Август, в который никто не придет
– Вы испугались?
– Да я орал, что весь дом сбежался… показываю на кровь из-за стены, люди охают, ахают, не видят ничего…
– Не видят?
– Ага, вот что меня поразило больше всего… я отчетливо видел кровь, а остальные качали головами, говорили что-то про мою богатую фантазию… Матушка наутро так и сказала, Дэнни, у тебя богатое воображение, но будь любезен не демонстрировать его окружающим.
– И вы… старались не демонстрировать?
– Да, насколько это было возможно. Но тайком продолжал исследовать вещи, мне непонятные. Например, мне было лет пятнадцать, когда я услышал, как за стеной рыдала женщина, опять же ночью… А наутро я пошел искать комнату, где плакала женщина, и что думаете, за стеной вообще не было никаких комнат… Там начиналась улица и ров с водой…
– Понимаю ваше замешательство…
– Да, я с самой ранней юности задавался вопросами, которые больше никого не волновали… вот, например, почему в нашем доме есть второй и третий этаж, а первого нет. Или почему между домами то и дело пустое пространство – хотя туда можно было втиснуть еще один дом, а то и несколько.
– Вы спрашивали у старших?
– Знаете… я вовремя догадался, что о таких вещах спрашивать нельзя. Просто нельзя, и все. Не принято. Не положено. И если я хочу занять свое место в обществе, я не должен задавать такие вопросы. Я… я просто смотрел. Наблюдал.
– Наблюдали… например, за чем?
– Ну, больше всего мне понравилась девушка в тумане… прозрачная девушка… она каждое утро выходила с прозрачного крыльца рядом с нашим домом, и шла к прозрачному колодцу… иногда плакала…
– Прозрачное крыльцо… прозрачного дома?
– Нет, дома не было видно, только проступали очертания крыльца… иногда я еще видел на улице окна какие-то, висящие в пустоте…
– Вы не думали, что это всего лишь… м-м-м…
– …плод моего больного воображения? Думал, еще как. Более того, какое-то время я был почти уверен, что я безумен, и все, что мне остается – тщательно скрывать свое помешательство. Знаете, порой это давалось мне нелегко, ну согласитесь, ну не так-то и просто не свернуть, когда прямо перед тобой стена, полупрозрачная, но все-таки стена… Приходилось зажмуриваться, даже задерживал дыхание, будто собираюсь нырять… И знаете, не удержался, не выдержал, когда прямо на меня несся автобус, многоэтажный такой… вздрогнул, отскочил… Знаете, думал, все, конец карьере, – а нет, ничего подобного, остальные тоже отскочили, как черти от ладана. Я еще ждал, кто-нибудь что-нибудь скажет про это, знаете, неловкое такое молчание повисло в воздухе, хотелось разбавить его шуткой какой-нибудь… и никто ничего, ни полслова…
– И тогда вы поняли…
– …что это не бред, не наваждение, это взаправду… И от этого, знаете, стало еще страшнее…
– Страшнее?
– Да, намного страшнее. Знаете, почему?
– Почему же?
– Потому что теперь невозможно было не замечать… вот, например, девушка… в комнате у меня за стеной… К ней иногда приходил человек в черном и закалывал её ножом… И понимаете, уже невозможно было просто так не замечать этого, я понимал, что нужно что-то делать, вмешаться, только вот как… потом голос…
– Голос?
– Да, каждый вечер в половине десятого, один и тот же голос, одна и та же фраза, – завтра все кончится… голос… в таком отчаянии, с таким надрывом… этажом ниже, под нами…
– И тогда вы начали составлять карту города?
– Ну… собственно, карта уже была у меня в голове, я уже достаточно изучил город за двадцать пять лет, и даже сам удивился, как легко все получилось, город вырисовывался слой за слоем, уровень за уровнем…
– Уровень?
– Да, я насчитал их семь… Уровень богатейших парков и дворцов. Потом уровень роскошных особняков. Потом уровень зажиточных апартаментов, ну типа тех, где я родился и жил. Уровень скромных квартирушек. Уровень маленьких комнат где-то, куда никогда не попадает солнце. Потом трущобы, они были в самых неожиданных местах. И… и еще что-то, какой-то уровень уже под землей, где-то там, там… И знаете… такое чувство, что это было еще не все…
– Не все?
– Ну да… было какое-то ощущение, что есть еще какие-то слои города, вот, например, мне доводилось видеть силуэт рыцаря или очертания женщины в старинном платье, знаете, такие пышные носили, прямоугольные…
– …это называется, когда украла телевизор и незаметно пытаешься пройти мимо кассы…
– Украла, простите, что?
– Телевизор.
– Что, простите?
– Телеви… вы не знаете, что это такое?
– Простите… нет…
– Ну да, современному поколению это все уже каменный век, у вас сейчас айподы, айфоны…
– Простите, не понимаю.
– Как же так, вы…
– …а-а-а, вы, наверное, оттуда?
– Откуда – оттуда?
– Ну, кроме тех, кто были когда-то, тут попадаются и те, кто еще только будет когда-то, в свое время… они еще такие книжечки маленькие все время с собой носят, читают, только страницы не перелистывают, там сами как-то страницы меняются, и картинки двигаются… Я видел, один так шел через дорогу…
– Машина сбила?
– Вы тоже это видели?
– Так что тут видеть, оно постоянно так…
– Постоянно? И власти… ничего не делают? Не запретят?
– Что запретят?
– Книжечки эти… или повозки…
– Ну, знаете… это все равно как от средневековья от какого-нибудь требовать, чтобы людей на кострах не сжигали…
– Да с чего вы вообще это взяли, а? Кому ни скажешь про среденевековье, сразу начинается про людей на кострах… да там такие вещи раз в три от силы случаются, когда какого-нибудь мерзавца казнят, один по пьяни жену с маленьким ребенком топором зарубил, что его, по головке погладить нужно было?
– Вы так хорошо разбираетесь в средневековье?
– Ну, когда видишь мириады мириад слоев города, рано или поздно начинаешь разбираться во всем… Знаете, однажды я видел на улице нечисть какую-то… вот так иду по аллее, и что-то бросается мне под ноги, насекомое какое-то, мерзость какая-то, но великовата для насекомого… и только потом спохватываюсь, что в это время вокруг меня как будто волны были, а значит, гадость эта была не здесь, не сейчас, а миллионы лет назад… Или вот еще, я видел улитку размером с человека, ну, почти… знаете, поразительная картина… вот так вот площадь, на ней дома из кусочков, из кусочков, призрачные такие… кусочек того уровня, кусочек этого… и по той же площади улитка ползет, почти с человека ростом, морду свою бородатую из домика высовывает… И мимо дама идет в платье, вот как вы сказали, с телом визиря… А напротив человек стоит, одет так по-дурацки, ну вот как вы сейчас одеты… Ой, из-звините… И книжечку свою, которую вы читаете все, вперед выставил, как будто показать ей что-то хочет, а она не видит, потому что на другом уровне…
– Ну, не показать… так сказать… запечатлеть этот образ… в ваши времена он бы с мольбертом стоял, кистью по холсту водил, а в наши времена вот, книжечку вперед выставил, и у него в книжечке картинка появилась, дама с улиткой на площади… только там не отобразится такое, там на картинке пустая площадь будет и кусочки домов от его эпохи… и все… А он на что-то надеется, снимает, ну вот такой же чокнутый, как вы… Ой, из-звините…
– Да, я все понимаю… сколько ни заставлял себя не видеть, не замечать… не получалось… Было однажды, званый вечер, и я знаю, что если я на этом вечере себя достойно покажу, будет мне повышение… Ага, как бы не так… Дернул меня черт заметить, там, на лестнице над обеденным залом, женщина стоит почему-то в брюках… а сзади грязный такой мужлан подкрадывается, с костяным ножом, сам в шкурах, волосья нечесаные… и я при всем честном народе на мужлана бросаюсь, ты что делаешь, тварь ты эдакая…
– Я уже догадываюсь, что было дальше…
– …все верно, повышения я так и не увидел… а этот в патлах разделывал тушу какого-то зверя… когда-то давным-давно…
– И все-таки если вы снова и снова смотрели туда, куда не следует, значит, что-то тянуло вас туда… не давало покоя…
– Вы верно подметили… девушка…
– …та, в брюках?
– Да нет… девушка из низов, из трущоб… я видел её каждую пятницу вечером, когда заходил домой, поднимался на крыльцо, а её в это время убивали в переулке… каждый раз один и тот же человек с кинжалом, он вырезал ей сердце…
– А полиция?
– Как вы догадываетесь, полиции в этот момент там не было…
– А что писали газеты?
– Наши газеты пишут только то, что происходит в нашем мире, то, что творится в двух шагах, но на другом уровне, никого не волнует.
– Кроме вас…
– …верно, кроме меня. Но как вы понимаете, я ничего не мог поделать… Только смотреть на это снова и снова изо дня в день… Каждый вечер…
– А потом вы открыли у себя способность…
– Знаете, я бы не назвал это способностью… Это есть у всех, все в детстве видят что-то такое, только кто-то приучается не замечать, а кто-то наоборот, замечает все больше…
– То есть, хотите сказать, я тоже смогу, как вы?
– Ну, я бы так не сказал, это надо тренироваться подолгу… с детства… знаете, вот я даже точно не могу сказать, в какой момент у меня получилось подвинуть чашку, которая стояла на столе у королевы…
– У королевы?
– Да…
– И вам за это ничего не…
– …знаете, это было настолько дико, настолько безумно… что никто и не задумался, что я сделал…
– То есть, вы могли безнаказанно проникать в королевские покои, и…
– …отнюдь. То есть, конечно, мог бы, только… только после этого я стал бы изгоем, если бы это раскрылось… меня бы не приняли ни в одном из миров, я стал бы… вне времени и пространства… и дело здесь не в краже из королевского дворца, а в том, что я нарушил что-то гораздо более важное…
– И, тем не менее, вы собирались нарушить… хотя и понимали, что вас ждет?
– Верно. Понимал… д и другие люди намекали, домашние за ужином вскользь упоминали границы, которые нельзя преступать, правила, которые нельзя нарушать…
– Вы не боялись, что он убьет вас?
– Ну, я собирался стрелять в него с крыльца… только знаете, не надо мне тут сейчас, а-а-а, в спину стрелять, а-а-а, подло… ага, а девушку ни в чем не повинную убить прямо верх благородства…
– И все-таки у вас не получилось?
– Отчего же не получилось, убил одним выстрелом… голова вдребезги, девчонка в крик, и бежать…
– Тогда… тогда почему вы мертвы?
– Мое умение обернулось против меня… знаете… вообще странно, что я этого не предвидел… вот когда видел, когда эти повозки безлошадные кого-то сбивали, всегда такое чувство было, что… холодок такой по спине…
– И когда вы стреляли в убийцу…
– …ага, я стоял посреди улицы, еще видел, что на меня повозка несется, да что повозка, целый дом на колесах, красный, в два этажа… Еще знаете, предвидел это ощущение, когда вот так вот сквозь тебя что-то проносится на огромной скорости, и ничего не чувствуешь, но тебе кажется, что обдает ветром… и знаете… когда я понял, что случилось на самом деле, так страшно было, хочется орать во все горло, а орать уже нечем, тело мое растерзанное лежит…
– Ваши родные отвернулись от вас после вашего поступка?
– Надо думать… да поступок-то тут и не при чем уже, с мертвыми кто ж общаться будет… Ну вот вы разве что, слушайте, я даже удивлен, что вот вы так со мной беседуете, что журналисты наконец-то вспомнили, что в мире еще и мы есть…
– А девушка, которую вы спасли…?
– Что девушка?
– Ну… неужели вы не пытались с ней заговорить?
– Пытался, конечно, только не вышло из этого ничего путного…
– Ну… может быть… замужем она, или есть у неё кто-то на примете, или, знаете, даже в те времена такие бывали, что не хочет она крепкую семью, другие какие-то мечты… в столицу ехать, в университет поступать, изучать движение небесных тел… или там на сцене петь…
– Да нет, дело-то не в этом…
– А в чем?
– Так говорю вам, я же мертвый, она живая… это, считайте, все…
– И тогда вы её убили?
– А вы… а вы откуда…
– …позавчера её кто-то убил, выстрелом в спину, так что лица убийцы она не видела…
– Так может, этот, скотина, до неё дорвался…
– Этот, скотина, между мирами ничего делать не умеет, и этого, скотину, в мире мертвых сразу арестовали, там с этим делом строго… ну вы же её пристрелили?
– Честно? Я. Понимаете… не мог я так… что она там… а я… да не здесь я, нигде, нигде… она даже не замечает меня, не видит, хоть бы сказала что, что пошел ты далеко и надолго, или еще как, как они говорят – я не имею чести быть знакомой с вами… а я для неё вообще пустое место… да не для неё, а вообще…
– И чего вы добились? Теперь вам приходится скрываться от последнего мира, который мог бы вас принять, от мира мертвых…
– А вы… а, вы, простите, кто?
– Я пришел арестовать вас… и ликвидировать… вы сами признались, что убили девушку…
– Слушайте, ну а как я должен был поступить? Вот вам хорошо говорить, вы сами в такой ситуации не были…
– Был, представьте себе… и ничего подобного не сделал… Так что…
– Вы… стоп, вы как это делаете?
– Вы настолько наивны, что пытаетесь от меня спрятаться, скачете с уровня на уровень?
– А у вас-то как это все так легко получается?
– Ладно, хватит болтать, пора уже… ч-чер-р-р-рт…
– Алоэ… алоэ… Преступник ликвидирован.
– Очень хорошо, мы в вас и не сомневались.
– А это… у меня тут что-то уровни барахлят, можете меня отсюда вытащить?
– Да без проблем можем… алоэ… алоэ…
– Ну что, этот-то выбыл…
– Сбежал?
– Да нет, убили его…
– Вот как?
– Ага, поперся в одиночку убийцу ликвидировать, молодец какой… преступник его и прихлопнул… потом еще нам звонил, за убитого себя пытался выдать… На алоэ прокололся…
– На алоэ?
– Ну да, начал в телефон, алоэ, алоэ… Ему что алоэ, что алло…
Никто не скажет…
Осенний ветер обглодает кроны,Смахнет туманы с крыш,Никто не скажет, где я похоронен,И где зарыт,Какие там закаты розовеют,В каких дворах,И над какой речушкою развеянМой черный прах.Я помню, поражения не ведалСемнадцать лет,Я вел кого-то к пламенным победам,Я верил в свет,Я шел по свету, лаврами увитыйШел налегке,Я был сражен в своей последней битвеНезнамо кем……Вернулся из небытия на землю,Искать своих,Но здесь моим словам никто не внемлетИ мир затих,Проржавлены доспехи и кинжалы,Забиты в пыль земли:Где воины мои? Куда бежали?Куда ушли?Гуляю по чужбине по немилой,Ищу из темноты,Куда приносят люди на могилуМою – цветы,И рвало на куски – какое пламяМеня в кострах,И где гоняет ветер по полянамМой черный прах.Интервью с городом
– Уважаемый Таймбург, почему и как вы решили стать городом?
– Ну, знаете… у меня было много желаний… было время, я мечтал стать кораблем и плавать по морям, по волнам…
– …право, не представляю вас в роли корабля…
– Я тоже… по крайней мере, сейчас… но тогда я вдохновенно представлял себя кораблем, плывущим через океаны…
– Но все-таки кораблем вы не стали…
– Знаете, я столько всего хотел, что сейчас уже и не вспомнить. Одно время я мечтал быть месяцем на небе, всерьез готовился к этому, даже сдал экзамены…
– И… что же?
– Я думаю, вы уже догадались, что случилось.
– А… что?
– Я слишком поздно спохватился, что вакансия месяца в небе всего одна, и она уже занята.
– Да, не повезло вам…
– Знали бы вы, какое это было сильнейшее разочарование! Я был в отчаянии… правда, юность тем и прекрасна, что горести и беды быстро забываться. Меня разрывали противоречия, то я мечтал быть уличным фонарем, устало скрипеть на ветру, освещать дорогу путникам, то мне хотелось быть светом в окне под самой крышей, то мечталось мне стать одинокой башней высоко над городом, а иногда мне снилось, что я – мост над рекой, тонкий, изогнутый мост, а иногда я видел себя причудливой оградой или деревом, а то и улочкой, которую будешь искать – не найдешь, можно только заметить случайно, проходя мимо…
– И вы не знали, что выбрать…
– Вот именно… метался и разрывался между мечтами, еще и старшие подливали масла в огонь, ах, надо выбрать что-то одно, непременно-непременно… И знаете… я не сдался. Я сказал себе, что пойду за своей мечтой до самого конца.
– И вы…
– И я решил стать всем сразу. Фонарями, улицами, светом в окнах, мокрыми от дождя крышами, мостами над рекой, деревьями, посеребренными первым снегом…
– …стать городом…
– Вот именно. Причем, тогда я совершенно не знал, что такое город, тогда вообще никто не знал, что существуют какие-то города, я был первым городом в мире. Тут бы для драматизма сказать, что меня отговаривали, но этого не было – всем было просто наплевать, что я делаю. Тут бы еще добавить, что ко мне сию же минуту пришел головокружительный успех – и это тоже будет неправдой, всем по-прежнему было глубоко наплевать. Прошло немало времени, прежде чем ко мне потянулись первые туристы, даже не туристы – одинокие странники, которые искали ночлега… Они возвращались домой, рассказывали обо мне, окутывали меня легендами и мифами, заботливо укрывали слухами, придумывали обо мне то, чего нет… И вот так мало-помалу я стал знаменитостью…
– И все-таки… вас не оставляет чувство, что, делая свой выбор, вы что-то упустили, что-то потеряли?
– Знаете, вы верно подметили… оно и сейчас меня не оставляет, это ощущение… и вот сейчас я как раз намеревался наверстать упущенное…
– В смысле?
– В прямом смысле… я стану месяцем.
– Но вы же…
– Что я?
– Вы же… город…
– И что, почему город не может быть месяцем? Знаете, надоело мне это слушать, ты не можешь быть сразу домом и улицей, ты не можешь быть сразу светом в окне и одиноким фонарем на углу! Я буду месяцем и городом – и точка!
– Позвольте… уважаемый Таймбург… как же так… как же мы без вас… господин Таймбург!
– …это подлинная запись вашего интервью?
– Клянусь честью.
– И вы, уважаемый Букбург, полагаете…
– …я не полагаю, я видел собственными глазами, как город стал луной и поднялся в небо.
– И… и где нам сейчас прикажете искать Таймбург?
– Боюсь, что нигде. Мы потеряли его окончательно и бесповоротно.
– Удивительно… значит, мы можем увидеть Таймбург высоко в небе… сегодня ночью…
– Будем надеяться.
– Это что же получается, уважаемый Букбург… теперь вы будете столицей?
– Боже мой, никак не думал, что на меня ляжет такая ответственность… но что поделать, похоже, у меня нет выбора…
– …почтенный Букбург, у меня для вас плохие новости…
– Что такое?
– Мы нашли Таймбург.
– Разве это плохая новость?
– К сожалению, да.
– Отчего же?
– Мы нашли Таймбург на дне океана.
– Хотите сказать… он упал с небес, и…
– Да, к сожалению…
– Уж-жасно… быть не может, какая потеря… какая огромная потеря…
– Почтенный Букбург…
– Да?
– А что вы скажете об этом?
– Это… это что?
– Это ваше сообщение Таймбургу… в котором вы приглашаете его сделать театральную инсценировку… интервью с городом, который хотел стать луной…
– Как… как вы нашли это?
– Ну, знаете, это было не так-то и сложно… Что, уважаемый Букбург, сообщим в полицию, или сможем договори…
Хлеб, чтобы печь, печь, чтобы хлеб
А это съедобно, спрашивает Лара.
А съедобно, говорят Ларе.
А вкусно, спрашивает Лара.
А Ларе не говорят, руками разводят, да кто знает, вкусно или нет, кому-то вот вкусно, прямо всеми четырьмя зубами вцепится, хотя нет, четыре обычно руки… или ноги… или лапы… а рук две… а зубов тоже может быть четыре, бывает такое. Да и у кого х сейчас больше. А кто-то попробует, держит на кончике языка, и хочется выплюнуть, и не получается, нельзя вот так, еда-то на вес золота, не меньше. И глотает, как горькое лекарство, и даже заставляет себя не морщиться.
Вот так посидели, поели, и говорят, про что говорят, ну известно, про что, как всегда, про цены, вот в ближневосточных регионах там за центнер отбросов килограмм еды, это ещё справедливо, а в Европейских регионах килограмм еды дадут только за тонну отбросов, несправедливо это.
Еще посидели, поворчали, как они (кто они? Они, там!) землю делят, вот так, по линиям, по квадратикам, по регионам, и человек в одном регионе живет, а на соседней улице следующий регион начинается. И у тебя тут запаришься, пока отбросов наберешь на ужин себе, а на той стороне улицы всего-то ничего нужно собрать, чтобы еды дали…
Еще посидели, поговорили. Говорят, государство хочет все себе прибрать, чтобы государству все, а людям ничего. И продавать мусор будет. И менять его на это вот, непонятно какое на вкус. И будет между людьми еду делить, о-ох, знаем мы, как оно делить будет, одним ничего, другим… тоже ничего.
У этих, хоть, все по-честному.
Сразу скажут, что сколько стоит.
Это столько за кусок, это столько за кусок.
По честному, а обидно.
Тут ты хоть ревмя реви, хоть криком кричи, что дети у тебя, дети маленькие, кормить нечем, да где я вам этот мусор возьму, да свалки-то уже разгребли все, это раньше хорошо было, грязи было… как грязи, а теперь не то, что там свалку какую, окурок на улице не найдешь, огрызок какой.
…власти обеспокоены тем, что люди в поисках отбросов пытаются выдать за отбросы то, что ими не является: обломки веток, стекла, которые они сами же и разбили, – однако, напрасно власти беспокоятся, продавцы (продавцы?) прекрасно могут отличить настоящий мусор от созданного специально…
А у Амы остров был.
Ама на острове жила.
Они все там на острове жили.
А теперь у них острова нет.
Отобрали.
Да нет, не прогнали никого и сами жить стали, а просто… отобрали.
Ну, вот так.
Остров-то у них был в Тихом океане, большой такой остров, размером с Австралию.
Только его ни на одной карте мира не было.
Потому что.
А теперь его растащили. Все пластиковые бутылки, обломки все, осколки все, обрыки.
На еду меняли.
Где-то там, там.
А острова не осталось.
А где теперь Ама будет жить и остальные, так это и не волнует никого.
Дети играют.
Берут гайки, камушки, землю рыхлят ровно-ровно, в землю закапывают.
Поют песню урожая, чтобы взошел высоко-высоко.
– А что такое урожай?
– А это… чтоб взошел.
– А потом?
– А просто… ну… чтоб взошел…
И смотрят, и не понимают, а что, разве нужно от урожая что-то еще, взошел и взошел… то есть, не взойдет, конечно, он ненастоящий, но как бы вот по игре…
Дети играют.
Хлеб пекут.
– А что такое хлеб?
– А… что пекут…
– А пекут, это как?
– Ну… это хлеб!
Смотрят недовольно, что непонятно-то, хлеб, чтобы печь, печь, чтобы хлеб…
Люди поднимаются по высокой трубе, снимают с трубы сетку.
Несут сетку, залепленную пылью, несут туда, где они, они возьмут сетку, они дадут еду.
Вечером собираются.
Спрашивают, а зачем этим это вот все нужно.
Не знают.
Кто-то говорит, а может, экологию выправить хотят.
Над кем-то смеются, ну да, сказанул тоже, кого она колышет, экология эта, да никого она не колышет, кроме нас самих, она и нас самих не колышет тоже, если уж на то пошло…
Не знают.
Молчат.
Боятся.
Ната рыдает.
Еще бы ей не рыдать, дети-то что есть будут.
И сама она, Ната, что есть будет.
Додумались.
Безотходное производство у них, а дальше что?
Радовались.
Гордились.
А теперь нате вам.
Ната бросает в землю зерна.
Поет песню урожая, сама не знает, зачем.
Уже понимает – ничего не произойдет.
Ничегошеньки-ничего.
А в Африке война.
Там свалка была.
Большая такая свалка, знатная свалка.
А одна страна говорит – моя свалка.
А другая говорит – нет, моя.
Вот и подрались.
Мир замер, ждут, что эти скажут.
А эти молчат, ничего не говорят, им что война, что не война.
Вот так вот, значит.
Люди говорят.
Много что говорят.
Кто-то говорит, скоро за мусор по всей земле воевать начнут.
Кто-то говорит, так может, они того и добиваются, чтобы друг друга перебили.
Кто-то говорит, так уже и осталось-то полтора человека, было бы кого перебивать.
Ната идет.
Идет к ним.
К ним. К этим.
Несет горсточку сора к этим (к каким этим?), только бы не придрались ни к чему, только бы не догадались, что сор… не совсем Наты сор, а…
– Почему так мало?
Это переводчик спрашивает. У них переводчик есть. Так-то они по-нашему не понимают, по-какому по-нашему, да не по-какому…
Ната руками разводит, ну, что есть, то есть, вы уж извините…