Бых. Вторая часть

Глаза дочери сделалась потерянными в попытке уследить за историей.

– Наконец человек понимает, что ему пора идти, а иначе скоро все захотят, чтобы он умер. Он собирает котомку, в которую кладет плетеную веревку и кусок хлеба, подходит к Океану и идет по льдам к далеким газовым вышкам, где работают возле пламени такие же замерзшие люди. Там, среди них, он и остается, не чувствуя ни огня, ни холода.

Дочь с недоумением смотрела на отца.

– А, счастливый конец! – спохватился Эдуард. – Сковавший его лед растапливается, и человек возвращается домой. А там выросшие дети греют о него ладони и жена рада, узнав мужа. Потому что это все было заклятье!

– Я просто засну, пап, ладно? А ты сиди.

…Утром Эдуард заехал за Лерой, которая в ожидании вылазки Неизвестного была не прочь освежить навыки «наружки». Они ехали в молчании, которое сами не могли бы объяснить: то ли поссорились друзья, то ли утомились враги.

С разбитого носа Гоши миновало несколько дней. Тема эта между коллегами не поднималась. Эдуард стал с юношей грубее, а тот реагировал на это спокойно, как на должное. Иногда Гоша смотрел на Леру, словно что-то спрашивая у нее, а она многозначительно смотрела в ответ, как если бы понимала, что нужно сказать, и оба притворялись, что поговорить не нужно. И в целом каким-то неправильным, искаженным образом все шло своим чередом.

Со двора дома, где провел ночь Ханчария, выехала машина предшествующей смены. Вскоре вышел объект наблюдения с соучастницей адюльтера. Они долго целовались у подъезда, не смущаясь аудитории местных жителей.

– Милая девушка, – наконец раздался голос Эдуарда.

– Почему у меня ощущение, что ты пропустил несколько слов матом?

– У него кольцо на пальце. При ней он его не снимает, она знает, что он женат. Вот как можно быть такой тварью, она ж его ножом с семьи срезает.

– Ну хватит топтаться на мне…

– Да кто на тебе топчется? Тебя, как бродячего мопса, пнуть-то жалко. А когда мы его посадим, девчонка сразу забудет его номер, и кто в СИЗО будет бегать? – обманутая дура-жена.

Бока Ханчарии, как наполненные вином, лежали на ремне; крупный, отягощенный мужик с обольстительно-наглыми темными глазами – и тоненькая, свежая девчонка, быстро краснеющая и отводящая прядь волос таким невинным, но продуманным жестом. Они с усилием разнялись, и Ханчария пошел к машине, а она – по тротуару к выходу со двора. Им было по пути, но, видимо, он опасался пускать ее в салон, чтобы не погореть на упавших волосах. У обоих оставалась улыбка, хотя они уже не видели лиц друг друга.

– Может, это любовь? – предположила Лера.

– А может, это подлая ловушка юной шлюшки? Сорокапятилетний мужик уже несколько лет после секса видит скучающее лицо жены. Если девчонка захочет, он биологически не сумеет выстоять.

– То есть виновата она?

– То есть это хреново, как ни посмотри, – проворчал Эдуард, выруливая вслед за объектом. – Понимаешь, для измены никогда хорошей причины нет. Либо у человека разлад дома, либо он руководит своим членом не умнее мартовского кота. И девка – то ли циничная в свои годы, то ли глупая и думает, что мужик к ней уйдет.

– А ты никогда не изменял жене?

– Нет.

– Почему?

– Что значит «почему»?

– Ну, ты никогда не хотел другую женщину? Или у тебя принципы? Или тебя все устраивает?

Эдуард хотел объяснить этой глупой, невразумительной сердцем девчонке, как обстоят дела у взрослых людей. Но, заговорив, почувствовал какую-то неуверенность.

– Измена – это всегда чье-то несчастье…

– А ты хочешь думать, что счастлив?

– Лера, блин! – разозлился Эдуард. – Не лезь мне в голову, у тебя для этого деликатности не хватит!

– Ладно. Просто мне всегда казалось, что ты человек такого типа, который легко изменит жене.

Эдуард потрясенно уставился на коллегу, не ожидав, что она, нравственная идиотка, так смеет оценивать его. Но ничего не произнес, наткнувшись на бесхитростное лицо. Лере лишь было любопытно: а как у других людей? Она, конечно, не поняла его возмущения и продолжила расспросы.

– А жена тебе изменяла?

– Нет.

– Откуда ты знаешь?

Он всмотрелся в нее, вдруг испугавшись, что не знает чего-то всем очевидного. Но и в этот раз Лера говорила, не имея в виду ничего, кроме самого вопроса. Молчание возобновилось. Для него – тягостное, точно прокручивался скрипучий болт некоей мысли, которую он привык игнорировать; для нее – беспричинное, с которым оставалось только согласиться. Они встали на перекрестке, думая уже о злодеях.

– Куда это он намылился за город?..

– К тебе подходили проверяющие? – вспомнила Лера.

– Ага, – ответил Эдуард, прицельно следя за Ханчарией, который непонятно дергался в потоке. – Этот гнилой тип в квадратных очках. Спрашивал, не удивлен ли я, что тебя планируют повысить, какие у нас отношения…

– Какие? – Лера спрашивала невинно, как познающий мир ребенок.

– Рабочие. Я сказал, что ты отлично справишься с руководящей ролью.

– А я что-то промолчала, когда о тебе спросили, – огорчилась Лера. – Не знаю… Запутал он меня.

– М-да, – отозвался Эдуард, привыкнув к Лериной социальной деревянности и не обижаясь. – Ну, спасибо, хоть не стала ругаться, что у меня форма мятая.

Ханчария сумел протиснуться между машинами и повернул. Эдуард не мог пошевелиться в пробке и связался с параллельной группой, передав им слежку.

– С Учителем виделся?

– Да… Так, парой слов перекинулись.

– Знаешь… Он как будто в тебе разочарован, что ли.

– Да не разочарован он. Просто ты у него любимый ребенок, который на него до сих пор щенячьими глазами смотрит. А я вырос, я с ним и поспорить могу.

– О чем с ним спорить?

Эдуард встревоженно повернулся к Лере, точно распознав некую беду.

– Ты когда-нибудь пробовала свою точку зрения отстаивать? С начальником, с учителями? Они тебе правило, а ты им: «Пошел к черту».

– Ты не поверишь, но в старших классах я была той еще оторвой. А один раз так поругалась с мамой после родительского собрания, что из дома убежала.

Пробка встряхнулась, как истомленное со сна животное асфальтовой саванны.

– Да, я ж помню, ты нормальная была… А вот не помню, что потом случилось.

– Да ничего. Привыкла.

– К чему?

Лере трудно было объясниться – она выражала лишь то, что лежало на поверхности.

– Я, наверное, пыталась чего-то добиться… доказать.

– А что, не добилась? – недоуменно уточнил Эдуард.

– Может, и добилась… Да что толку, если я сама это не ценю, – говорила Лера, не осознавая, что говорит. – Я тогда протестовала, что мир… вот такой. Не мой. Не отзывчивый. Ломала его, крушила! Чтобы содрать заколоченные доски и увидеть что-то настоящее. А там, под доской, кирпич, а под кирпичом – старые газеты. И потом, в каком-то возрасте, ты застреваешь. Что бы ты отныне ни делал – следующим утром это снова ты со своим гастритом, навязчивой мыслью о случившемся в детстве позоре, и лучшее, чего ты ждешь от жизни – бокал вина в конце недели.

– Мою речь забрала… – пробурчал Эдуард, болезненно нахмурившись. – Вот ты иногда кажешься такой наивной, что только обнять. А иногда прямо сукой. Старость…

– Да какая старость, это задолго до старости начинается! Все эти стремления как-то ярко жить, покорять вершины – это посттравматическое после детства, когда спичечный коробок с дохлым жуком вмещал целый мир.

– А теперь ты и есть этот дохлый жук. И иногда тобой трясут возле уха. Я тут в сети отыскал молодую вдовушку, с которой у меня когда-то в первый раз случилось – представляешь, уже на пенсию собирается. Старость, Лерка, – повторил Эдуард с твердой мрачностью. – И мы с тобой безнадежно ею больны.

Они нагнали Ханчарию у торгового центра и перехватили наблюдение. Изображая приятно проводящую время пару, они провожали объект в алкомаркеты («Для себя берет», – прокомментировал Эдуард), кондитерские («Для детей») и отделы женского белья («Для любовницы»).

– Цветы для жены купит на обратном пути, – резюмировал Эдуард. Ханчария задержался в ресторанном дворике, и они с Лерой, вооружившись кофе и мороженым, расположились через несколько столиков за его спиной.

– Как ты хорошо понимаешь неверных мужей, – подначила Лера.

Эдуард хотел выругаться, но лишь вздохнул.

– Я понимаю людей. И мужей, и жен, и верных, и неверных, и ангелов, и чертей. Работа такая.

Мимо прошла девушка, душисто обнаженная весной.

– Какие щиколотки… так бы и покачал у себя на плечах!

– Что там насчет «никогда не изменю жене»?

– Слушай, ты же не будешь человека, который в сердцах восклицает: «Чтоб ты сдох!» сажать за убийство? Вот и меня не суди. Семь миллионов лет эволюции! Ну не могу я ей противостоять.

Девушка забрала пакеты с заказами в японской и грузинской лавке – видимо, для себя и для него.

– Что мужику надо? Еды вкусной да любви искусной, – прокомментировал Эдуард. – А заказ еды – это как заказ проститутки для своего мужика. Поэтому все нынче так быстро разбегаются.

– А мастурбация – это, видимо, эквивалент заваривания доширака. Какой ты мудрый мужик, Перс. Даже удивительно, что дурак.

– Тоже, что ли, взять чего-нибудь посолиднее… Будешь?

Лера помотала головой. Эдуард, захваченный ассортиментом блюд, загородил стойку, и подошедший сзади человек недовольно выматерился. Эдуард извинительно махнул ему рукой и, так и не сделав выбор, отступил за столик. Он не мог выдать себя шумом конфликта.

– Я горжусь, что ты наконец одолел миллионы лет эволюции и не вступил в драку за пищу.

– Ты заметила, что наши люди не знают дружелюбной интонации? У них взведен курок ругани. Мне кажется, даже если встать на безлюдном пустыре и забыться, через минуту вылезет хамская морда и напомнит, что тебе здесь не рады.

– Хорошо, что ты у нас само гостеприимство.

– Ты на Гошу намекаешь? – покосился на нее Эдуард (Лера ни на что не намекала). – Если я кого знаю, то знаю и за что поругать. А вот незнакомца я никогда не пошлю к черту.

– Улыбайтесь незнакомцам.

– А?

– Это ты после полбутылки коньяка сказал. Что-то такое.

– Ну, я что трезвый, что пьяный молодец.

– Какой-то сентиментальный идиотизм. А если незнакомец – негодяй?

– Все равно улыбайся. И не идиотски. А потому что и его тоже любишь. Что-то в этом есть подлинно христианское.

– Ты верующий?

– Нет. Куличи освящаю.

Лера поковырялась в мороженом и повела беседу, приличествующую их образу.

– Смотрел «Нетопыря»?

– Нет, мне в какой-то момент сериалов в жизни стало хватать.

– Это о человеке, который может жить только ночью.

– Вампир?

– Ну… нет. Но на солнце у него сильная аллергия. И он…

– Я вот думаю, съездить, что ли, все-таки в Италию?

– Съезди. У него куча сложных отношений с друзьями, с коллегами, потому что они все время не синхронизированы. А потом он встречает девушку в круглосуточном магазине.

– Куда ж без девушки, кто же ему жизнь испортит…

– А она не верит, что у него серьезное заболевание, все пытается вывести его из дома.

– Поймаю всех злодеев и отпуск возьму.

– Наконец она его уговаривает…

– За правым плечом, осторожно обернись.

Лера украдкой посмотрела по линии его взгляда. В проходе скучал подросток. Вернее, он старался казаться праздным, но Эдуарду сразу стало ясно, что он готовится к чему-то. Один, второй раз косится на раскрытую сумочку, стоящую на краю дивана. Женщина погружена в телефон. Решение. Рука тянется к торчащему кошельку.

Эдуард словно бы послал предостерегающий импульс, и подросток, заметив его, отдернул руку и зашел за колонну. Настоящее волшебство: вместо негодяя – невинный мальчуган. Но Эдуард оставался настороже.

– Так вот, он надевает черные очки, ветровку с капюшоном и впервые в жизни идет днем в парк. Первые несколько минут он улыбается…

Новый импульс. Лера обернулась открыто. Подросток выступил из-за колонны и замер, как бы проверяя, не остался ли для них невидимым. Магия не работала.

– Вы меня видите? – сокрушенно произнес он. – Извините.

– Вот! – воскликнул Эдуард, умиленно проводив его взглядом. – Благородная душа, запертая в теле вора! Как это работает? Душа, например, у человека светлая, замечательная, но поломка в одном гене делает его клептоманом. Как его судить?

– Ты Андрея наслушался? По закону.

– Ну конечно! Ответ Хайруллина. Мне кажется, если спросить Хайруллина о том, как правильно подтираться, он бы всерьез полез за уточнениями в административный кодекс.

– Душа – это только фигура речи.

– Не скажи. Где-то есть это зернышко, из которого прорастает все остальное. Искра, только мы ее еще не разглядели.

– Видимо, она гаснет, когда ты первый раз дрочишь или врешь маме. А может, просто от времени.

Эдуард приуныл.

– Так что там с этим «Нетопырем»?

– Да там дальше фантастика начинается, неинтересно.

Проведя рокировку с коллегами, они отправились ждать Ханчарию на стоянку. Эдуард маялся рядом с Лерой, замершей с молчаливым послушанием дрессированной собаки. Он поставил ногу на скамью, чтобы подтянуть шнурки, и тут же попал под залп женщины, растрепанной и раскрасневшейся от тяжелых сумок.

– Мужчина, а вы не видите, что это скамейка? Ничего, что на ней люди сидят?

– Задумался! – улыбнулся он ей – точно сверкнуло солнце на бронзе. – Извините, мадам.

– Какое хамство! Если вы еще раз свои лапы задерете, я позову охрану!

Улыбка не сошла с его лица, пока высокомерный взор прохожей не разнялся с ним.

– Твоя очаровательная ухмылка уже лет десять не работает, да? – съехидничала Лера.

– А я не отвечу тебе на это. Я буду выше этого. Мне вообще ближе тот пацан, чем ты и эта баба. Он хоть и воришка, но с чутким сердцем. Он в банкноте не видит человека, потому и ворует. Если б он увидел, как человека огорчил, то и не воровал бы. Вот что у нее за нужда поругаться с первым встречным?

– Да красивая у тебя улыбка, не заводись.

– Она ж везде скандал ищет: из-за места в автобусе, из-за очереди, из-за шумных подростков. Понимаешь? Происходит неприятность, а она эту неприятность пытается преумножить, чтобы всем досталось. Черная щедрость. У нас как будто прошивка такая: недолюбливать тех, кого вместе с тобой заперли в магазине, в автобусе, перед кабинетом, в стране одной. А в чем они виноваты? Человек, может, сам из последних сил держится. «Извините» вот тоже пропускаем мимо ушей.

– Какой-то ты взволнованный, Перс.

– Меня, Лерка, волнует, что, как ни старайся, а вокруг одни дэвы. Все спешат расплеваться, а добро придерживают, как будто копят на что-то. А там, где его ценят, туда нищих духом пускают. Сразу надо уметь прощать, нечего ждать.

– Прости Гошу, Перс.

– Да пофиг на Гошу. – Эдуард оглядел пустынную замкадную парковку буднего дня. – Не стараемся мы над отношениями с людьми. Браки заключаем кое-как. Работу находим кое-какую. Людей ценим постольку-поскольку. И детей своих учим делать кое-как. Хотя нет, учим как раз строго, вплоть до пытки. Тому, что им на хрен не надо. Зубрить, не прыгать по лужам и носить правильную форму. Вот это они должны делать как следует. Воспитывают свиней, а затем удивляются, что они хрюкают в ответ.

– У тебя дочери, вот и не повторяй ошибок.

– У меня жена учитель, мне достаточно совсем уж глупые вещи не говорить.

Ожидание прервал звук сообщения: Ханчария собирался уезжать. Они сели в машину, и Эдуард направил ее к повороту на Москву. Однако подозреваемый выруливал дальше в область.

– Он в Беломорск, что ли, собрался? – чертыхнулся Эдуард. – Что, Лер, мечтала отдохнуть на пляжах Северного Ледовитого океана?

Но Ханчария остановился, не доехав до Беломорска около тысячи трехсот километров, возле шашлычной «Мерцхали» в Пушкинском районе Подмосковья. Расположение ресторана было неудобным: напротив входа – лесной массив, справа и сзади – пустырь. На их фоне машина будет подозрительной. Через дорогу слева – заправка, где можно сесть в закусочной. Эдуард повернул к ней. Отсюда было видно хотя бы парковку.

Вторая группа проехала чуть дальше по шоссе и остановилась якобы для небольшого ремонта. Долго они там маячить не могли, но на какое-то время ситуация оставалась под контролем.

– Подождем, – решил Эдуард. – Может, он заехал кофе взять.

Ханчария появился на крыльце спустя десять минут, жующий шашлык. Он поговорил с кем-то по телефону и вернулся внутрь.

– У Потаповича, кстати, дача недалеко, – поведал Эдуард.

– Может, тут встреча?

– Может, и встреча. Потом по биллингам проверим, кто там был. Ну что, похоже, скоро клиент не уйдет. Придется все-таки пообедать.

– Я не голодная.

– Ты можешь раскрыть свои низменные желания при мне. Гамбургер?

– Я утром поела творог и взяла с собой сделанную на пару курицу. Это если мы задержимся до вечера. Хочешь?

– Еще говорит, в ней есть что-то человеческое… Ты себя кормишь, как надсмотрщики кормят рабочую скотину! Жена такая же. А я жрать хочу.

Они заняли столик, позволявший видеть машину Ханчарии. Эдуард ел, любя себя и пытаясь вдохновить Леру. А та, подобно рыбе, наблюдающей за людьми из аквариума, смотрела, как он мнет гамбургер, роняет соус и овощи, нетерпеливо слизывает эту выпавшую из теста требуху. Эдуард, поймав натуралистичный взгляд коллеги, пожаловался:

– На тебя смотришь – аппетит пропадает.

Лера отвернулась к окну. Эдуард закончил трапезу и зачавкал последние куски. Губы, окропленные жиром, удовлетворенно шевелились, живот, выпавший над ремнем, таращился в потолок пуговицей, похожей на глаз висельника. Лера вспомнила слова судмедэксперта о том, что естественная смерть почти всегда наступает на полный желудок. Это придало ее словам толику сочувствия:

– У тебя пузо родится, Перс.

– С такой работой пузо не наешь, – возразил Эдуард, но предпринял попытку приосаниться. – Все-таки тебе надо послать все на хер и купить себе барабанную установку.

– И что, моя жизнь волшебным образом изменится? – заинтересовалась Лера.

Эдуард присмотрелся к ней, ища отзвук неизвлеченной гармонии, и вздохнул:

– Да нет.

В ряду с машиной Ханчарии встали еще две. Вышедшие мужчины обнялись с преувеличенной радостью, как бывает между случайно столкнувшимися школьными знакомыми или коллегами с прошлой работы. Они были в костюмах – необычный гардероб для отдаленной забегаловки. Лера угадывала, что происходит нетипичная для этих мест череда событий, но пока не могла понять, что это значит.

В глаза лезло рекламное табло, фатально запоминаясь всем посетителям заправки. Эдуард провел по зубам языком, вычищая остатки котлеты, и прочитал:

– «Вы можете есть мясо, не убивая животных». – Мясо из баков, по химическому составу идентичное натуральному, давно стоило не дороже последнего. Но текстуру убитого животного с его жировым узором пока воспроизводить было затратно, поэтому маркетологи концентрировались на этической стороне вопроса. – Про «Сияние» читал. Знаешь такой институт?

– Что-то слышала.

– По их технологии курицу выращивают целиком, но без головы. Из клетки удалена программа развития головного мозга. Я фотки смотрел: башка есть, но такая, вроде сморщенного мешочка висит. Там даже череп не сформирован. Зародыш растет на специальной подложке. К ней подведены электроды. Один компьютер управляет функционированием тел на всей ферме. Алгоритмы дыхания, сокращения мышц и так далее, чтобы бройлер рос полноценным. Я смотрел видео, там созревшие тушки висят на решетке, их срывают, как яблоки.

– А выращенное в баке мясо свиньи – это халяль?

– Ну… Исходная клетка свиная, Аллаху она неугодна.

– Да, но ее же серьезно отредактировали. Сколько там природной свиньи осталось?

– Это пусть шариатские генетики думают.

– То есть люди будут решать, считает ли Аллах это клеточное месиво свиньей или нет? Самоуверенно.

– А еще любопытно, нужно произносить «басмалу» при заборе клетки у животного? Или над мясными танками перед откупориванием?

– Как-то это все не сходится, – засомневалась Лера. – Это правда происходит?

– Ага. Как и освящение ракет. Мы пока не пришли к консенсусу, что предпочесть: законы физики и биологии или законы Божьи. Первое работает, а во второе хочется верить. Как только решим, все сойдется, а лишнее будет забыто.

– Как мировая музыка.

– Или Митра. Помнишь, какая у них раньше реклама была?

Сразу, как фильм, поставленный на паузу десять лет назад, память Леры включила ролик: испуганный красивый теленок, привязанный к стулу, похожему на электрический. Из-за кадра появляется рука и стреляет ему в голову. Он еще вздрагивает, а новые руки уже начинают длинными ножами отрезать куски от телячьего тела. Вдруг по истекающей кровью туше проходит судорога, и башка коровьего ребенка вскидывается. Он начинает реветь, вырываться, пока его не приканчивают новыми выстрелами.

– Ага. В конце там надпись: типа, столько-то процентов скота при забое умирают не сразу.

– Да-да. Но у меня из-за другой кошмары в детстве были. По-моему, это первая у нас реклама искусственного мяса была. Там видео со всякими чудесными ягнятами и птенчиками чередовали с кадрами из скотобоен. И музыка такая красивая.

– А еще была та, где цыплята клюют яичницу, а свиньи жрут бифштекс, – вспомнила Лера.

– И такая была: один за другим люди подходят к мяснику, он стреляет им в голову из пистолета для забоя и сталкивает в яму. Камера отъезжает – а там огромная очередь людей, и они покорно идут к нему.

– Что-то я не помню такой.

– А, блин! Это ж не реклама. Это реальное видео было с Ближнего Востока. Какие-то борцы за правое дело пленных казнили. И у палача кончаются патроны, а следующий в очереди ждет, когда он перезарядит пистолет. Надо же, как все перепуталось… А тебя пугала та реклама со скотобойнями?

– Да нет.

– Что, вообще эмоций не вызывала?

– Не-а. Это же реклама.

– Кого я спрашиваю… А на меня наводила жути. Мне до сих пор видится, как потрошат овцу, а у нее копытце еще дрожит. Наверное, от тряски, но все равно не по себе. Я вот смотрю с детьми мультики, так там герои-хищники разве что жука какого-нибудь слопают. А в реальности-то львята едят Тимона и Пумбу. Еще прогоняют эту ерунду про круговорот жизни: антилопа ест траву, лев есть антилопу, подыхает и становится пищей для травы. Все счастливы.

– Кроме антилопы, льва и травы.

– Кто-то говорит об устроенном небесами высшем порядке, восхищается им, а это ведь самый низший порядок – порядок гниения и червей. Хотя обычно тему питания хищников лицемерно обходят. То есть все интуитивно понимают: это чистое зло. Весь этот естественный ход жизни – миллионы убитых из-за пропитания созданий, разорванные матери, гибнущие детеныши – это жуткое зло, которое мы договорились не замечать. Существование хищников – главное свидетельство того, что никакого гребаного замысла в этом всем нет.

– Не, там по-другому: львы с антилопами жили в мире, пока не случилось грехопадение. Тогда-то и возникла статья 105 УК РФ.

– Да пусть так. Но сейчас человек – хозяин мира! И матушка-природа наработала по нашим законам на пожизненное.

– И что ты предлагаешь?

– Убрать хищников из природы и кормить их искусственным мясом. Биоразнообразие пусть в зоопарках сохраняется.

– Тогда травоядные расплодятся и передохнут от голода. А перед этим успеют сожрать всю траву, и экология пойдет вразнос. Жди неурожаи, оползни и песчаные бури.

– Ну пусть их тогда съедают заживо. Ты когда-нибудь видела трапезу гиен? Они, как со шведского стола, выедают брюхо антилопы, пока та охреневает от происходящего и молится своим антилопьим богам, чтобы у нее наконец остановилось сердце. В конце концов, можно отредактировать зверей так, чтобы они не плодились, как сумасшедшие.

– И как ты это сделаешь?

– Я – никак. Я социальной инженерией занимаюсь, а не генетической. Но кто-то может. Сделали же бесплодной всю мировую популяцию комаров этих…

– Желтолихорадочных. – Некоторые вещи Лера запоминала, как компьютер. – А как ты к воробьям относишься?

– Чего? А, понял. Слушай, сто лет прошло, мы с тех пор Марс окучили. У нас вон урожаи за Полярным кругом растут в теплицах с замкнутой экосистемой, не помрем. Ты только на секунду задумайся: каждый день животные убивают друг друга, дохнут под палящим солнцем, из-за запаха гноя в ранах от них шарахаются свои же, их плоть, как корку хлеба, жрут насекомые, родители для прокорма съедают своих детенышей, тянущихся к соску… Лер, ведь ни одному психически здоровому существу устройство мира, в котором баланс достигается регулярным массовым убийством, не покажется нормальным! Просто взрослые сговорились игнорировать это. С тех пор, как завалили первого мамонта, никто не раскрыл глаза ребенку: смотри, какое вокруг безумие!

– А ты же ешь мясо, – кивнула Лера на неубранную тарелку с остатками гамбургера.