Дивлюсь я на небо… Роман
Достала охотница заветный мешочек с порошком женьшеня, присыпала им рану, подкрепилась юколой и, начала резать молодую поросль деревьев для волока, чтобы дотащить тяжелого зверя до Уссури.
Сколько работала женщина, как тащила тигра неведомо, но мужа своего вернула. А муж, когда увидел жену свою с обезображенным лицом и тигра, убитого ею, упал на землю и долго лежал так, вымаливая у духа тигра прощение своему роду.
С тех пор, говорят, поклялся удэгеец беречь каждого тигра от гибели и завещал это своим детям. Потому удэге, как только увидят тигриные следы на снегу, падают и молятся, мысленно обращая взор на Луну – туда, где течет «тигровая река», на светлых берегах которой поселяются души убитых тигров. – Клава замолчала. Молчала и Анна, завороженная сказкой. – Еще говорят, что тот удэгеец, когда домой вернулся, свою малолетнюю дочь спеленал и отнес на тигриную тропу. В жертву ее принес, как откуп за убитого тигра. Потом там вырос курган из камней, в который воткнут шест.
– А зачем шест? – с ужасом спросила Анна, крепче прижимая к себе сына.
– Обычай такой: где тигр съест человека, там каждый прохожий камень кладет. Если камня нет, ставят шест и завязывают на него кусочек материи.
– Ужас какой, – Аня похолодела, – что за дикость, господи?! А что женщина та? Что потом-то было? – Аня представила себе молодую удэгейку с разорванной щекой, и так жалко ее стало и дочку ее тоже, что слезы навернулись на глаза.
– А женщину ту стали называть невестой тигра, а рану на щеке – его поцелуем. Говорят, что у всех девочек, рожденных той женщиной после этого случая, была изуродована щека: поцелуй тигра, как родовая метка, передавался по наследству, по женской линии, как родинка, к примеру.
Аня, не задумываясь, потрогала выпуклую родинку на своей шее, под волосами. Такая родинка была у ее матери, и, сказывала мать, и у ее матери тоже.
– Родовая метка…
– Что вы сказали? – не расслышала Клава.
– Да ну тебя, – Аня отдернула руку, – застращала, прям! Давай лучше чай пить! А то меня морозит что-то.
Клава вскинула брови, удивляясь:
– Какая ж вы впечатлительная, однако… сказка это удэгейская, чего пугаться-то, – и присела к печке, чтобы подбросить дровишек в ненасытное жаркое брюхо.
В один из светлых дней декабря, когда на время успокоились метели, передав кратковременную эстафету братцу морозу, Анна с мужем в сопровождении казака Федора и молодого солдата из охраны, отправились на охоту. На двух нартах они проехали часть долины, удаляясь от реки в сторону гор. Когда на пути встал густой лес, чернеющий голыми стволами ясеня и дуба вперемежку со стройными зеленоверхими елями и кедром, охотники распрягли собак и, спрятав нарты, углубились в тайгу. Федор повел их пролесками, обходя густые заросли кустарников и невысокие, но отвесные скалы, припорошенные снегом.
Анна легко скользила на коротких удэгейских лыжах13, стараясь не отставать от Федора, который, шел впереди нее, изредка останавливаясь и прислушиваясь к таежным звукам.
Снежная тишина, поразившая Анну, как только они вошли в лес, оказалась призрачной. То тут, то там слышался звук падающего снега и пружинистый шелест освободившейся от него еловой лапы. Над головой пролетала редкая птица, издалека доносился еле уловимый хруст веток – то ли зверь какой продирался сквозь чащу, то ли человек…
За собой Анна слышала дыхание мужа и мерное поскрипывание его лыж, отчего радость сладкой волной проходила по сердцу. Не часто выпадали дни, которые они могли провести вместе!
Когда впереди послышался лай собак, Федор поднял руку, и все остановились.
– У Кривого Ручья голосят, – тихо сказал он и снял винтовку.
Кривой Ручей – неширокая таежная речка, петляющая между скалами и крутыми склонами, – по берегам покрылся льдом, но вода бежала в нем, несмотря на мороз. Крупные камни на мелководье укрылись белыми снежно-ледовыми шапками, а чуть ниже по течению, перед скалами, сжавшими русло реки с обоих берегов, лежало упавшее дерево. Собаки вертелись на другом берегу, вынюхивая след и ожидая хозяина. Переправившись первым, Федор отогнал их и присел на корточки, внимательно разглядывая отпечатки звериных лап.
– Был здесь тигр, давно, однако.
Анна присела рядом и увидела круглый, размером с тарелку, отпечаток, вдавленный в снег. След тигровой лапы впечатлил охотников, видевших Хозяина тайги только на картинках.
– Ничего себе лапка! – присвистнул солдат, поправляя винтовку на плече.
– А как давно? – переспросила Анна, не обращая внимания на озиравшегося по сторонам солдата и вглядываясь в лицо казака.
Тот встал, поджал губы, закрутил ус.
«Опять задумался!» – Анна даже не улыбнулась: не до смеха было.
– Однако, дня два назад ходил, – растягивая слова, проговорил Федор.
Саша согласно кивнул.
– Последний снег был два дня назад. После снега тигр ходил здесь.
– Так мы его найдем? – с надеждой спросила Анна приглушенным голосом: у нее перехватило дыхание от волнения.
Федор поразмышлял немного, оглянулся на собак, присвистнул им несколько раз, отчего они разом сорвались с места и помчались по следу, и только потом ответил:
– Отчего не найти, найдем! Если рядом ходит…
С этого момента приятные мысли о прогулке с мужем отдалились, и Анна, почувствовав охотничий азарт, забыла обо всем. Даже красота природы, раскрывшая свои потаенные уголки, не занимала ее. Аня скользила за казаком, к которому еще пару часов назад относилась с легким презрением из-за его вальяжности и, как ей казалось – глупости. Сейчас же он двигался быстро и уверенно, выхватывая острым взглядом все в пределах видимости, останавливаясь и принюхиваясь, как зверь, и снова устремляясь вперед. Анна чувствовала в нем эту уверенность, и потому бежала следом, как верная собака. Но, каков бы ни был азарт, усталость давала о себе знать. Анна сбавила темп. Захотелось есть. Это бы и ничего – на ходу можно было перекусить сушеным мясом и хлебом, который она испекла загодя, и лежало все это у нее в заплечном мешке, но, как всегда бывает некстати, Анну приспичило совсем другое.
Воспользовавшись более длительной остановкой Федора, Аня оглянулась на мужа и мимикой, виновато улыбаясь, дала понять, что ей невмоготу больше терпеть. Саша, недолго думая, пропустил солдата, пыхтевшего за ним, вперед и, осмотревшись по сторонам, показал жене на заснеженные кустарники, разросшиеся вокруг старой раскидистой орешины ниже тропы, в распадке. К этой орешине Аня и направилась.
– Ты тут посторожи, – шепнула она мужу, объезжая его, – винтовку подержи.
Саша проводил жену взглядом и отвернулся. Аня пробралась за дерево, и принялась расстегивать одежду.
– Как капуста, – бурчала она, – надо было, как удэгейцы одеваться – легко, тепло, а тут пока освободишься…
Справившись со всеми штанами, Аня присела, торопясь поскорее покончить со своей проблемой. Наконец, вздохнув с облегчением, она поднялась и только натянула штаны, как тишину разорвал звук выстрела.
Анна инстинктивно наклонилась и вжала голову в плечи, и тут же почувствовала удар сверху: что-то огромное свалилось на нее с дерева вместе с облаком снега. От резкой боли в шее в глазах мгновенно потемнело, и Аня отключилась.
Ощущения мира прорывались в сознание, словно через ватный барьер. Анна чувствовала, как ее передвигают, перекладывают, она слышала голоса, но не могла разобрать речь. Отчего-то зудели щеки, и это все больше раздражало. Аня попыталась закрыть их руками, но почувствовав влагу, испугалась и очнулась.
– Тигр! – закричала она, ощупывая свои щеки. – Тигр!
– Тихо, тихо, Аннушка, нет тигра, не бойся, – знакомый, ласковый голос немного успокоил, Аня открыла глаза.
Расплывчатое пятно перед ее взором шевелилось, она прищурилась, пытаясь сфокусировать взор.
– Саша! – узнав мужа, Аня приподнялась, но он осторожно уложил ее обратно.
– Тихо, родная, не шевелись, – Саша вытер ее щеки варежкой; они горели то ли от снега, в который она уткнулась лицом при падении, то ли от его шлепков, когда он приводил ее в чувство.
– Я говорить, я не стрелять женщина! Я убивать барс!
– Какой барс? – Аня скосила глаза в сторону говорящего и узнала старого удэгейца.
Тибеула Ёминка смирно стоял под прицелом солдата, который с грозным видом наставил на него винтовку.
– Миша, отпусти его! – Саша поднялся с земли, подошел к старику. – Прости, отец, сразу не разобрался, спасибо тебе, ты жену мою спас, – он посмотрел на неподвижное тело пятнистой кошки. – Я и не знал, что он на человека нападает… не тигр вроде…
– Барс не нападать, барс подсматривать за женщина, барс любопытный быть. Он на дереве лежать и подсматривать.
Как ни трагична была ситуация, но объяснение удэгейца никак не вязалось с тем, что случилось.
– Любопытный говоришь! – Саша засмеялся.
Федор спрятал улыбку в усы, а солдатик захихикал, опустив голову. Аня бы тоже рассмеялась, но ей вдруг стало так обидно. Мужикам что? Не сходя с тропы, расстегнули штаны, да облегчились, а женщине каково! Наверное, потому инородцы женщин на охоту не берут, чтобы барсов не смущать!
– Ну что, мужики, назад идти надо, поохотились… – Саша призадумался. – Аню понесем, да барса забрать бы…
– Моя барса сам забирать, вы женщина быстро, быстро нести домой. Моя жена звать. Моя жена лечить женщина, – Ёминка подошел к Ане, присел около нее на корточки, расплылся в улыбке. – Вы охота больше не ходить. Дома сидеть. Вкусную еду готовить, – он два раза хлопнул ее по руке, кивнул, приободряя, и, оставив Анну, пошел готовить волокуши для барса.
Федор увязался за ним.
– Однако, Тибеула, как ты здесь оказался? – как всегда, изобразив недоумение, спросил он удэгейца.
– Ты охотиться, я охотиться. Твоя понимай нету? – срезая тонкие стволики молодых деревьев, старик с хитрым прищуром поглядывал на казака. – Много думать – башка болеть. Ты лучше иди собак искать. Куты-Мафа собака любить, собака сладкий, – Ёминка причмокнул.
– Однако, пойду, – сообразил Федор.
– Иди, иди, быстро иди, – улыбаясь во весь рот, старик махнул вслед казаку и принялся за очередную ветку.
Аня лежала в кровати, и слезы текли по щекам. Она не могла и рта открыть – от любого движения боль ударяла в шею. Саша в тот же день привел Фаину Ефимовну. Та прощупала Анину шею, причиняя еще большую боль, сказала, что перелома нет, а только сильный ушиб, который скоро пройдет, и ушла, наказав прикладывать теплые компрессы. Жену Ёминка Саша звать не стал, сказав, что все знахарские дела по сравнению с медициной – ерунда.
– Вот же напасть какая! – сетовала Клава, полностью взяв хозяйство Анны и заботу о ее сыне в свои крепкие крестьянские руки. – Далась вам эта охота! Говорил старик – нельзя охотиться на тигра! А вы не послушались.
Аня хотела было возразить, да еле проглотив слюну, побоялась еще большей боли.
«Причем тут тигр! – думала она, с тоской глядя в потолок. – Приспичило меня не вовремя, надо было к скале идти дальше, да кто ж знал, что на том дереве барс притаился! Так и не увидела тигра, только след его… – Аня совсем было расстроилась, но вспомнила, как счастливо улыбался Ёминка, когда говорил ей, чтобы дома сидела, на охоту не ходила. – А старик ведь не зря за нами пошел! Боялся, как бы беды какой не случилось, охранял! Только кого: нас или тигра… Права Клава – непростые они люди, удэгейцы…»
Боль в шее не проходила, напротив, она расползлась по плечам и к лицу. Анна страдала: ни рот открыть, ни головой пошевелить.
– Клава, – превозмогая боль позвала она, – поди к Ёминка, пусть жена его придет, пока Саши нет, худо мне.
«Может, она, и правда, лечить умеет, сил нет терпеть!»
– Сейчас, сейчас, – Клава засуетилась, посадила Сашеньку к матери на кровать, дала игрушки и, накинув платок и телогрейку, выбежала из дома.
Старый удэгеец склонился над незадачливой охотницей, всматриваясь в ее лицо. Анна улыбнулась в ответ. Боль от напряжения лицевых мышц отдалась в шею. Анна застонала.
– Сейчас, сейчас, жена Ёминка тебя лечить! Потом хорошо будет, совсем хорошо! Почему сразу моя жена не позвал? – спросил он Клаву.
– Не знаю я, – отмахнулась девушка, внимательно наблюдая за маленькой удэгейкой, которая разложив на столе разные мешочки, брала один за другим и высыпала из каждого понемногу порошка в одну чашку.
Она говорила что-то на своем языке, а Тибеула говорил Клаве, что ей нужно.
– Вода кипятить, чумашка14 наливать, бабушке давать, тряпка мочить, на шея ложить.
Сашенька, испугавшись чужих людей, заплакал было, да Ёминка дал ему игрушку – деревянного тигра.
– Сэвэн. Бери, играть. Сэвэн – амулет, тебя защищать, тебе помогать.
Аня протянула руку, погладила сына по спине, чтобы не пугался старика.
– Теперь иди играть, бабушка мать твоя лечить будет.
К Анне с мокрым полотенцем в руках подошла жена Ёминка. Седые волосы, разделенные прямым пробором, она заплела в две тонкие косички, Которые лежали на плечах, укрытых расшитым халатом, прихваченным с одного бока на крупную костяную пуговицу. Женщина приветливо улыбалась, отчего лица обоих удэгейцев показались Анне одинаковыми: узкие прищуренные глаза, расходящиеся лучики морщин, круглые, как яблоки, щеки. Только одна щека у жены Ёминка отличалась от другой – безобразный шрам разукрасил всю правую половину ее лица.
– Поцелуй тигра! – воскликнула Анна и закричала от боли.
– Куты-Мафа любить моя жена, – согласно закивал головой Ёминка, – Хозяин целовать Летига, давно это было. У стариков жизнь позади! А ты пить чай, тряпка на шея ложить – завтра здоровый быть! У молодого жизнь впереди – ты вперед смотреть!
Глава 5. Рождение дочери
Легко быть зверем и легко быть богом,
Быть человеком – это тяжело.
Евгений Винокуров
Анна быстро поправилась. К новому году она уже и не вспоминала о болезни, а вот ту охоту на тигра запомнила на всю жизнь. Дни проходили за днями, и хоть зима и не сдавала своих позиций – все мела да морозила – к марту дыхание весны долетело и до Уссури. Но не только природа просыпалась от зимней спячки, не только звери и птицы, следуя ее зову, вступили в пору любви ради продолжения потомства. В один из мартовских дней Аня вдруг поняла, что беременна. Это открытие и обрадовало ее, и озадачило: не время рожать детей в ссылке, даже, если ты на особом положении. Рядом не было ни матери, ни сестер, которые помогли бы, на которых она могла положиться, только муж и заботливая Клава. Но осознание того, что в ней рождается новая жизнь, еще один малыш, которого они с Сашей будут лелеять, как и первенца, сладостью окутывало сердце. «Ничего, – думала Анна, – справимся!» Но Саше решила сказать позже, когда ребенок даст о себе знать движением.
Клава все больше заставала хозяйку задумчивой, а когда та начала воротить нос от еды, когда вязаная кофта так обтянула ее красивую полную грудь, что пуговки едва застегивались, она уже не сомневалась, что Анна беременна.
– Моя-то, слышь, брюхата, кажись, – как-то перед сном обмолвилась Клава Фаине Ефимовне, просто так, посплетничать по-бабьи, но докторша так посмотрела на нее большими круглыми глазами, только и оживляющими ее желтоватое лицо с впалыми щеками, что Клава испугалась. – Что ты, Фимовна? Что? Господи, да что ж тебя так всю перевернуло-то?
– Будь они все прокляты, и семя их… – сквозь зубы прошипела докторша.
Клава отпрянула.
– Бог с тобой, Фаина Ефимовна… что ж ты такое говоришь, одумайся…
– А то и говорю – не будет им жизни ни здесь, нигде…
Докторша вышла из хаты, хлопнув дверью. Клава так и осталась сидеть, пораженная злобой, выплеснувшейся из самого сердца.
– Прости, Господи, рабу твою… сама не ведает, что говорит, прости ея и помилуй, и не прими слова ея бесовские, и пошли ея благоразумия и любви к ближнему, – зашептала Клава, часто крестясь и с опаской поглядывая на темное окно, в котором отражались блики огня от керосинки.
Ночная мгла расползалась от отражения, густея, собиралась по углам, и Клаве казалось, обретала демонические образы, страшные и пугающие.
В сенях послышался звук упавшего ведра, матерная ругань, затем дверь отворилась и вместе с Фаиной Ефимовной, как баба-яга согнувшейся и горбатой, в горницу влетел свежий ветер. Клава так и обомлела, застыла с прижатой к груди щепотью пальцев, которой она только что осеняла себя крестом. Пламя лампы колыхнулось и страшное видение исчезло. Только седые волосы докторши, коротко остриженные, торчали соломой в разные стороны.
– Что обомлела так? Привидение увидала?
Фаина поняла, что испугала девушку. Только непонятно ей было, почему она так заботится о семье начальника – человека враждебного мира, отнявшего и у нее семью, дом, да и радость всей жизни.
Клава молчала. Она опустила руки на колени. Длинная рубашка прикрывала ее ноги, белизной своей оттеняя и оголенные плечи, и грудь, широко открытую круглым вырезом.
Фаина подошла к шкафчику, что висел между окнами, открыла одну створку, достала початую поллитровку.
– Не робей, девка, не обижу, мы с тобой одной бедой связаны, – она поставила бутылку на стол и села, облокотившись, собрав руки в кулаки. Ворсинки меха ее безрукавки ощетинились по проймам и вырезу. Докторша вся сжалась, и, казалось, если б могла, то, как улитка, вползла бы в объемную безрукавку, спрятавшись там от всего, что ее окружало, да и от самой жизни тоже. Безысходность и тоска читались на ее лице, и Клаве в эту минуту стало так жалко ее – одинокую, суровую, озлобленную. Фаина, не мигая, смотрела на огонь, а он плясал в ее глазах, казавшихся безумными.
Глядя на докторшу, Клава вспомнила мать. Так же она сидела за столом в ту ночь, когда стала вдовой. То была их последняя ночь вместе. Ни мать, ни Клава, ни младшие братишка с сестренкой тогда не спали. Пережитое горе – страшное внезапностью и жестокостью людей, живших бок о бок, разрушило все: и налаженную сытую жизнь, что отец тяжелым крестьянским трудом создавал для своей семьи, и надежды на будущее, и само понимание жизни и справедливости.
– Давай выпьем, Клавдия, все ж легче станет, – Фаина Ефимовна будто очнулась, встала, взяла кружки, достала хлеб. – Ты вот осуждаешь меня, – низким голосом заговорила она, – за семью начальника беспокоишься, жену его жалеешь, а меня, – она в упор посмотрела на Клаву, – а тебя кто-нибудь пожалел, а?
Клава махнула одними пальцами, шмыгнула, утерла нос, встала.
– Садись, выпей, – Фаина Ефимовна наполнила кружки. – Давай, за жизнь нашу поломанную…
Женщины выпили, скривились, как от оскомины, зажевали хлебом.
– Ты вот, Клавдия, – продолжала докторша, – молодая еще, красивая, тебе самой детей рожать, жить бы рядом с мамкой…
Клава не выдержала, застонала, зажав рот ладонью.
– Ох, Ефимовна, что ж ты сердце мое рвешь на части?!
– А ты не таись, расскажи, как все случилось, расскажи, полегчает, – смягчившись, пожалела Фаина.
– Да как случилось, господи, как случилось… – Клава взяла платок со своей постели, что поверх одеяла лежал, краешком промокнула глаза, накинула на плечи, всхлипнув. – Батю Васька хромой застрелил. Васька, он за старшего был в деревне, с солдатами по дворам ездил, у кого что было собирал. Батя добро защищал, за нас думал, как жить будем, так Васька его и застрелил прямо у сарая, где хлеб хоронили. Мамка кинулась было на выстрел из избы, да ее бабка Матрена удержала, рот закрыла, нас на печь загнала, чтоб сидели и ни-ни… – Клава тяжело вздохнула, облизала сухие губы, – мне тогда семнадцать исполнилось, а младшим – сестренке с братишкой, погодки они были, одного за другим мамка родила – шесть да пять годков. Ох, матушка моя, да где ж вы теперь, родненькие! – запричитала Клава, запрокинув голову, закачавшись из стороны в сторону.
Фаина Ефимовна через стол наклонилась, за руку ее взяла.
– Тихо, тихо, не голоси, что с ними стало-то?
– Что стало-то, – Клава, будто опомнилась, лицо побледнело, уголки губ опустились, – как батю похоронили, мамка разума лишилась, молчит, только сидит за столом, как ты вот сидела, кулаки сожмет, глаза пустые. Я по дому бегаю, Митьку с Глашкой кормить надо, а мамка… Ночью избу подожгла. Дверь заперла, чтоб и мы выйти не смогли, и подожгла. Я в окно малых выкинула, пылало все уже, мамка безумная все за руки хватала, держала меня, сама упиралась… Пока соседи прибежали, изба вся огнем зашлась… Не смогла я мамку вытащить, сама еле выбралась… Потом… люди приютили поначалу, а после меня арестовали, как кулацкую дочь, мол, сознательно добро уничтожили, вредительство… Дмитрия с Глафирой забрали, куды не сказали. Как я ни просила к сестре батиной их отправить… не сказали ничего… где они по сей день не знаю, живы ли… сколько лет прошло… Тетке писала, ответа нет. Сами живы ли, не знаю.
– Может и живы, – Фаина закурила, – в детдом их отправили, фамилию другую дали. Так они и делают, сволочи поганые, изводят семьи на корню, чтоб и памяти не оставалось.
– У тебя тоже забрали? – тихо спросила Клава, с жалостью глядя на женщину, с которой ее свела судьба.
– Не было у меня детей… и не будет никогда, – Фаина встала, прошлась по горнице, притушила папироску о стол, окурок в кружку бросила.
– Почему не будет? – Клава искренне удивилась.
На ее лице всегда отражались все эмоции. Радовалась ли, горевала ли – по лицу всегда видно было. Вот и сейчас, в глазах удивление, почти детское, брови вверх поползли – широкие, со штрихами отдельных волосков над веками.
– Какая ж ты откровенная, девка! – Фаина улыбнулась.
Была бы она не ссыльной, наверное, ее лицо было бы красивым, радовало бы людей. Но редко улыбка озаряла его. Серой маской казалось ее лицо. Улыбка сошла с него так же быстро, как и появилась.
– Не будет, дорогая моя Клавдия, потому что уничтожила я в себе все, где дети появляются.
– Как так? – Клава прижала руки к груди.
Уж который раз за этот вечер пугала ее докторша.
– А вот так! – с вызовом ответила Фаина.
Злость так и сыпалась искрами из ее глаз. Свет от лампы попадал в них и, словно ударившись о препятствие, рассыпался и возвращался назад, смешавшись с тяжелыми чувствами женщины, таившей в душе черную обиду на тех, кто разрушил ее жизнь. – А ты что хотела, чтобы я рожала от тех выродков, что насиловали меня? Как животные, как взбесившиеся твари… Чтобы я рожала от каждого гада, что совал в меня свой поганый хрен?
Клава замерла, ни жива, ни мертва. И у нее не заживала рана на сердце от того унижения, через которое и ей, как и всем женщинам, попавшим в лагерь, пришлось пройти.
– Ефимовна…
– Что «Ефимовна»? Сама, небось, знаешь, каково это… Ладно, прости меня. Тебе, видимо, повезло, не понесла от… недоносков, а я сразу. От мужа не могла забеременеть, а от тех… суки… сама освободилась, и жива осталась, бог миловал. Потом уже все равно было…
– А с мужем что сталось? – Клава спросила и испугалась.
Болью ее вопрос отозвался в докторше. Вот ведь, как кремень, баба, злостью сильна, а как мужа вспомнила, так слезу это воспоминание прошибло.
– Эх, – Фаина тряхнула головой, борясь со слабостью, которой она себе не позволяла. Зарок дала – никто слез ее не увидит, никогда! А тут девка деревенская одним вопросом достала до самого потаенного, голос у нее такой искренний… – Мужа расстреляли. Враг народа. Все мы тут враги! – закричала она. – Поняла?
Клава закивала, не в силах отвести взгляд от женщины, страшной своей злобой и бессилием.
– Ладно, спать давай, вспомнили, душу открыли и закрыли. Нечего в ней копаться, – она взяла бутылку со стола, посмотрела на свет, потрясла, назад поставила. – А насчет сестры твоей и брата попроси жену начальника, раз уж такая она добрая, пусть запрос напишет, муж ее отошлет куда надо. На их запросы ответ, может быть, и придет. Сколько лет прошло с твоего ареста?
– Седьмой пошел…
Докторша прикинула.
– Это им уже по двенадцать исполнилось, – она поджала губы, – если были в детдоме, то там еще. Хорошо бы, имена свои помнили, да вместе были бы…
Клава снова всхлипнула.
– Пиши запрос, кто знает, может, и найдутся, – Фаина Ефимовна набрала воздуха побольше, и с шумом задула лампу.
Клава долго лежала с открытыми глазами – сон не шел. Все вспоминались родные, брат с сестрой – маленькие, веселые, – мамка с батей – молодые, счастливые. Так и уснула она, словно перешагнула границу небытия, и вместе с ними снова работала в поле, сидела в горнице с малышами, щекотала их, и задорный детский смех рассыпался колокольцами по избе, улетал через распахнутое окно на волю и летел… далеко-далеко…
«Здравствуй, дорогая наша сестра Анна! Пишет тебе твоя сестренка Надя. Во-первых строках своего письма сообщаю, что дома все хорошо, все живы, здоровы, чего и тебе желаем», – Аня читала письмо от сестры и умилялась каждому слову.
Тетрадный лист в клеточку был полностью исписан ровным аккуратным почерком. От письма веяло домом, а строчки с тщательно выведенными буквами, казалось, оживали, и Аня как наяву видела и мать, и отца, и Надюшку, щеголяющую в новой блузе, сшитой ей Мурой.