Бых. Вторая часть

Ответ снова развеселил Магаса.

– Закон – это такая же форма, а уж у нашего закона даже погоны видны. Часто подчинение ему – признак безответственности. В нем нет ничего святого, чтобы в него верить. По статье за экстремизм можно посадить всю нашу молодежь. Кто в шестнадцать лет не собирался бороться с левиафаном? Старики отчаянно защищаются от неминуемого забвения… Вот, позволь, процитирую; я как раз искал материал для статьи. «Распространение словесное, письменное или печатное идей, которые, не являясь подстрекательством к бунту в вышеозначенном смысле, подвергают сомнению верховную власть или вызывают неуважение к государю или его престолу, наказуемо лишением всех прав состояния и каторжными работами на время от четырех до двенадцати лет». Далее: «За составление и распространение письменных или печатных сочинений и за произнесение публично речей, в коих, хотя и без прямого и явного возбуждения к восстанию против Верховной Власти, усиливаются оспоривать или подвергать сомнению неприкосновенность прав ее, или же дерзостно порицать установленный законами образ правления, виновные в том подвергаются: лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу на заводах на время от четырех до шести лет».

Хайруллин затруднился вспомнить источник; Леру бы сюда, с ней все было понятнее.

– Соборное уложение 1845 года, – подсказал Магас. – Ничего не напоминает?

– Напоминает.

– А ведь двести лет прошло! Президент – гарант справедливости закона, то есть субъект заинтересованный. Да и нам ли не знать, сколько обиженного, упрямого – словом, человеческого – в решениях якобы беспристрастной фигуры? Но раз так, то не передать ли право решать, какой закон справедлив, а какой – нет, каждому гражданину? В конце концов, так это и происходит: человек подчиняется закону не потому, что верит в него как в нерушимую догму, а потому, что в нем постоянно работают весы: риск стать парией против возможности получить желаемое и заявить – я право имею! Законопослушность – частный случай теории игр.

– По-твоему, мы бы тут же вцепились друг другу в глотки, не одари нас Господь первым юристом?

– Я говорю не о гуманизме, который, вопреки названию, знают даже животные. Речь об обществе, а ему нужно что-то попрочнее, чем зеркальные нейроны, чья эффективность теряется на расстоянии прицела.

– Сделать обиженное, упрямое – словом, человеческое – основой правосудия? Анархистов не зря упрекают в недальновидности.

– Анархиста можно упрекнуть в дальнозоркости, но никак не в недальновидности: будущее человека мы видим гораздо яснее, чем прочие. Человек сам себе должен быть обвинителем, адвокатом и судом.

– Знаешь, что потребуется дальше? Какая-нибудь система, чтобы обеспечить реализацию такого правосудия. Что-то вертится на языке.

– Рамиль! Неужели ты думаешь, что любой казуистический довод, пришедший в голову государеву человеку, не пришел прежде в голову анархиста? Чтобы разобрать государство, нужно хорошенько изучить его составные части! О, теоретики построили много конструкций в попытках описать справедливое общество, но все равно в итоге неизбежно возвращаются если не мыслью, то делом к сторожам. И все же я считаю своим полным моральным правом и даже обязанностью игнорировать государство. Я не могу верить ему, пока в нем возможен закон, по которому меня мобилизуют убивать другого человека. Ты знаешь, что Олдос Хаксли отказался присягать США, потому что текст клятвы требует носить оружие во имя страны? Неглупый был человек. Тебе закон нравится, потому что он понятен и прост, его можно нацепить, как шоры. Анархия же требует ответственности за себя и других, а ты от этого отказался. Ты еще не забыл Кропоткина?

– Да. Ничего там не сходится.

– Ну-ну, не спеши с выводами. Все это важно как этап, стрела, пущенная от гражданина к сверхгражданину. Я сейчас пишу эссе, которое может быть тебе любопытно; кое-что у нас уже цитируют. Исходная мысль, если выразиться вульгарно, такова: при капитализме тебя имеет корпорация, при социализме – государство. В нормальном социализме и капитализме есть смазка – суд. Но нигде нет способа в принципе спасти свою невинность. Отсюда по необходимости следует, что способ кроется в отказе и от государства, и от капитала, но пока жизнеспособную формацию такого рода не изобрели. Вот что я думаю, если кратко: наши левые братья и сестры, сами, будучи идеалистами, постоянно недооценивают любовь человека к материальным плодам своего труда. Все эти перераспределения средств производства и благ вызывают у страны несварение. Отнимать и делить нужно не вещи, а исключительно политическую власть.

– Ты изобрел выборы?

– Никаких выборов. К черту инструменты капитала и популистов! Видишь чью-то власть? Забирай половину!..

Дверь открылась. Хайруллин, не оборачиваясь, знал, кто это – и обернулся скорее. Он называл сестру Магаса «земляничной девчонкой» из-за мелких черт лица. Соответствующим был запах; возможно, подобранный когда-то для него. Этот аромат вернулся к нему через безвоздушное пространство. Глаза, круглые и крупные, как смоква, подобные цветом золотому самородку. Из-под красной косынки – морионовые кудри. Дарина вспыхнула – так огонь пробегает по промасленному листу – и дверь захлопнулась, вернув Хайруллина в тесноту.

– Ты ей нравился, – флегматично отметил Магас.

Хайруллин молчал. Ему хотелось думать, что Дарина осталась той же семнадцатилетней девчонкой, желавшей – о, пламенное сердце! – революционной борьбы и, разумеется, любившей (или пытавшейся) фильмы Жан-Люка Годара. Всегда странно было говорить с ней о том, с кем переспал Гершен, уяснять, почему нужно обязательно было купить Varvara, а не Maldini, и видеть плачущей после полемики, от которой она сама же и требовала больше жестокости; ох, дурак, почему же ты все понял напрямую? И ведь сорок, женат, а растерян, будто подросток… Хайруллин заметил, что Дарина стала грубее и злее. И он, конечно, был немало виноват в этом.

– Ах, Рамиль, тебе нужно было сделать все с точностью до наоборот! – жалея его, воскликнул Магас. – Тебе нужно было внедриться, а не стать ими, быть единственным живым среди солдат Урфина Джюса. Изменить их изнутри. Помочь этим чурбакам дать побеги…

– Я открою тебе секрет: половина этих ублюдков, отращивающих сало, чтобы запихнуть под него больше денег, – это внедренные агенты светлых сил. Но они вошли в царство мрака, и свет больше не достигает их. Они забыли разговоры, которые вели за бутылкой водки на убогих кухнях. Они познали комфорт, и их нищета не устояла. Революционер должен быть голодным. Сытые революционеры случаются, но их съедают первыми.

Хайруллин замолчал, освеженный и дрожащий.

– Все-таки я разбередил тебя, – удовлетворенно откликнулся Магас. – Узнаю Рамиля, который умел снимать форму. А ведь ты нам помогал, – к голосу его подступила горечь. – Мы тебе доверились.

– Доверились сотруднику охранки. Глупо. Я не хотел, чтобы все так вышло. Но мне дали прямой приказ.

– Как будто это кого-то оправдывает.

– Как будто я оправдываюсь. А ты оправдываешься? – Хайруллин позволил себе немного обиды; за то, что Магас все еще был здесь и все еще во что-то верил, хотя оба были свидетелями одного и того же цинизма. – Ты ведь был очень полезным информатором.

– Аркада, – многозначительно произнес Магас. – Все ваши деньги пошли на революционную борьбу.

Хайруллин так и не мог понять: то ли Магас абсолютно беспринципен, то ли безжалостно принципиален.

– ФСБ на тебя выходила?

– Нет. Видимо, я пока не дорос.

– Так и не спеши стать взрослым. Поможешь чем-нибудь?

– Если тебе дадут прямой приказ, что меня спасет?

– Вот и не доводи до прямого приказа.

От расчетливого вида Магаса, который шел ему как похоть – роже старика, Хайруллина передернуло.

– Восторженного шмуля на трибуне видел? Умный парень, но в качестве товарища – идиот, троцкист и истеричка. Он много внес в кассу, имея богатого папу. Но иссяк; он нам больше не нужен. Хочешь, целую операцию сварганим? Дадим ему факел и ведро масла. Задержите экстремистскую ячейку, готовившую поджог… ну не знаю, управы. Лишний раз с префектом расцелуешься. А от остальных пусть отведут взгляд.

– Не хочется мне отводить от вас взгляд…

– Тогда о чем разговор?

– Я должен знать, что выборы пройдут спокойно.

– Смотри на меня и увидь, что я честен: мы не собираемся создавать проблем на этих выборах. У нас большие планы по монетизации трансляций с дебатами и запланирована гневная программа в «Рупоре» на вечер оглашения результатов. Можешь задержать нас за то, что мы побили правых блогеров в трендах. Но проблемы могут возникнуть, если у Романова украдут победу. Сам знаешь: однажды наступает момент, когда государству становится понятен только язык булыжника.

– Зачем поднимать бучу из-за такого, как Романов? Это торгаш, который распродаст всю страну.

– Вот это да! Политинформация у вас все еще строится по советским лекалам? Ваши речи разваливаются от заплаток. Но откуда слухи?

– Слухи; сам знаешь, нет такого преступления, которое не совершит капиталист ради трехсот процентов прибыли. – Хайруллин усмехнулся.

– И нет такого подлога, на который не пойдет коммунист ради перевыполнения плана. Ладно, мы не о том. Романова мы презираем так же, как и ты. Он даже не наш кандидат. Но он – шанс на слом этой системы, из которой давно не выдували старческую пыль.

– Однако подготовка не ведется?

– Подготовка ведется перманентно. Что толку? Сила не на нашей стороне, мы это осознаем. Ну, так берешь этого дикаря?

– Дикаря?

– Он из анархо-примитивистов. Самая вредная партия, я только рад от кого-нибудь из них избавиться. Столкновение с государственной машиной им на пользу.

– Он, кстати, вещал сегодня что-то из твоего эссе.

– Вот как? Тем лучше. Идея крепнет, когда в ее пламя бросают мучеников.

– Таким циником я тебя не помню…

– Я никогда не был циником. Даже тюрьма этого не изменила; разве что сделала все яснее. Ты путаешь цинизм с целеустремленностью.

– И какова цель?

– Откуда же я знаю? – засмеялся Магас. – Это как звезда в небе. Ты понятия не имеешь, что там встретишь, но все равно стремишься к ней… Знаешь, что мне действительно припоминают время от времени? Работу в патриотической прессе. А ведь это было еще в старшей школе! Должен сказать, меньше напрягать мозги мне приходилось только при написании поздравительных корпоративных открыток. Не существует ничего более примитивного и пошлого, чем национал-патриотические статьи. Эти тексты вылетают, даже если отключить мозг.

– Может, эти слова естественны? – Хайруллина позабавило, что эта заноза до сих пор саднит в Магасе. – Как признание в любви.

– Естественны, как матершина из уст потребителя таких статей. Патриотизм – враг всякого человека, для которого собственный разум есть источник самобытности. Я всегда подозревал в тебе нацбола. Тебе не хватало наивности, чтобы искренне поверить во что-то хорошее.

– Так ты из чистой наивности писал о величии Евразийского проекта?

– Я зарабатывал на краску! Прости юноше желание творить. Каждый мнит себя безошибочным и отказывает другому в праве на заблуждение. В двадцать лет ты можешь быть коммунистом, в сорок – либералом, а в шестьдесят – националистом. Но в каждый год твой оппонент будет считать тебя неизменным, вечным юношей, вечным мужчиной, вечным стариком. У человека есть право меняться. Разве не так устроена природа? Даже вековой дуб меняется четырежды в год! А человек должен быть убит здесь и сейчас без права измениться. В идеологии ошибаться запрещено. Даже в религии нынче охотнее прощают ошибки! – Магас как-то исподтишка посмотрел на Хайруллина. Тот замер, поняв, что где-то рядом дернулся крючок. – Может, Рамиль, ты думаешь, что я тебя презираю или ни за что тебе не доверюсь? Да ты навеки мой брат за все наши беседы! Помнишь тот вечер: набережная, портвейн, мы втроем, и ты на спор ходишь по парапету… Ты ведь был способен на глупости!

– Смертельная тоска снаружи и пятилетний план внутри нас, – хранился разговор в памяти Хайруллина. – Все изменилось: теперь тоска внутри, а планы мне пишет кто-то другой.

– Этот план еще не написан. И пока тебе не дали новый приказ, ты можешь нам помочь. Я понимаю, что у тебя своя аркада. Но всегда можно перевернуть картинку.

Этот разговор не нравился Хайруллину: его потянули за хомут непроторенной дорогой, и он уперся, как вол, помнивший путь к дому. Однако Магас расценил его настрой по-своему: не как сопротивление, а как колебание.

– На Дарину не обращай внимания. Она и любовницей тебе станет, если я скажу, что это нужно для дела.

Хайруллин резко поднялся. Его не оскорбило предложение; его испугало, что он мог принять его. Магас не сумел скрыть разочарования, поняв, что подсек слишком сильно.

– Не дури, Магас. Сиди тихо, и никто тебя не тронет. Если я почувствую, что им нужна кость, – бросим твоего дикаря.

Нервным жестом Хайруллин попросил телефон. Хмурясь и не зная, что сказать, Магас открыл ящик и вернул аппарат. Когда они пожали друг другу руки, он бросил искать правильные слова и произнес то, что хотел:

– А ты приходи в любое время. Ты наш человек – ни за что не поверю, что мы с Дариной ошиблись в тебе. Не знаю, где твоя голова, но сердце с нами. Ты всегда можешь вернуться.

Хайруллин едва подавил обратный порыв – сбежать.

– Спасибо. Но это сердце только доктора слышат.