

– Солдаты могут не подчиниться кому-то, кроме Рё. И в результате такой замысловатой интриги мы очутимся в том же положении или даже хуже.

– Это возможно, но в своем текущем положении пленницы я готова поставить на кон даже жизнь. Я отказываюсь быть марионеткой. Отказываюсь выходить замуж за чудовище. Я не буду обеспечивать право его священной империи топтать нашу землю. На этом пути мира не добиться. И будущего тоже нет. Нет Кисии. Так вы поддержите меня или нет, министр?

Пока Оямада отправился выполнять первую часть своей миссии, я медленно пошла обратно к себе, всю дорогу кусая губы. Решит ли Мансин, что я сбежала? Заподозрит ли Оямаду во лжи? В моей голове теснились сомнения и вопросы, и ни одного ответа на них.

– Он это сделает? – спросила Сичи, стоило мне открыть дверь в мои покои.

Я медленно выдохнула, чтобы успокоиться, и кивнула.

– Он прямо сейчас пошел поговорить с Мансином, так что, думаю, мы скоро узнаем, каков будет наш план.

Сичи выдохнула так же медленно, как и я. Ее рука замерла на шерсти Чичи, и собака сняла напряжение, лизнув руку и требуя, чтобы ее продолжили гладить. Разминавшаяся на полу Нуру усмехнулась. Но перестала улыбаться, заметив, что я наблюдаю за ней. Я не могла ее винить. Я заключала брак с женщиной, которую она любила.

– Тебе пришло письмо, Мико, – сказала Нуру. – Но не по обычному маршруту.

Сичи снова перестала гладить собаку и протянула руку к письменному столу.

– Ах да, чуть не забыла. Вот.

Я взяла у нее письмо, стараясь не коснуться ее пальцев, пока видит Нуру, хотя письмо вскоре завладело всем моим вниманием. Оно не было похоже ни на какое другое – тонкая как шелк бумага и идеально начертанные буквы, словно тиснение. А на восковой печати единственное слово: Торваш.

– Торваш? – сказала я, перевернув письмо.

Сичи пожала плечами.

– Может, это полное имя Тора?

Нуру фыркнула, продолжая разминаться.

– Только если он вдруг возомнил о себе слишком много.

– Ты знаешь Тора?

– Конечно. Мы в одно время сели в седло. И должны были одновременно пройти Посвящение. – Она встала. На ее темном лбу блестел пот. – Но чилтейцы взяли его, а не меня, чтобы обучать своему языку, потому что не хотели брать девушек.

При воспоминаниях она насупилась, но мне пришла в голову лишь одна мысль: как это замечательно – расти там, где тебя ценят, и какое недоумение, должно быть, вызвало у нее общество вроде нашего.

– Ни один левантиец не прибавит к своему имени «ваш» на конце, – продолжила Нуру, начав разминать другую руку. – Это означает «бог».

– А что значит твое имя, Нуру? – спросила Сичи, пока я аккуратно ломала печать на письме.

– Его не так-то просто перевести, – протянула она. – Это цветок с крапинками на кончиках лепестков, но еще и чувство… чувство, как будто ты дома. Не думаю, что для этого есть соответствующее кисианское слово, простите. С Тором гораздо проще. Его имя значит «правда».

– А Рах?

Я тут же пожалела, что спросила, и подняла письмо в попытке скрыть румянец на щеках.

– Рах означает «степь», – ответила Нуру. – Или широкое, открытое пространство. Равнины? Что-то вроде того.

– А Гидеон? – спросила я, чтобы увести разговор в сторону от Раха, но, когда Сичи едва слышно вздохнула, пожалела об этом.

Пусть между ними и не было любви, но присутствовало уважение. И то, что у нее на глазах Лео получал власть над человеком, которому она доверила свое будущее, мучило ее куда больше, чем она показывала.

Прежде чем я успела извиниться, Нуру сказала:

– «Гидеон» ничего не значит по-левантийски. Это не левантийское имя, кажется, оно пришло с Востока. Он всегда говорил, что мать назвала его в честь заезжего торговца вином, но правда это или нет, я не знаю.

Она пожала плечами и вернулась к упражнениям, и, чтобы поскорее закончить этот разговор, как наверняка хотела и Сичи, я опустила взгляд на аккуратные строчки письма.

«Ваша матушка потребовала рассказать Вам…» – резко начиналось оно, и все вокруг исчезло, остались только лист бумаги и гулкий стук моего сердца.

«И всё же я не убежден, что стоит тратить время и усилия, просвещая Вас относительно душевных аномалий, поэтому просто отправляю Вам копию моих ранних заметок, касающихся не только рождения и жизни доминуса Лео Виллиуса и его братьев, но также Гостей, Похитителей мыслей, Мистиков и Мемаров в целом. Если Ваша матушка ошиблась и это Вас не интересует, верните заметки письмом, адресованным Кочо, в "Красное колесо" в Когахейре. Если Вам потребуется больше сведений, я откликнусь на письмо, хотя не гарантирую скорого ответа».

Торваш

Когда я подняла взгляд, Сичи и Нуру пристально смотрели на меня. Нуру отвлеклась от своих занятий, а Сичи задержала дыхание.

– Что там? – спросила она, когда я так и не заговорила.

– Я… я не знаю. Не уверена, что поняла. – Я снова опустила взгляд на письмо, но хотя слова по-прежнему были на месте, каждое по отдельности ясное и понятное, написанное четким почерком, все вместе они казались змеящейся по странице бессмыслицей. Я протянула письмо ей. – Прочти и сама скажи, чего он хочет.

Сичи взяла письмо, а я начала расхаживать по комнате, пытаясь выплеснуть нервное напряжение, пока оно не успело меня разорвать, но когда она опустила письмо, остановилась.

– Моя мать жива?

– Я не знаю, Коко. Здесь… Он не говорит. Думаю, лучше всего не питать надежду, просто на всякий случай. – Она протянула ко мне руку, хотя я была слишком далеко, и ее прикосновение не могло меня утешить. – Понимаю, как это тяжело. Надежда мучительна и драгоценна.

Я кивнула, и она опустила руку.

– Что касается остального письма, – сказала она, глубоко вздохнув, – похоже, его написал тот, кто знает Лео и… его необычные способности. Более того, тот, кому доверяла твоя мать. С письмом пришла книга. Я сунула ее под стол.

Я поспешила к столу и вытащила тонкую книжицу, не понимая, что держу в руках. Я полистала страницы, но это не помогло.

– Я… не понимаю и половины из того, что здесь написано, – призналась я. – И почему матушка решила, что мне это интересно. Мы знаем, что Лео – чудовище, и я не собираюсь ни выходить за него замуж, ни заключать альянс, но что еще мне нужно знать?

– Понятия не имею, но, если здесь написано, как можно его побороть, это пригодится, – сказала Нуру. – Из-за этого говнюка Дишива потеряла глаз. Он читает мысли, способен забраться тебе в голову и просто не умирает. Можно взглянуть?

Я охотно отдала ей книгу, и, забросив свои упражнения, Нуру села у окна и жадно перелистнула первую страницу. Сичи посмотрела на меня с печальной улыбкой, и я с трудом подавила желание уткнуться лицом в ее плечо и зарыдать. Она не принадлежала мне, о чем напоминало постоянное присутствие Нуру. Мы мало говорили о нашем намерении пожениться, ведь если мы осуществим этот план, я окажусь третьей лишней.

Нежеланной. Это слово вонзалось в меня острыми зубами, обгладывая мои горести. Эдо не хотел на мне жениться. Рах даже не захотел остаться. А я до сих пор не могла думать о матери, не вспоминая, как она стояла на коленях у тела Танаки и говорила мне, даже не нуждаясь в словах, что я недостаточно хороша.

– Ты уверена? – спросила я.

– В чем? – отозвалась Сичи и снова принялась гладить собаку. Довольная Чичи блаженно перекатилась на спину.

– Насчет нашего брака.

Она не посмотрела на Нуру.

– А ты нет?

– Я не… В смысле, да, уверена. Каким бы странным это ни казалось, я бы предпочла брак именно с женщиной, потому что она меня поймет, но…

Сичи наклонила голову, и шпильки в ее аккуратном пучке засверкали в свете лампы. Она всегда так совершенна и так красива. Как же я хотела в детстве стать ею.

– Если ты уверена, то и я тоже. Вместе мы с тобой добьемся чего угодно, и ни один мужчина не сможет указать нам на место.

Указать на место. Эти три слова звенели в моей душе, и я не сразу поняла их значение. Я уставилась на Сичи.

– Они нас боятся.

– Да, боятся, – прошептала она, как будто это был величайший секрет, который только могли хранить две женщины. – В глубине души они боятся тебя. Боятся меня. Боятся потерять уважение и власть, присущие их положению, и отдать их кому-то более слабому. Помнишь императрицу Тису Отако?

– Императрица Тиса Отако, жена императора Жасуна Отако Второго? Кое-что помню. Он вроде бы правил во время первой большой войны, да?