Охотник

Когда свет в фермерских домах внизу, мерцая, гаснет, Трей идет домой. Передняя часть дома темна, но сзади струится дымка желтого света: кто-то все еще не спит. Трей толкает калитку, Банджо напрягается и тихо предупреждающе взлаивает. Трей замирает, готовая бежать.

– Придержи собак, – произносит голос неподалеку, легкий и веселый. – Я безвредный.

Тень отлепляется от древесного ствола и лениво двигается к Трей.

– Ты глянь, какая ночь, – говорит отец. – Роскошь, да и только, а?

– Мамка знает, где я была, – говорит Трей.

– Знаю, а то. Сказала, ты у Лены Дунн старую кровать вощила. Молодец, что помогаешь ей. – Джонни глубоко вздыхает, чуть улыбается вверх звездам. – Ты понюхай этот воздух. Бог мой, ничего не найти во всем Лондоне, что сравнилось бы с этим запахом.

– Ну, – говорит Трей, кому воздух пахнет тем же, чем и всегда. Направляется к дому.

– Ай, иди сюда, – зовет отец ей в спину. – Не упускать же такую ночь. Побудем тут чуток. Аланна все не засыпает – перевозбудилась вроде как. Пусть мамка твоя ее укладывает спокойно. – Он движением головы подзывает Трей к себе, а сам устраивается поудобнее, уложив руки на запертые металлические ворота. Отец Трей любит устроиться поудобнее, и он это умеет – где бы ни был, везде смотрится так, будто он тут местный.

Трей помнит, что Кел сказал насчет того, чтоб не бесить отца. Она это считает дурью и знает, что Кел прав, – и то и другое разом. Подходит, встает у ворот в паре шагов от отца, руки в карманах худи.

– Я скучал по мамке твоей, – говорит Джонни. – Она все еще красивая женщина – ты, может, слишком мала, чтоб такое понимать, но это правда. Мне с ней очень повезло. Повезло, что она меня прождала все это время и не удрала с каким-нибудь хлыщом из тех, которые от двери до двери безделками торгуют.

Трей не в силах вообразить, что у мамки взялись бы силы удрать с кем бы то ни было, и уж точно никто никогда не объявляется у их двери. Она забыла отцов запах – сигареты, мыло, лосьон после бритья с какой-то духмяной пряностью. Банджо тоже улавливает это и поглядывает на Трей, ожидая подсказок, в какую категорию этот запах определить.

– Сидеть, – говорит ему Трей.

– Обалдеваю я от твоего роста, – говорит, улыбаясь ей, отец. – Когда тебя последний раз видел, была-то малявочка, от своей тени бегала, вот как есть. А теперь гляньте только: чуть ли не взрослая, работаешь, во всякие дома вхожа по всей округе. Я б сказал, ты половину народа тут знаешь лучше моего. Со всеми ладишь?

– Лена что надо, – говорит Трей. Чует, что он чего-то от нее хочет, но не понимает, что именно.

– Ай, ну да. Лена шикарная. И я тут заглянул к другу твоему Келу Хуперу. Прикинул, раз уж ты к нему ходишь, я должен чуток познакомиться. Убедиться, что он нормальный.

Трей насквозь холодеет от гнева. Он это произносит так, будто оказал ей услугу. Нет у него никакого права даже приближаться к Келу. Трей чувствует себя так, будто он ей руку в рот засунул.

– Похоже, годный он парниша. Даром что полицейский. – Джонни похохатывает. – Есусе, мой ребенок околачивается у гарды. Поди ж ты, а?

Трей помалкивает. Отец ей улыбается.

– Небось дотошный хрен, а? Вечно вопросы задает? “Где ты была в ночь на пятнадцатое?”

– Не-а, – отвечает Трей.

– Я б решил, тут вся округа по струнке ходит. Коли поймает ребяток за потином, спаси небеси, всех отволочет к гардам в городок, они и глазом моргнуть не успеют.

– Кел пьет потин, – говорит Трей. – Иногда. – Подумывает двинуть отцу по физиономии или удрать и переночевать в какой-нибудь развалюхе на горе. Пару лет назад она бы, может, проделала и то и другое. А сейчас просто стоит, сжав кулаки в Лениной худи. Гнев в ней слишком плотен и сложен, не найти ему выход.

– Ну уже что-то, по-любому, – с веселым удивлением говорит ее отец. – Не может он быть совсем уж паршивцем, раз с питьем Малахи Дуайера управляется. Надо бы как-нибудь притащить к нему чуток, устроить с того вечер.

Трей помалкивает. Пусть только попробует – она возьмет Келово ружье и отстрелит отцу ступню его блядскую, поглядим тогда, как он к Келу с горки спустится.

Джонни проводит рукой по волосам.

– Не разговариваешь со мной? – спрашивает горестно.

– Сказать нечего, – отвечает она.

Джонни смеется.

– Ты всегда была тихая. Я думал, это все потому только, что ты и словечка не могла ввернуть – при Брендане-то.

Брендана нет уже больше двух лет. Его имя Трей все еще чувствует как удар в кадык.

– Если ты на меня злишься за то, что я уехал, можешь запросто так и сказать. Я на тебя не рассержусь.

Трей пожимает плечами.

Джонни вздыхает.

– Я уехал, потому что хотел как лучше для вас. Для всех для вас – и для мамки твоей. Можешь не верить, и кто ж тебя упрекнет, но хотя бы подумай чуток про это, прежде чем решать, что оно все фигня. Тут я для вас ничего не мог поделать. Сама же знаешь, эта орава жулья ведет себя так, будто Редди – говно у них на ботинках, не более того. Я не прав?

Трей опять жмет плечами. Соглашаться с ним ее не тянет, но он прав – или почти прав. Люди с ней и ее семьей в последние пару лет обходятся приятней, но скрытый тон не изменился, и приятность эта ей не нужна, даже если б она была неподдельной.

– Ни один из них мне никакой лазейки не оставил. Все знают, что папаша мой был шалопут, а до него и его папаша, а больше никто ничего и знать не желает. Я б тут сто разных дел себе нашел в округе, но большое везенье, если удавалось хоть день говно лопатой покидать. Фабричную работу я бы взял, с какой и во сне справлюсь, но не успевал я рта открыть, а мне уже от ворот поворот, а работа достается какому-нибудь, блин, идиёту, кто шнурки себе едва завязывает, зато папаша его бухал с управляющим. И без толку было соваться хоть в Голуэй, хоть в Дублин. Слишком маленькая она, эта клятая страна. Вечно кто-нибудь да знает кого-то, чья мамка из Арднакелти, и все мои возможности раз – и нету. – Щелкает пальцами.

Трей узнаёт темную ноту у него в голосе. Раньше она означала, что он шваркнет дверью и вернется домой пьяным – или не вернется вообще. Теперь эта нота тише, всего лишь эхо, но мышцы на икрах у Трей все равно подергиваются – готовы к бегу, если понадобится.

– Это человека точит. Точит, пока он сам себя из виду не теряет. Я становился злым, вымещал это на мамке твоей – у меня отродясь жестокой жилки не водилось, но я с ней был жестокий те последние пару лет. Она такого не заслужила. Останься я, был бы и того хуже. Лондон – самое близкое, куда я мог податься и все ж иметь какие-то возможности чего-то добиться.

Смотрит на нее. Лицо у него в тех же напряженных линиях, какие ей памятны еще с тех ночей, но и они теперь побледнее.

– Ты ж понимаешь, что я правду говорю, верно?

– Ну, – отвечает Трей, лишь бы он оставил эту тему. Ей насрать, почему отец уехал. С тех пор как он уехал, главой семьи был Брендан. Он считал, что это его задача – заботиться о них всех. Если б отец остался, Брендан, может, все еще был тут.

– Не держи на меня зла за это, если можешь. Я старался как мог.

– У нас все было шик, – говорит Трей.

– Было, конечно, – с готовностью соглашается Джонни. – Мамка твоя говорит, ты ей здорово помогала. Мы тобой гордимся, оба-два.

Трей не отзывается.

– Тяжко было тебе небось, – участливо произносит отец, переключая тон. Трей чует, как он ходит кругами, выискивает подходы. – Наверняка – а еще и Брендан уехал вдобавок. Вы двое люто близкие были друг дружке.

Трей отзывается, держа голос ровным:

– Ну.

Брендан был на шесть лет старше ее. До Кела и Лены только он вроде как думал о Трей по собственному желанию, а не потому что должен, и всегда умел ее рассмешить. За полгода до того, как Трей познакомилась с Келом, Брендан в один прекрасный день вышел из дома и не вернулся. Трей не думает о том полугодии, но оно залегает в ней, как кольцо пожара в древесном стволе.

– Мамка твоя говорит, он подался меня искать. Он так тебе и сказал?

– Он мне ничего не говорил, – произносит Трей. – Я слыхала, он, может, в Шотландии. – Это правда.

– Так или иначе, он меня не нашел, – говорит отец, качая головой. – Ни за что б не подумал, что он так близко к сердцу примет этот мой отъезд. Ты хоть какие-то вести от него получала?

Ветер беспокойно перебирает пальцами деревья у них за спиной. Трей отвечает:

– Не-а.

– Отзовется, – уверенно говорит отец. – Будь спокойна. Он там гуляет, только и всего. – Ухмыляется, глядит вдаль, на склоны в темном вереске. – И молится, чтоб гулять, да не нагуливать.

Брендан похоронен где-то в этих горах, Трей не знает, где именно. Бывая там, она все высматривает знаки – прямоугольник рытой земли, пятно, где поросль не успела отрасти, обрывок ткани, вытащенный на поверхность непогодой, – но гор куда больше, чем она в силах осмотреть за всю жизнь. В городке есть люди, которым известно, где Брендан, потому что они же его туда и положили. Кто они, эти люди, Трей не знает. Она высматривает знаки и у людей на лицах, но не предполагает, что найдет. Скрытничать люди в Арднакелти умеют.

Она дала Келу слово, что никому ничего не скажет и ничего не станет предпринимать. Трей, понимая, что мало что еще у нее есть, слово свое ценит страх как высоко.

– Я вернулся, – подчеркивает Джонни. – Видишь? И Брендан так же поступит.

Трей спрашивает:

– Собираешься остаться?

Вопрос простой – она хочет знать, с чем имеет дело, – но отец усматривает в этом мольбу.

– Ай милая, – говорит он, оделяя Трей нежным взглядом и улыбкой. – Конечно. Никуда не пойду. Папка теперь дома.

Трей кивает. Несолоно хлебавши. Ясно, что он верит в сказанное, но так у него всегда, таково одно из его дарований – каждое слово из собственных уст воспринимает как евангельское. Трей успела забыть, как это – разговаривать с ним, сплошь туман и муть.

Джонни подается чуть ближе, улыбка ширится.

– Незачем мне куда-то деваться, ну, – сообщает он доверительно. – Хочешь, скажу кое-что?

Трей пожимает плечами.

– У меня есть задумка одна, – говорит Джонни. – Когда она у меня сбудется, только и денемся мы, что в славный новый дом с большой спальней на каждого. И в дырявых джинсах ты гулять тоже не будешь.

Ждет ее вопроса. Трей его не задает, и тогда Джонни заново пристраивает руки на воротах поудобнее, готовится выложить свою байку в любом случае.

– Познакомился я с чуваком, – говорит он, – там, в Лондоне. Сидел в одном ирландском пабе, с приятелями взяли по пинте, тихо-мирно, и тут подрулил этот парень. Англичанин. Задумался я было, что́ он в таком месте делает, паб-то чуток лихой, а сам он из таких, какие бренди пьют в пафосных гостиницах. Пальто на нем да ботинки – сразу видать, что они стоят больше, чем я в месяц на руках имею. Сказал, что расспрашивает насчет кого-нибудь из Арднакелти, и его отправили ко мне. – Джонни капризно закатывает глаза. – Канеш, я прикинул, что дело худо, как ни крути. Сам-то я не пессимист, но Арднакелти ко мне лицом не повертывалась никогда. Уже собрался сказать ему, чтоб шел нахер, и совершил бы худшую в жизни ошибку, но тут он мне пинту предлагает, а мне в тот день чуток фунтов как раз не хватало. И, поди ж ты, выяснилось, что у него бабка из Арднакелти. Из Фини она была. Уехала в Лондон еще до войны, медсестрой, и замуж вышла за врача – большую шишку. Рассказывала тому парню байки про здешние места, до чего тут красиво, как она носилась по горам – точь-в-точь как ты, ну. – Он улыбается Трей. – И рассказала она ему еще кой-чего. Знаешь ведь, что тут, под низом гор, золото есть, а?

– Учитель говорил, – произносит Трей. – На географии.

Джонни наставляет на нее палец.

– Вот молодчинка, что в школе внимательная. Далеко пойдешь. Учитель прав. Те, кто жил тут тысячи лет назад, они-то знали, где его искать. В этом краю древних золотых украшений найдено больше, чем во всей остальной Европе, тебе про то учитель говорил? Браслеты шириной с твою руку, ошейники здоровенней обеденных тарелок, кругляши типа монет, какие тогда на одежду нашивали. Твои прапрадеды и прапрабабки на всяких праздниках с головы до пят в них были обряжены. Залезали вот на эту гору, сидели у костров и сверкали так ярко, что глазам больно. Откапывали их полные горсти небось, здоровенные слитки, чисто как мы торф режем.

Изображает, как сгребает что-то ладонью, и вскидывает руку. Голос у него летит, возносится. Воодушевление его пытается утащить Трей за собой, но ей это не нравится. Не вписывается оно в тихую ночь. Трей чувствует, будто отец тянет на себя ее внимание так, как ей кажется небезопасным.

– И только когда пришли бриты, – продолжает Джонни, – и землю у наших людей забрали, они уехали и поумирали с голоду, и вот так помаленьку знание и растерялось. Да только вот… – Он подается еще ближе. Глаза сияют. – Не напрочь. Все еще есть несколько семей, какие знание передавали дальше, все эти сотни лет. Чувак тот в пабе – Киллиан Рашборо, так его звать, – дед его бабки объяснил ей, где искать. А она рассказала Киллиану.

Джонни клонит к ней голову, ждет, чтобы попросила рассказать побольше. Глаза у него сияют в лунном свете, на лице полуулыбка, по виду он едва ли старше Брендана.

Трей говорит, беря быка за рога:

– И Киллиан этот сказал тебе, и теперь ты собираешься это золото выкопать. – Вот зачем он вернулся – за деньгами. С этим осознанием налетает и облегчение. Трей не обречена на Джонни. Если ничего не найдет и перестанет быть для деревни диковинкой, он отсюда свалит.

Джонни смеется.

– Ай батюшки, нет. Только дурак вручает карту сокровищ первому встречному-поперечному, а Киллиан не дурак. Но ему нужен был человек из Арднакелти. Наводки, которые ему бабуля дала, – они ему китайская грамота: “В старом русле, теперь пересохшем, сразу у северо-западного угла поля, которое Доланы выкупили у Па Лавина…” Ему нужен тот, кто в этих местах ориентируется. Нарисуйся он тут сам по себе, тут никто ему на своей земле копаться не даст. А вот со мной… – Джонни вновь подается к ней. – Скажу тебе секрет, – говорит он, – я его попутно узнал. Лучшее, что человеку в жизни может достаться, – чуток блеска. Чуток возможности, чуток волшебства. Блеск. Людей к нему тянет. Если он у тебя есть, без разницы вообще, нравишься ли ты им, уважают ли тебя. Они сами себя уговорят. И делать будут всё, чего ты от них хочешь. Знаешь, где я был вчера вечером?

Трей жмет плечами. Ниже среди темных полей осталось лишь несколько точек желтого света, прохладный ветер делается резче.

– Я был в “Шоне Оге”, крак[8] устраивал на полгородка разом. Четыре года назад я хоть огнем гори, ни один из ребяток и поссать бы не зашел, чтоб меня потушить. А стоило мне закатиться вот в этом… – Джонни дергает себя за лацкан кожаной куртки, – да купить выпивки, да рассказать про жизнь лондонскую, как они все вокруг меня столпились и давай смеяться над моими шутками да по спине меня хлопать, уж такой я им классный парниша со всех сторон. А все потому, что у меня блеск есть – чуток денег да чуток авантюры. И это еще что. Погодь, пока они увидят, с каких я козырей схожу.

В компании таких говорливых Трей не оказывалась с тех пор, как не стало Брендана. Бренданово балабольство и озорство Трей к себе тянули, хоть она только и могла в ответ лыбиться. Отцова болтовня для Трей – бомбардировка. Хочется стать даже тише обычного.

– Единственный и неповторимый мистер Киллиан Рашборо прибудет из Лондона через несколько дней, как только завершит какие-то важные деловые дела, и тогда… – Джонни толкает Трей локтем в руку. – И тогда, а? Мы будем в шоколаде. У тебя платья будут от Джорджо Армани или вип-билеты на встречу с Хэрри Стайлзом, сама выберешь. А этому вот парняге брильянтовый ошейник пусть будет. Куда желаешь поехать на каникулы?

Трей смекает: он хочет, чтоб она все свои надежды возложила на него. Когда осознала впервые, что он слишком хлипкий для такой ноши, Трей уж и не упомнит. Думает о Брендане – до того, как он в последний раз вышел за дверь, со всей серьезностью пообещав ей ко дню рождения новый велосипед.

– А если он золота не найдет? – спрашивает Трей.

Джонни щерится.

– Найдет.

Вдали, среди деревьев выше по склону, – треск крыльев в ветвях и резкий птичий крик тревоги. Трей внезапно и остро хочет уйти с улицы в дом.

– Я пойду, – говорит.

Отец секунду смотрит на нее, затем кивает.

– Иди. Скажи мамке, я скоро. – Когда Трей, огибая дом, оборачивается глянуть на него, он все еще опирается о забор, лицо вскинуто к луне.

Шила протирает столешницы в кухне. Кивает Трей, когда та заходит, но головы не поднимает. Трей отыскивает ломоть нарезного хлеба, мажет его маслом, свертывает и ест, опершись о холодильник. Банджо тяжко оседает у ее ног и исторгает несусветный вздох. Хочет завалиться спать.

– Он на улице, – произносит Трей. – Говорит, скоро придет.

Мама отвечает:

– Где ты эту худи взяла?

– У Лены.

Шила кивает. Трей спрашивает:

– Ты ему дашь остаться?

Шила продолжает тереть.

– Он тут живет, – говорит она.

Трей отщипывает для Банджо кусочек хлеба, смотрит на мать. Шила женщина высокая, жилистая, мосластая, с густыми рыже-каштановыми волосами, чуть тронутыми сединой, затянутыми в хвост. Лицо у нее как старое дерево – кое-где вытерто до блеска, а кое-где грубое – и неподвижное. Трей ищет в нем красоту, о которой говорил отец, но слишком уж много раз видела она это лицо и в таких понятиях истолковывать его не может. Говорит:

– Это ты ему сказала, что Брен ушел его искать?

С тех пор как они промеж собою произносили имя Брендана, прошло почти два года. Шила знает то же, что знает Трей, – плюс-минус. Трей слышит, как мать шумно выдыхает через нос.

– Я.

– Чего это?

Шила смахивает крошки со стола в ладонь.

– Я хорошо знаю отца твоего. Вот чего.

Трей выжидает.

– И еще я ему сказала, что вы тут все скучали по нему люто. Все глаза выплакивали что ни ночь, вы с Мэв в школу не шли, потому что стыдно было, что нет у вас папки. И стыдно, что мне годная одежда не по карману.

– Мне насрать было, что он уехал, – говорит Трей. – Да и насчет одежды насрать.

– Я знаю.

Кухня пахнет беконом и капустой. Мать двигается медленно и ровно, словно растягивает запас сил.

– Если совесть его заест как следует, – говорит Шила, ссыпая крошки из ладони в мусорное ведро, – он от этого сбежит.

Шила тоже хочет, чтоб он ушел. Трей не удивляется, но это знание не очень-то ее утешает. Хвати у Шилы сил выселить Джонни, она б это уже устроила.

По коридору несется сонный плач:

– Мамочка!

С тех пор как отец уехал, Аланна спала с матерью, но ее плач доносится из комнаты Лиама. Шила вытирает руки о посудное полотенце.

– Дотри стол, – говорит она и уходит.

Трей запихивает остаток хлеба в рот и протирает стол. Слушает, как бормочет капризно Аланна, как беспокойно шевелятся деревья. Заслышав хруст шагов за входной дверью, щелчком пальцев зовет с собой Банджо и двигает спать.