Охотник

– Что ж, – говорит, – для меня это, видимо, хорошо. Как по мне, так пусть уж лучше Тереза развивает вкус к столярному делу, а не к полицейскому. Дурного про такую работу не скажу, я к ней со всяким почтением, однако ж и риски в ней есть – а то, кому я рассказываю? Не хотел бы я, чтоб она под ударом оказывалась.

Кел понимает, что с Джонни надо поласковей, но вразрез с таким намерением прет позыв всыпать этому кенту. Ясное дело, Кел такого делать не станет, но даже представляя это себе, получает некоторое удовлетворение. В Келе шесть футов четыре дюйма и телосложение соответствующее, а за два года ремонта этого дома и помощи на разных соседских фермах в форму он пришел лучшую, чем та, в какой был в свои двадцать, пусть даже какое-никакое брюшко отрастил. Джонни же – тощий недомерок, чей главный борцовский навык, по всей видимости, состоит в том, чтобы уговаривать других драться вместо него. Кел прикидывает: если разбежаться и под удачным углом приложить носком ботинка, этого мелкого говнюка можно отправить прямиком через грядку с помидорами.

– Постараюсь приглядеть, чтоб она себе палец не отпилила, – говорит. – Хотя гарантировать не могу.

– Ай, понимаю, – говорит Джонни, пригибая шею чуточку застенчиво. – Просто самую малость поберечь ее хочу, вот и все. Стараюсь, видать, загладить, что столько отсутствовал. У вас свои-то есть?

– Одна, – говорит Кел. – Взрослая. Живет в Штатах, но каждое Рождество приезжает в гости. – Обсуждать Алиссу с этим кентом его не тянет, но он хочет, чтобы Джонни знал: она с ним связь не рвала, ничего такого. Главное, что в этом разговоре Кел пытается донести, – безобидность.

– Приятное тут место, чтоб в гости наезжать, – говорит Джонни. – Большинству оно кажется чуток слишком тихим для жизни. Вам-то как?

– Не, – говорит Кел. – Мне любая тишь да гладь годится.

Из-за Келова выгона доносится оклик. К ним, опираясь на свою клюку, ковыляет Март Лавин. Март мелкий, жилистый и щербатый, в пуху седых волос. Когда Кел прибыл, ему было шестьдесят, и с тех пор он ни на день не состарился. Кел подозревает, что Март из тех мужиков, какие выглядят на шестьдесят в свои сорок и будут выглядеть на те же шестьдесят и в восемьдесят. Драч бросается обнюхаться с Коджаком, Мартовой черно-белой овчаркой.

– Батюшки святы, – прищуриваясь, говорит Джонни. – Уж не Март ли это Лавин?

– Похоже на то, – говорит Кел. Поначалу Март захаживал к Келу всякий раз, как становилось скучно, однако последнее время так часто не появляется. Кел знает, что́ его привело сегодня, когда ему глистов у ягнят гонять надо. Увидал Джонни Редди и все побросал.

– Что ж не учел-то я, что он все еще тут, – с удовольствием произносит Джонни. – Этого старого беса и “шерманом” не задавишь. – Машет, Март ему отвечает тем же.

Март где-то разжился новой шапкой. Его любимый летний головной убор – панамка-ведро хаки-оранжевой камуфляжной расцветки – несколько недель назад исчез в пабе. Подозрения Марта пали на Сенана Магуайра, тот громче всех высказывался насчет того, что панамка эта похожа на гниющую тыкву, позорит всю деревню и дорога ей прямиком в костер. Март списывал это на зависть. Верит железно, что Сенан поддался искушению, украл панамку и втихаря шастает в ней по своей ферме. С тех пор споры в пабе непрестанны и горячи, по временам близки к рукоприкладству, а потому Кел надеется, что новая шляпа немножко разрядит обстановку. Это широкополая соломенная штуковина, которая, на глаз Кела, должна иметь прорези для ослиных ушей.

– Ох ты боже всемогущий, – говорит Март, подойдя поближе. – Вы гляньте, кого дивные на крыльце оставили.

– Март Лавин, – произносит Джонни, расплываясь в широкой улыбке и протягивая руку. – Собственной персоной. Как оно твое все?

– Лепо, как лягушьи патлы, – отвечает Мартин, пожимая Джонни руку. – Сам тоже хоть куда смотришься, но ты и всегда-то был франт. Мы все стыд и срам по сравненью.

– Ай брось. С этим пасхальным капором мне не тягаться.

– Эта хрень – для отвода глаз, – уведомляет его Мартин. – Сенан Магуайр стырил у меня мою старую. Пусть теперь думает, будто я ее из головы выбросил, и утратит бдительность. За ним глаз да глаз нужен. Это сколько ж тебя в этот раз не было?

– Чересчур долго, чувак, – отвечает Джонни, качая головой. – Чересчур. Четыре года, считай.

– Слыхал, ты на ту сторону плавал, – говорит Март. – Что же, бриты тебя там не ценили как следует?

Джонни смеется.

– Ай, они-то ценили, все путем. Лондон классный, чувак, славнейший город на свете. Там за полдня повидаешь больше, чем тут за всю свою жизнь. Ты б сам коротенечко смотался туда как-нибудь.

– Я бы да, канеш, – соглашается Март. – Овцы сами за собой, ясное дело, присмотрят. Что ж привело такого столичного парнишку из славнейшего города на белом свете в такую задницу невесть где?

Джонни вздыхает.

– Эти края, чувак, – отвечает он, обаятельно отклоняя голову назад, чтоб глянуть по-над полями на долгий бурый горб гор. – Лучше места не найдешь. Как бы ни был славен большой город, рано или поздно возникает в человеке лютая тяга к дому.

– Так в песнях поется, – соглашается Март.

Кел знает, что Март почти всю свою жизнь на дух не выносит Джонни Редди, и тем не менее наблюдает за ним с живым интересом. Мартов личный бес – скука. Согласно пространным объяснениям Келу, Март считает скуку величайшей для фермера опасностью, куда большей, чем трактора и жижесборники. От скуки ум у человека делается беспокойным, и тогда человек берется лечить себя от беспокойства, вытворяя всякую дурацкую херню. Что б там Март ни думал о Джонни Редди, его возвращение, вполне вероятно, скуку облегчит.

– Есть в старых песнях правда, – говорит Джонни, продолжая созерцать. – Не уедешь – не поймешь. – Вдогонку добавляет: – Да и семью забросил я надолго.

Кел замечает, что с каждой минутой Джонни Редди нравится ему все меньше и меньше. Напоминает себе, что к такому был заранее подготовлен – независимо от того, каким Редди оказался бы в самом деле.

– Ты послушай сюда, я тебе скажу, кто помер, пока ты жуировал, – говорит Март. – Помнишь Лопуха Ганнона? Мелкого парнягу с большими ушами?

– Помню, канеш, – говорит Джонни, возвращаясь с просторов, чтобы уделить обсуждаемому все внимание, какого заслуживает. – Хочешь сказать, не стало его?

– Сердечный инфаркт его хватил, – говорит Март. – Обширный. Сидел на диване, отдыхал немножко и покуривал после воскресного обеда. Хозяйка его только-то и вышла белье развесить, а как вернулась, он уж сидит мертвый напрочь. И папиросина “Мальборо” еще в руке не догорела. Пробудь она с бельем своим на улице подольше, он бы весь дом с собой забрал.

– Ай, грустные вести, – говорит Джонни. – Боже упокой его душу. Славный был человек. – На лице он обустраивает должную смесь скорби и участливости. Будь на нем шляпа, он бы ее к груди прижал.

– Лопух тебя со своей земли гонял разок, – говорит Март, вперяя в Джонни раздумчивый взгляд. – С ревом да воплями, ей-же-ей. Что там была за тема, герой? С хозяйкой его кувыркался или что там вообще творил?

– Ай ладно, – говорит Джонни, подмигивая Марту. – Не позорь меня. Этот вот парень, неровен час, тебе поверит.

– И пускай, если ума достанет, – с достоинством отзывается Март.

Оба смотрят на Кела – впервые за некоторое время.

– Еще как достанет, чтоб треп твой не слушать, – говорит Джонни. На этот раз подмигивает Келу. Тот смотрит на него со сдержанным любопытством – долго, пока Джонни не смаргивает.

– Мистер Хупер всегда верит мне на слово, – говорит Март. – Верно, Миляга Джим?[5]

– Я просто типа доверчивый парень, – говорит Кел, что вызывает ухмылку – по крайней мере, у Марта.

– Ко мне завтра вечером кое-кто из ребят собирается, – впроброс говорит Джонни Марту, но не Келу. – Пара бутылок будет.

Март смотрит на Джонни, сияя глазами.

– Это было б мило, – говорит. – Славная пирушка по возвращении.

– Ай, да просто потрепаться да новостями перекинуться. Есть у меня одна затейка.

Брови у Марта взлетают.

– Да ладно?

– Есть, да. Чтоб этим местам кой-какую пользу принести.

– Ах как здорово, – улыбаясь ему, говорит Март. – Вот что округе нашей надо – свежая затея-другая. Мы ж застряли в глине намертво, а тут ты такой возвращаешься нас спасать.

– Ай, да куда там, на такое я не замахиваюсь, – говорит Джонни, улыбаясь в ответ. – Но от хорошей затеи вреда никому не будет. Давай приходи ко мне завтра, сам все узнаешь.

– Знаешь, что тебе надо поделать? – спрашивает Март, вдруг озаренный мыслью.

– Что?

Март показывает клюкой на горы.

– Вон ту каменюку видишь? Мне до печенок надоело кататься по этим дорогам, когда за горку надо. Рытвины такие, что из головы глаза вытряхивает. Нам нужна эдакая подземная пневматическая железная дорога. В Лондоне такая была еще аккурат со времен Виктории. Туннель с вагончиком, вот как в метро, только с обоих концов по пропеллеру. Один дул, а другой всасывал, и вагончик летел по туннелю прямиком, как дробина из дробовика. Двадцать пять миль в час. Ясно-понятно, гору эту проскочишь на ту сторону, ойкнуть не успеешь. Ты вот что прикинь и нам такое устрой. Если бриты могут, значит, и мы тоже[6].

Джонни смеется.

– Март Лавин, – говорит с приязнью, трясет головой. – Ты в своем репертуаре.

– Ихнее там в итоге добром не кончилось, – сообщает ему Март. – В один прекрасный день взяли да закрыли, замуровали туннель и ни словом не объяснили с чего. Пятьдесят или сто лет прошло, исследователь один нашел тот туннель, глубоко под Лондоном. Вагончик там внутрь остался замурован. Десяток мужчин и женщин так и сидели в нем по местам, цилиндры, да кринолины, да карманные часы все при них, но от самих только одни кости. – Он улыбается Джонни. – Но твой-то, ясно-понятно, не к добру быть не может. В наши дни техника вся наилучшая есть. Твой будет сплошь отличный. Берись-ка.

Через миг Джонни опять хохочет.

– Вот кто должен затеи думать – ты, а не я, – говорит. – Заходи ко мне и все услышишь. До завтра до вечера. – Обращается к Келу: – Приятно познакомиться.

– И мне, – говорит Кел. – Увидимся. – Ни к чему Келу приглашения на выпивку по случаю возвращения Джонни – под крышу, которую Кел своими руками чинил, но есть в нем глубоко сидящее неприятие неучтивости.

Джонни кивает ему, козыряет от виска Марту и направляется к дороге. Идет, как городской юнец, выбирая, куда ступить, чтоб ботинки не запачкать.

– Никчемный, блин, муденыш, – говорит Март. – Лучшее, что в этом парнишке было, у его мамани по ноге стекло. Чего ему от тебя надо?

– Поглядеть, у какого мужика его дочка болтается, видимо, – отвечает Кел. – У меня к этому вопросов нет.

Март фыркает.

– Если б ему дело было до того ребенка, он бы не сбег. Этот парнишка никогда ничего в своей жизни не делал, если оно не срубить пару фунтов или не покувыркаться, а ты не в его вкусе. Если он свой ленивый зад сюда дотащил, значит, хотел чего-то.

– Ни о чем не просил, – говорит Кел. – Пока, во всяком случае. Ты завтра к нему идешь послушать насчет великой затеи?

– Мне никакие затеи Джонни Редди не сдались, даже завернутые в чистое золото и доставленные самолично в голом виде Клаудией Шиффер, – отзывается Март. – Я сюда пришел, только чтоб он понял, что крючьями своими ему в тебя вцепляться не след. Если ему какая дармовщина нужна, пускай ее у кого другого поищет.

– Пусть пробует сколько влезет, – говорит Кел. От Марта ему одолжений не надо. – Он и впрямь с миссис Лопух путался?

– Старался изо всех сил. У этого малого и от треснутой тарелки встанет. К Лене своей его не смей подпускать.

Кел спускает это на тормозах. Март достает кисет, вытаскивает оттуда тощую самокрутку, закуривает.

– Я туда завтра вечером, может, и схожу, – говорит он задумчиво, снимая с языка ниточку табака. – Чего б он там ни задумал, найдутся тут в округе идиёты, которые на это поведутся. Не помешает приглядеть за делами.

– Попкорн прихвати, – говорит Кел.

– Бутылку “Джемисона” я прихвачу, вот что. У него годного ничего не найдется, а если слушать этого балабола, надо прокваситься как следует.

– Похоже, мне лучше и дальше ноль внимания на него, – говорит Кел. – Сэкономлю на бухле.

Март хихикает.

– Ой, да ладно. А потеха как же?

– У нас с тобой о потехе разные понятия, – говорит Кел.

Март затягивается самокруткой. Лицо его, сморщенное от солнца, внезапно мрачнеет.

– Я всегда за то, чтоб за скользкими мудаками приглядывать, – говорит. – Даже если оно хлопотно. Поди знай, когда возникнет такое, что упустить никак нельзя. – Тыкает клюкой в Келов помидорный побег. – Хорошо прут помидоры-то, – говорит. – Если будут какие лишние, знаешь, где меня найти. – Высвистывает Коджака и топает к своей земле. Переходя тропку, по которой ушел Джонни Редди, плюет на нее.

Ноль внимания на Джонни оказывается задачей потрудней, чем Кел предполагал. В тот же вечер, когда Лена высылает Трей домой и приходит к Келу, ему неймется. В основном вечера у них с Леной долгие и спокойные. Сидят на заднем крыльце, попивают бурбон, слушают музыку и разговаривают, или играют в карты, или укладываются в траву и наблюдают, как головокружительно над ними повертывается простор звезд. Когда погода случается чересчур ирландской, усаживаются на диван и занимаются почти тем же самым, дождь умиротворяюще нескончаемо стучит по крыше, а огонь в очаге наполняет комнату запахом торфяного дыма. Кел осознаёт, что это помещает их в категорию скучных старых пердунов, но ему-то что за печаль. Здесь одна из главных нестыковок у них с Мартом: быть скучным – едва ли не ключевая Келова цель. Почти всю его жизнь одна или несколько ее составляющих упрямо оставались интересными – да настолько, что обыденность заиграла для него недостижимыми оттенками дальнего конца радуги. С тех пор как она ему наконец перепала, он упивается ею ежесекундно.

Джонни Редди – в точности как Март уловил это, глядя аж со своего участка, – угроза скуке. Кел знает, что ничего он с этим мужиком поделать не может, у того прав быть в Арднакелти больше, чем у самого Кела, но поделать все равно хочется – да поскорее, пока Джонни не успел все обосрать. Лена пьет бурбон с имбирным пивом, устроившись в кресле-качалке, которое Кел соорудил ей на день рождения, а вот Келу не сидится. Кидает палку Драчу и Нелли, те удивляются смене распорядка, но отказываться от такой возможности не склонны. Дейзи, маманя Драча, по природе своей необщительная, на палку внимания не обращает и улеглась спать у Лениного кресла. Поля погрузились во тьму, хотя небо над деревьями на западе все еще омыто бирюзой. Вечер недвижим, и ни единый ветерок остаточную дневную жару не забирает.

– Ужином ты ее накормила, верно? – спрашивает он повторно.

– На взрослого мужика бы хватило, – говорит Лена. – А если малая все же захочет добавки, то я думаю, у Шилы найдется чуток еды по дому. Как считаешь?

– И она знает, что ей можно к тебе вернуться, если понадобится?

– Знает, ага. И впотьмах дорогу найти умеет. Да и в пургу, если налетит.

– Может, тебе вернуться б домой сегодня, – говорит Кел. – Вдруг она придет, а тебя нет.

– Тогда она сообразит, где меня искать, – возражает Лена. У Кела она проводит, может, пару ночей в неделю, о чем с первого же дня, а то и раньше, знает, естественно, вся деревня. Поначалу он осторожно предлагал Лене ходить к нему пешком – или ему к ней, чтоб люди не видели ее машину и не делали ее мишенью пересудов, но Лена только посмеялась над ним.

Драч и Нелли яростно тянут палку друг у дружки. Драч выигрывает и с победным видом мчится положить ее к ногам Кела. Кел бросает ее обратно во тьму двора, и собаки вновь исчезают.

– Он со мной приветливым был, – говорит Кел. – Зачем он со мной был приветлив?

– Джонни приветливый, – говорит Лена. – У него уйма недостатков, но никто не скажет, что он не приветлив.

– Если б Алисса околачивалась у какого-то немолодого мужика, когда ей было как Трей, я б с ним приветливым не был. Я б из него дух вышиб.

– Ты хочешь, чтобы Джонни из тебя дух вышиб? – уточняет Лена. – Я могу его попросить, но это вообще-то не в его стиле.

– Он их бил раньше, – замечает Кел. – Нечасто, судя по тому, что малая говорит, и не слишком крепко. Но поколачивал.

– А если б сейчас попробовал, у нее есть куда податься. Но он не станет. Джонни на коне. О нем весь город толкует, он покупает выпивки на весь паб и выкладывает свои приключения, какие у него случились в Лондоне, и ему это нравится. Когда мир к Джонни добр, Джонни добр ко всем.

Эта оценка Джонни совпадает с Келовой. Да вот только в самой глубине ему по-прежнему неймется.

– Он сказал Анджеле Магуайр, что побывал на гулянке с Кейт Уинслет, – говорит Лена, – кто-то плеснул выпивкой ей сзади на платье, и он ей отдал свой пиджак, чтоб прикрыть пятно, а она ему взамен свой платок. Он тот платок всему городку показал. Не сказала б, что Кейт Уинслет к той вещичке и близко подошла бы, хоть из любви, хоть за деньги, но байка хороша, как ни крути.

– Марту он сказал, что у него есть затея, – говорит Кел, тоже повторно. – Какая может быть затея у такого кента?

– Послезавтра узнаешь, – говорит Лена. – Март Лавин прибежит прямиком, чтобы все выложить. Этому только дай первым разнести сплетню.

– Что-то полезное для этих краев, он сказал. Что, к чертям, кенту этому покажется полезным? Казино? Эскорт-услуги? Монорельс?

– Я б не морочила себе этим голову, – говорит Лена. Дейзи скулит и подергивается во сне, Лена тянет руку вниз и гладит собаку по голове, пока Дейзи не успокаивается. – Что б там ни было, далеко оно не зайдет.

– Не хочу я, чтоб малая толклась рядом с таким мужиком, – говорит Кел, понимая, что несет чепуху. Осознаёт, что постепенно за последние два года привык считать Трей своей. Не в той же мере, в какой Алиссу, конечно, однако своей очень по-особенному, неповторимо, без всякой связи с чем угодно еще. Для него это так же, как изгороди сухой кладки, определяющие здесь, где чьи поля, – их складывали камень к камню по мере нужды, вид у них неряшливый, есть бреши с кулак величиной, но сцеплены они достаточно крепко, чтоб выдерживать и погоду, и время. Кел не считал это чем-то скверным – вреда тут никому не было. Вел бы он себя иначе, знай, что Джонни вернется домой и принесет с собой тот факт, что Трей на самом-то деле ни в какой весомой мере не Келова, Кел понятия не имеет.

– Этого ребенка не надуришь, – говорит Лена. – У нее крепкая голова на плечах. Что б там Джонни ни придумал, ее не втянет.

– Она хорошая малая, – говорит Кел. – Дело не в этом. – Не удается ему выразить это, даже самому себе. Трей – хорошая малая, замечательная, совсем скоро заживет своей хорошей жизнью. Но кажется, что это неимоверно наперекор всему и, на взгляд Кела, представляется таким устрашающе хрупким, чем-то невероятным, что нельзя трогать, пока клей не схватится как следует. Трей все еще слишком мала и как следует не схватилась.

Лена потягивает бурбон и наблюдает, как Кел изо всех сил швыряет палку. Обычно в нем есть этот нутряной покой крупного мужчины или крупного пса, такие могут предоставлять всему идти своим чередом и смотреть, к чему приведет. Вопреки обстоятельствам что-то в Лене с приятием смотрит на эту его другую сторону. Позволяет ей получше его узнать.

Она могла бы успокоить его – хотя бы временно, – забрав в постель, но с самого начала решила, что не позволит Келовым настроениям стать ее ответственностью; не то чтоб у него их было много, однако Шон, ее муж, был человеком настроения, и она по ошибке решила, что в ее задачи входит его настроения исправлять. Кел никогда не ждет от нее такого – вот это, среди многого прочего, она в нем и ценит. Портить такое у нее нет никакого намерения.

– Март говорит, что Джонни всегда нужны либо женщины, либо деньги, – говорит Кел. – Денег я б ему дать мог.

– Типа, чтоб свалил?

– Ага.

– Нет, – говорит Лена.

– Сам знаю, – говорит Кел. Слишком много тут для Джонни Редди вариантов ошибочного толкования – или злоупотребления, или и того и другого.

– Он в любом случае не возьмет. Не деньги Джонни нужны – ну или не только деньги. Ему нужна байка про него самого – как он добыл деньги, оказавшись большим героем. Или борзым разбойником хотя бы.

– А вот для этого, – произносит Кел, – он со своей большой затеей и лезет. Чем бы ни была. – Драч возвращается из глубин сада, волоча палку за один конец, а Нелли держит второй. Кел отнимает ее у парочки, бросает и смотрит, как те вновь пропадают в темноте. Последний свет отливает от неба, показываются звезды.

Лена пытается решить, выложить ли Келу мысль, которая у нее возникла накануне, пока она смотрела, как Джонни вразвалочку удаляется. Ей бы хотелось узнать Келово мнение – не только потому, что он как бывший сыщик наделен более широким знанием неприятностей в их разнообразных проявлениях, но и потому, как он осмысляет происходящее без спешки и натуги. Он даже слова не успевает сказать, а все уже кажется более постижимым, таким, что можно удержать и неторопливо разглядеть.

Лену останавливает его беспокойство. У нее есть лишь догадка, ни на чем, кроме неряшливой стрижки и старых воспоминаний, не основанная. При Келовой встревоженности взваливать на него это исключительно ради ее удобства было б нечестно. Лена сама осторожна и бдительна, но не тревожна. По природе своей она женщина не спокойная, покой ей дался нелегко, а у Джонни силенок маловато, чтоб этот покой поколебать. Она совсем не убеждена, что Джонни по силам натворить что бы то ни было серьезнее сборщика долгов за собой следом, но Келу, знающему о Джонни меньше, а о неприятностях больше, оно может видеться иначе. Ну и вдобавок она понимает, что ставки для Кела тут не такие, как для нее.

Лена добавляет напряжение у Кела на лице и то, что ловит себя на том, что Кела она защищает, к списку причин, почему она Джонни Редди презирает. Мужика этого в городе не было достаточно долго, чтоб притушить блеск на ботиночках или на улыбочке, а вот поди ж ты – он, сам вроде бы того и не желая, уже создает неприятности там, где раньше их не было.

– Пойдем, – вдруг произносит Кел, поворачиваясь к ней и протягивая руку. Лена думает, что он хочет в дом, но когда она подает ему руку и позволяет извлечь себя из кресла-качалки, он ведет ее вниз с крыльца, на траву. – Похоже, надо бы мне на чуток перестать совать нос не в свое дело, – говорит он. – Когда мы последний раз ночью гуляли?

Лена берет его под руку и улыбается. Драч и Нелли двигают следом, Драч скачет в высокой траве, просто резвясь, а Лена с Келом направляются к дороге, что вьется среди полей, едва видная и бледная в звездном свете. Ночные цветы источают густой медовый дух старой наливки. Дейзи приоткрывает затуманенный сном глаз, провожая их взглядом, и опять засыпает.

Хотя Кел старается не говорить этого вслух, Трей знает, что ему не нравится, если она болтается в горах по ночам. Когда она у него ужинает, он одним глазом следит за небом и велит ей отправляться домой, как только запад озаряется золотом. Тревожится, что она свалится в канаву и поранится, или сойдет с тропы и ее затянет в болото, или нарвется на кого-то из той россыпи одиночек, что живут высоко в горах, о ком судачат, что они полудикие. Трей все это не беспокоит. Она провела на горе всю жизнь, а это значит, что ее тело знает гору эту лучше, чем даже ум, малейшей неожиданной перемены в ощущениях от почвы под ногами или от ее уклона хватит, чтобы предупредить Трей о неладном. Мужчины с гор знают ее с младенчества и иногда дают ей фунт-другой, чтоб купила им того-сего у Норин в лавке или отнесла немного яиц или бутылку потина соседу в миле-двух выше по дороге. Трей подумывает примкнуть к ним, когда вырастет.

Она провела последние несколько часов на горном склоне, дожидаясь, когда отец более-менее наверняка уляжется или уйдет в деревню в паб “Шон Ог”[7]. Трей хорошо умеет ждать. Сидит, опершись спиной о каменную изгородь, в тени ее, чешет Банджо за ушами. У нее есть карманный фонарик, но ей нравится и незримость, и ощущение власти, какие возникают, когда она им не пользуется. Ночь все равно достаточно светлая – в небе полно звезд, а еще большой, близкий месяц; вниз по шершавым вересковым и осоковым склонам видно вплоть до самых полей, выбеленных лунным светом и бесформенных от теней, что отбрасывают изгороди и деревья. Здесь в воздухе витает тонкий раздерганный ветерок, но Лена одолжила Трей свою худи – слишком просторную и пахнущую тем же стиральным порошком, что и простыни. По временам с болота или от деревьев доносится резкий, потаенный хруст, но эти шумы Трей тоже не тревожат. Она сидит неподвижно и смотрит, не появится ли заяц или лиса, но какие бы звери там ни возились, они чуют Банджо и держатся подальше. Несколько раз, до того, как у нее завелся Банджо, она видела, как зайцы танцуют.