Поезд уносил Ивана и таких же, как он новобранцев из Батайска на восток. Парни впервые увидели не из сообщений Совинформбюро, газет и рассказов очевидцев, а воочию, во что был превращён город Сталинград, ставший для фашистов отправной точкой в обратный путь, по земле, выезженной ими же, по селам и городам, разрушенных ими же, бомбёжками и артобстрелами. Юноши увидели Волгу-матушку, ставшей для немецких захватчиков неприступной Китайской стеной, как бы это странно не прозвучало.
Поезд двигался на северо-восток, где люди, хоть и жили в то же военное время, но куда не ступал кованный сапог фашистского оккупанта. Климат здесь был всё суровее. По утрам были уже заморозки и то там, то здесь в небольшие окна вагонов-«теплушек» залетали пушистые «белые мухи».
Сопровождающие пытались из этих безусых новобранцев делать дисциплинированных воинов, но это не всегда и не со всеми получалось. И как наказать тех, кто не принял ещё присяги и наказать по Уставу не получается?! Только уговорами. А за рукоприкладство, если чё, можно было под трибунал залететь.
Во время войны везде и всюду были видны плакаты и призывы, такие как «Всё для фронта! Всё для победы!» И промышленность, заводы, фабрики, сельхозартели – все трудились для фронта, ради победы, которая уже была не за горами. Военная промышленность за три года войны стало прочно и уверенно на производство самолётов, танков, артиллерийских орудий и стрелкового вооружение, внеся тем самым коренной перелом в войне. Лёгкая промышленность в свою очередь обеспечивала солдат обмундированием и обувью. Солдаты получали достойное питание и сухие пайки. Ведь голодный и холодный солдат на одном энтузиазме и идеях долго не будет воевать.
И всё вроде бы хорошо, но было одно «но». Новобранцем, призванных осенью одели в одежду и обувь, которая завалялась на складах ещё с довоенного периода. А кое-что ещё с Первой Мировой ожидало своих хозяев. Ну, хотя бы взять ботинки и обмотки. Хоть они и имели ряд преимуществ, по отношению к сапогам, но одновременно и не меньше минусов. Ботинки в жару – плюс, а в распутицу – минус и т. д. Шинели, из-за длительного хранения могли просто-напросто быть изрядно «побиты» молью. Вот в такое обмундирование были одеты новобранцы. И смех, и грех и плакать хотелось, при виде таких вояк. За то, что подгонки по размерам не было. Обычно интенданты говорят: «Бери, что дают. Там на месте обменяетесь.»
Конечным пунктом назначения была станция Татищево, Саратовской области. Здесь и пришлось начинать службу Ивану с товарищами. Обживали казармы, привыкали и голодали.
Когда Иван Фёдорович отслужил и его спрашивали, что запомнилось из службы в Татищево. При этом он непременно вспоминал обязательно две вещи.
Первое, как в свободное от занятий строевой и политической подготовкой ходили к деревянному строению, где располагалась столовая, но заходили с задней стороны. Там было место, куда выбрасывали очистки картофеля. Они были мёрзлые, хрустели на зубах, но набивали желудки, которые до этого так урчали, что рёв танка был, как представлялось, по сравнению с этим, что писк котёнка.
Сорок четвёртый год, всё для фронта и это, бесспорно, правильно. И юноши голодали потому, что нужно было в первую очередь заботится о тех, кто приближал победу, проливал кровь, отдавал за Родину жизни. Потому, какие обиды?! Разве, что чуть-чуть.
Но хлебушек, в отличие от блокадного Ленинграда, выдавался по существующей, для данной категории военнослужащих, норме и каши, какие-никакие, а для «поддержания штанов» годились. Конечно, вспоминался хдебушек тот, домашний, спечённый из муки, которую мололи на Ряженской мельнице из зерна, собранного на семейных наделах. Да ещё испечённый в русской печи, да и с румяной корочкой, горячий и дышащий жизненной энергией и счастьем мирного довоенного детства.
По этому поводу, Ивану, часто вспоминался рассказ матушки о случае, который произошёл задолго до его рождения. Это было в 1914 году, до рождения второго сына Григория. Как говорится, Анастасия ходила «на сносях». Мужа Фёдора призвали в армию, и он служил чуть посевернее, чем сейчас его сын Иван, в той же Саратовской области. Вот решилась молодая жена проведать мужа. Собралась, а свекровь говорит: «Настя, а что мы с мальчуганом будем делать, ему-то два года всего, будет без родителей ныть и нам ни покоя, ни работы никакой не будет. А хозяйство, без Фёдора и тебя всё на нас легло. Забирай Алёшку с собой. И отцу будет радость, сына повидать.»
На том и порешили. Едут в поезде. Карапуз Алёшка, «обживающий» плацкартный вагон, прыгающий через узлы и чемоданы, не мог не привлечь внимание пассажиров. Кто-то заговорит с ним, а кто-то, растрогавшись и леденец даст.
Сердобольная женщина, подозвала карапуза, отломила ломоть ржаного хлеба и с улыбкой протянула ему, в надежде, что он отблагодарит её за это, как минимум своей детской наивной улыбкой. Но реакция была непредсказуема. Малец надул губы, втянул в плечи шею, опустил голову и произнёс слова, которые заставили закатиться со смеху, как минимум, половину вагона, тех, кто слышал это:
«Ны буду! У мене буде животик болить…».
Но не все даже поняли, почему он так сказал. Ведь тот хлеб, который пекла мать из муки южных сортов пшеницы и этот, были, что небо и земля.
Снился, конечно, дом, родные, то, что было когда-то и то, что грезилось, непонятно к чему. Но чаще всего, после напряжённого дня, уставший новобранец, спал, как младенец.
И ещё один случай запомнился Ивану. Когда уже немного пообвыклись на месте: к порядку выполнения приказов и несения караульной службы, знали порядок обращения с командирами и товарищами, научились более согласованно и в ритм маршировать строевым шагом на плацу, заправлять койку и наматывать обмотки, произошло вот что.
Привезли пополнение. И это пополнение выгодно отличалось от тех, которые здесь уже находились полмесяца. Не выправкой и бравадой, а формой одежды. На них не было вшивых, молью побитых, заваленных шинелей и заскорузлых ботинок с обмотками. На них были новые, как бы только с фабрики шинели, сияющие на солнце сапоги, красивые, не затасканные шапки. Да и лица вновь прибывших, не только угрюмостью, но и пока непонятно чем, отличались от тех, кого можно было назвать аборигенами.
Когда капитану Сыромятину подвели пополнение, доложив откуда прибыли новобранцы, то бывшего командира стрелковой роты Юго-Западного фронта перекосило гримасой, с выражением гнева, как будто он опять перед собой видит не тех, кого придётся обучать, а тех врагов, с которыми, капитан со своими сослуживцами, вёл непримиримые кровопролитные бои ещё этим летом и в тех же районах, откуда прибыло пополнение.
Осмотрев прибывших и обведя взглядом тех, с кем уже провёл не один час учебных и строевых занятий, объявил общее построение учебного отряда, при этом приказал новеньких построить в две шеренги, ровно напротив уже «притёршихся» к новому образу жизни, который принято называть службой.
Толи от мороза, толи от злости, которая ударила кровью в лицо, от чего оно стало багровым, кроме отчётливо выделяющегося через всё щёку белой «рванной» полосы – шрама, от осколка, сделавшего лицо боевого командира более воинственным и мужественным, а сам командир был отчётливее виден среди заснеженного плаца.
Парни, прибывшие в учебный отряд из недавно освобождённых юго-западных районов, перед войной вошедшие в состав Союза, выгодно отличались не только одеждой и своей холёностью, как минимум истощённых голодом не наблюдалось точно. Что увидел командир учебной роты, глядя на небрежный строй вновь прибывших, можно только догадываться. Но, а первым его приказом, был следующим.
– Равняйсь! Смирно! Первая шеренга… два шага вперёд… шагом… марш! Вновь прибывшим, раздеться до нижнего белья и портянок! – увидев нерешительность действий, повторил, – приказываю – раздеться! Даю три минуты. Время пошло!
Недоумевающие новобранцы, переглядывались, не понимая, зачем их заставляют раздеваться и, потому неуверенно, медлительно раздевались, ежась на морозе. Заметив, что «процесс» сдвинулся с «мёртвой точки», капитан повернулся к «аборигенам» учебного отряда и дал им точно такой же приказ. Эти, привыкшие уже к выполнению приказов и знающие, что может быть за неповиновение, выполняли приказ поживее первых.
– Сейчас будет «ледовое побоище», – высказал предположение Иван, повернувшись в полуоборот к своему соседу по шеренге и видя недоразумение того, добавил, – ну, как на Чудском озере, слыхал?
Видя, что сосед видимо плохо в школе учился или прокурил урок истории, попробовал зайти к теме с другого стороны:
– Сейчас человек с недублёной кожей, т. е. Сыромятин, даст команду: «К бою товсь! Вам необходимо сейчас в кулачном бою доказать «кто есть кто» и кому дальше быть, а кому…», – Иван резко замолчал и, как бы замер.
– Что-что, а кому? – дергая за рукав нательной рубашки, допытывался совсем растерявшийся парень, – что?
– Знамо, что – «в расход»! – Иван не выдержал, чтобы не закатиться смехом, заканчивая сматывать обмотки в рулоны.
– Отставить смех! – громогласно приказал капитан, повернувшись в сторону Ивана, – закончили раздевание.
Подождав несколько секунд, тем самым дав возможность медлительным «справиться с последней пуговицей», продолжил:
– А теперь занимаем позиции «условного противника» и овладеваем его имуществом. Вперёд, обеим группам, шагом… марш!
Курсанты сталкивались «на линии пересечения интересов» в прямом смысле, сбивая друг друга с ног, неумышленно, из-за неразберихи или, наоборот, сознательно. Когда всем стал ясен смысл процесса «переодевания», появились в кучие, и недовольные, и те, кому идея боевого офицера пришла по нраву. Как быто ни было, жалоб вышестоящему командованию не поступило. Вскоре разговоры о несправедливости или самоуправстве командира учебной роты улеглись, а справедливость принципа «каждому по заслугам» восторжествовала.
После укомплектации учебного отряда, «утряски» по взводам, с учётом воинской специальности, ВУС, Иван попал во взвод пулемётчиков. И не просто пулеметчиков, а был назначен в пулемётном расчёте «номером один», т.е. главный, стрелок. И была небольшая привилегия. В расчёте пулемёта «максим» первый номер вёл стрельбу и при передвижении, на марше обязан был нести на плечах ствол пулемёта, который весил 20 кг, а второй номер должен был нести пулемётный станок весом 40 кг. И ещё для охлаждения ствола полагался бочонок с 5-тью литрами вода. Скорее всего такой выбор продиктован тем, что у бойца «номер один» отсутствовал указательный, т.е. стрелковый палец. «Не было бы счастья, да несчастье помогло» – здесь поговорка в самый раз подходит.
Стрелял рядовой Прасол отменно. После учебных стрельб, редко когда кто-то перекрывал его результат меткости. Да и в других дисциплинах Иван преуспевал, особенно в политической подготовке. Начитаннее, чем он, во всём взводе уж точно не было, да и в роте тоже.
Окончилась война и после победы над Японией вышел Указ об демобилизации военнослужащих, в установленной очерёдности, в зависимости от годов рождения и призыва. А таких военнослужащих, как Иван, с ограничениями в службе или списывали, или переводили на более лёгкие специальности.
Иван Прасол был списан по ВУС, как «стрелок» и переведён для дальнейшей службы в военную пожарную часть, которая размещалась на Военведе г. Ростова-на-Дону. Можно сказать, что через год службы солдат возвратился домой, хоть и не совсем, но дослуживать пришлось в 65 км от дома. Здесь служба была полегче и основное занятия, по словам самого служивого было «бараки охранять», т.е. исполнение воинской обязанности в соответствии с Уставом гарнизонной и караульной службы. Кроме того, тренировки и отработка профессиональных навыков, а применять их на практике, т.е. тушить пожары, приходилось, но, к счастью, очень редко.
Среди сослуживцев, Иван не отличался ни физической силой или какими-то особыми дарованиями, как игра на баяне, гитаре или же высокие художественные способности в живописи и прочем. Но обладал хорошим чувством юмора, мог поддержать разговор на любую поднятую тему, хорошо пел и при передвижениях подразделения строевой колонной, часто был запевалым.
Многие сослуживцы считали, что Иван, как минимум, выходец из интеллектуальной семьи, там, где кроме школьной программы, родители дают большие объёмы дополнительного образования, интереса к познаниям и всестороннему саморазвития, как личности. И потом, когда узнавали, что родители – обыкновенные крестьяне и деды, и прадеды, кроме того, чтобы гнуть спины, сначала на панских полях, а затем и собственных наделах. А когда узнавали, что дед с отцом, при «раскулачивании», без малого не попал под выселение и всё лишь потому, что все члены большой семьи не были лодырями, и умели трудиться, не спустя рукава, а до срыва кровавых мозолей на ладонях, то были даже удовлетворены этим «зародышем» в душе сослуживца «народной интеллигентности». Хотя, какая в этом есть связь, никто объяснить не мог. Главное – не такой, как все.
Да и намертво прилипло прозвище «избач» и в нём было не столько обидного, унизительного, сколько уважительного и заслуженного. Конечно, большинство сослуживцев Ивана не сидели «спустя рукава», каждый на своем месте вносил посильный вклад в ускорение победы над врагом, кто на полях в колхозе, кто за станком на заводе, а «лежебоки», если и были, но в этом не признавались.
А вот работников отдела культуры, хоть и в рамках глухой глубинки в подразделении, в учебной роте, уж точно не было, кроме Ивана. Конечно, командование этого не заметить не могли и максимально использовали этот факт, там, где нужны были навыки организатора художественной самодеятельности к празднику, под началом замполита, конечно. Умел Иван уговорить своих товарищей не «замыкаться» в себе, открыть зачатки способностей в декламации стихов, пении и неповторимых, часто юмористических сценок. В большинстве сценок, конечно, высмеивались те, которых Красная армия уже добивала в их «берлоге», а после победы сценки ситуаций, помеченных в повседневной жизни военнослужащих, с «перчинкой» критики и сатиры.
Ну и армию в свою очередь сделала из сельского «избача», из нескладного долговязого юноши, стройного, подтянутого, красивого молодого человека, с твёрдыми убеждениями и политическими позициями, с высоким интеллектуальным потенциалом и возможностью роста. Замполит в приватных беседах высказывал Ивану рекомендации по необходимости закончить седьмой класс школы, как минимум, а лучше бы в вечерней школе получить среднее образование и поступить в то учебное заведение, что мог раскрыться весь большой потенциал способностей молодого человека.
Иван улыбался и говорил:
– В мои-то годы и за школьную парту? Нет! Сейчас, когда после войны разруха, руки без мозолей не заскучают. А может быть, продолжу свою трудовую карьеру «избачом». Мне эта работа нравилась. Если возьмут, конечно.
– А, чтобы обязательно взяли, Ваня, нужно учиться, – продолжал убеждать замполит.
– Поживём – побачим!
– Это ты умышленно безграмотностью хочешь свою начитанность подчеркнуть? – улыбнулся замполит.
– Никак нет, товарищ старший лейтенант! Это у нас все так говорят там, где я живу. Это же рядом с Украиной и у нас говорят на «суржике» – смеси двух сильно схожих языков, русского и украинского. При чём этот говор не =льзя назвать ни одним, ни другим, язык-«метис», если можно так выразиться. А вообще, у нас край интересный, в каждом селе свой говор и живут люди, чаще всего переселенцы и из Екатеринославской губернии, из Запорожья, немцы-колонисты, поляки, пермяки и откель только нету.
– Вот видишь, ты этим сам себе доказываешь, что тебе нужно искать себя в сфере культуры. Я вижу, что из тебя культработник примерный получится. Ты – вовсе не технарь.
– Ну кое-чё и технике могём! Например, болт с гайкой скрутить.
