Мёд для убожества. Бехровия. Том 1
– Полезай! – парень сходит на крик, и кончик Сираля, измазанный в слизи, теперь указывает в мою сторону. – Или Лих из цеха Хрема забудет, что у тебя ни гроша за пазухой! И тогда…
Лих из цеха Хрема не успевает договорить. Мы оба отвлекаемся на засор, когда тот начинает бурлить и булькать – как забытая на огне кастрюля. Вновь надувается пузырчатая масса, и новые трещины, напоминая голодные беззубые пасти, раздаются в ней.
Я покорно жду, когда засор успокоится опять. И он, побуянив еще немного, действительно опадает. Тогда я снова обращаюсь к Лиху, чтобы вежливо высказать всё, что думаю о сложившейся вертикали власти в нашем небольшом отряде… Но не успеваю даже ухмыльнуться, поймав его растерянный взгляд.
Что-то вытянутое и скользкое опережает мою ухмылку. Врезается в Лихову грудь – и отбрасывает парня на добрые пять локтей. Чтобы так же быстро втянуться обратно в заросший тоннель.
Мне чудится, будто удар опередил сам звук удара. Хлесткий, но хлюпающий звук. Смажь нагайку растопленным жиром, взмахни – и будет точно он.
Когда в туннеле набухает опять, я пячусь. Наружу выплескивается большое, бесформенное… Вязкий сгусток, каким-то образом народившийся из сора и слизи, скоро вытягивается в длинную маслянистую фигуру. Расправляет отростки, выдувает голову, скошенную посреди лба…
Бульк – и на ней всплывают два глаза. Без зрачков или белков; непроницаемо-черные, как у рака.
– Шишига, – озвучиваю я догадку.
Словно поняв мои слова, тварь угрем ныряет вниз. Растворяется в свалке с удивительной грацией, а дно ходит ходуном: то вздыбливается, то проседает, – и движение это с каждым разом всё ближе и ближе.
Вдруг из компоста вышмыгивает зверек. Тот самый, одноглазый и тощий, не больше кошки – Лих назвал его шрюпом. Шустро взобравшись на спинку разбитого стула, он беспокойно озирается, и лысая шкурка дрожит на костлявом хребте.
Я делаю шаг назад, под подошвой хрустит ветошь. И шрюп, вспугнутый этим хрустом, нервно шипит. Где-то внизу проходит гуд. Кажется, от него даже вода в моих башмаках вибрирует.
– Тихо, дружище, – я прикладываю палец к губам, – давай-ка не…
Договорить я не успеваю.
Там, где только что был шрюп, взметается облако сора. Опрокинувшись на спину, закрываю лицо от щепы и вижу тонкое щупальце, растущее из-под земли. Оно торчит шипом, извивается змеей – а в хватке его мечется желтоглазый щрюп. Зверек успевает лишь коротко взвизгнуть – и умолкает навсегда, затянутый вглубь накопителя.
Я судорожно вскакиваю на ноги – и бегу, бегу! Перепрыгивая через доски, оскальзываясь на рваном шмотье… Соберись, Бруг, ты бил шишиг и раньше – в болотах Глушоты… Но эта времени зря не теряла: отъелась, раздобрела на нечистотах целого города.
Спокойно, Бруг! Большая или маленькая, но ты знаешь, как прикончить шишигу… О Пра, какая же она огромная!
Дрянь и гниль ползут подо мной как живые. Дважды я чуть не падаю снова. Трижды – чуть не влезаю ногой туда, где секунду после разверзнется чавкающая полость.
Краем глаза я замечаю синее копошение вдали. Лих! Живой еще, проныра. Это хорошо, пса крев! Теперь, чтобы выжить, мне не нужно двигаться быстрее шишиги.
Достаточно бежать быстрее Лиха.
Я подлец? Ни черта подобного! Теперь каждый за себя. И уж лучше я буду живым подлецом, чем мертвым героем. Своя куртка ближе к телу! Так что идеалы гребаного цеха идут лесом. А с ошейником Бруг что-нибудь сообразит…
…или нет.
Всплеск, треск, утробное бурчание. Передо мной вздымается вал, нашпигованный заразой и осколками – и хлещет навстречу.
– Шельма! – рычу я, прежде чем меня накрывает с головой.
Я чувствую, как кожа покрывается занозами, а под куртку льёт холодная жижа. Как шаловливые духи проказы и чумы переминаются меж пальцев, лижут шею под воротником, норовят залезть во все возможные отверстия моего таборянского тела.
Какая же тупая и бессмысленная смерть, Бруг! Захлебнуться дерьмом бехровцев!
Нет, Пра тебя подери. Ты не сдохнешь. Ты не сдо…
Неведомая сила выхватывает меня из трясины. Я жадно глотаю воздух, и он уже не кажется таким затхлым и зловонным. Мои ноги теряют опору, и я с удивлением осознаю, что вишу в воздухе. Туго стянутый поперек пояса чем-то скользким, липким, извивающимся…
– Да что ж такое… – скулю я от досады, смахнув с лица грязь.
Передо мной – те самые по-рачьи непроницаемые глаза. Не угадать, куда они смотрят и смотрят ли. Но их взгляд гипнотизирует.
Так бы и загляделся, если б не уродливая харя шишиги. Неестественно-гладкая, туго обтянутая водянистой кожей цвета свежего синяка, она напоминает голову утопленника. Те же вздутые щеки, рваная дырка носа, будто обглоданного рыбами… Но вместо человеческого рта – ворох егозистых отростков. Клубок червей, а не пасть.
Но самое жуткое в шишиге – ее башка, кончающаяся прямо за глазницами. Череп ее обрывается так внезапно, словно боги забыли достроить его до темени. Дальше – только ровная выемка, до краев наполненная сверкающей жидкостью. Когда чудовище склоняет голову, эта жидкость не выливается, не ходит кругами от толчков тела. Она словно существует по своим собственным законам, а по не тем, что даны природой.
– Э-э, как дела? – завожу я разговор, натянуто улыбнувшись твари.
Та туже сжимает меня щупальцем. Под бинтами режет, будто швы разошлись.
– Ну и мразь же ты! – ослепленный болью, я хочу отодрать щупальце, проникнуть в него пальцами, расцарапать насквозь… Но ногтям не за что зацепиться – всё равно что поддевать пиявку иглой.
Шишиге не нравится. Она подносит меня ближе, и я могу разглядеть самый крохотный отросточек на осклизлой роже. Ее червивый рот мельтешит совсем рядом… И тогда я вспоминаю, что самое отвратительное в шишиге – это всё-таки смрадный тандем двух ароматов: тухлых устриц и раскопанного кладбища.
– Ну давай! – напоказ храбрюсь я, не оставляя попыток вывинтиться из хватки чудовища. – Хочешь сожрать Бруга? Да Бруг сам тебя сожрет, пивная ты закуска!
Шишига изгибается и зачем-то опускает меня ниже. Туда, где на гладком теле надулись два пухлых мешка. И каждый мешок – с половину бедняги Бруга.
Глаза мои ширятся, а сердце уходит в пятки.
– Не-не-не! – бешено кручусь в навязанных объятиях, поняв наконец, почему тварь не торопится мной отобедать. – Бруг на это не согласен! Найди другого, приятель!
Я вою пуще жалобницы, но шишиге плевать. Перевожу взгляд с мешков на ротовые щупики, дрожащие в животном нетерпении. Щупальце гладит меня по шее, затягивается ласковой удавкой… Становится дурно.
Воздух рассекает свист – и шишигины щупальца встают торчком. Ее хватка ослабевает, а я взлетаю. Совсем на мгновение – пока мусорная подушка, рыхлая и податливая, не принимает мое упавшее тело.
Я с удивлением замечаю бледный кусок стали, что слабо серебрится чуть пониже мешков. Шишига корчится, свистит вскипевшим чайником. Щупальца невпопад молотят по сторонам, рвут и мечут. Корчатся, сворачиваясь кольцами. Выбивают из накопителя клубы сопревшей трухи.
– Эй! – перекрикивает свист и грохот знакомый голос. – Ты цел?!
– Лих?! – за шишигой мелькает синее пятно. – Лих! Уходи, пса крев!
Тут шишига перестает свистеть, переходя на низкий гуд.
– Не пойду! – криком отвечает Лих, странно подергиваясь. – Не брошу Сираль!
Я с кряхтением поднимаюсь на ноги и вдруг понимаю, почему клинок еще не покинул студенистой плоти. Его уже и не видно почти: обманчиво жидковатые телеса похоронили под собой половину шпаги, накрепко склеились с ней. Только самое острие – жалкий уголочек блеска – дрожит из брюха шишиги.
Тварь теряет ко мне интерес. Одарив меня плевком, она отворачивает голову. Размазывая слизь по лицу и шее, я успеваю заметить, как скошенная черепушка противоестественно плавно, по-совиному очерчивает полукруг на бесформенной «шее». Щупальца ее напрягаются и пружинисто сигают к Лиху.
Парень вскрикивает, но тварь уже нависла над ним смертельной аркой – и отвратные мешки перетекли по телу к добыче. С гадким чревным бульканьем.
– Бруг! – не своим голосом вопит Лих, вдавленный шишигой в самое хламье. – Оно сейчас… Помоги, курва!
Вдруг под кадыком у меня щелкает, и сквозняк гладит по липкой шее. Я подношу руку к горлу – и глуповато ухмыляюсь.
Ошейника нет. Пальцы касаются кожи. Она сопрела, под щетиной зудит нечеловечески – но как же я рад! Всё равно что отрастить конечность из культи, вот на что оно похоже.
Под ногами раздается лязг – так заканчивает свое движение заостренный болт. Он ввинчивается в обломок размокшей фанеры у моего башмака – и дырявит насквозь.
Чертов болт на чертовом ошейнике. Раскрытом, перемазанном слизью ошейнике.
Получай, гремлинова приблуда! Виной тому ошибка механика или слизь шишиги – плевать! Никакому прогрессу не удержать таборянский дух Бруга.
– Бруг! – режет по ушам вопль Лиха. – Быстрее, шрюп тебя…
Голос его захлебывается, и у меня пересыхает во рту. Я вижу, как шишига расползлась над парнем, точно вязкий шатер – и не видно уже ни синего дергания бридж, ни благородного блеска стали.
Я переношу вес на ногу, порываюсь скакнуть к твари… Но какой-то внутренний голос вдруг осекает:
«Что удумал, Бружище?!» – слышу я визгливый укор. – «Поводку кирдык, а ты всё цацкаешься?»
Мозг обманывает меня, рисует Лиха трепыхающимся, хлебнувшим горькой слизи. И следом напоминает о другом Лихе. Том, что проткнул шпагой зверюгу, когда она уж готовилась провернуть со мной непристойную пошлость.
«Беги со всех ног, Бружок!» – истерически верещит голос. – «Спасай свой крепкий зад!»
Надо скрыться в темноте коллектора и тут же выбросить из памяти всё, что знаю о Лихе. Я свободен, пса крев! Почему же тогда ты медлишь? Нельзя привязываться к людям. Они – лишь пометки на полях твоей истории.
А Лих – просто придурок, самовлюбленный мамкин садист с манией дуэлянства. Но разве не такие нравятся Бругу?
Если так, то мир и впрямь станет без Лиха… скучнее.
А еще цех. Хремовцы не оставят меня в покое – настучат констеблям. Спрячут Цепь за десятью замками, а весь город станет гоняться за мной, как волки за зайцем. Нет, Бруг, ты спасешь пацана не из слабости, а из холодного расчета.
«Ты размяк, братан!» – негодует голос. – «Рви отсюда!»
И я, схватив с земли ошейник, рву. Разбегаюсь, отталкиваюсь от помойной кучи – и прыгаю.
Шишига свистит, когда наточенный болт впивается ей в спину. Щупальце лениво дергается, взмахивает над моей головой – словно отгоняя муху. Башмаки скользят, левая рука вязнет в желейной туше, но я упрямо взбираюсь по ней, раз за разом вонзая ошейник в водянистую плоть. Меж пальцев сочится липкая пена, пучась из свежих проколов.
Руки хватаются за ровный край башки-блюдца. Я подтягиваюсь, сажусь на загривок шишиги – и пропадаю в отражении жидкости, что плещется в выемке ее головы.
Лужица идет рябью. Смазывает и горбатый таборянский нос, и глаза – черные, бешеные… Это мои глаза и не мои сразу – ведь смотрят с чуждым мне смятением.
Я шумно выдыхаю. А после, приложившись к выемке губами, начинаю пить.
Первый же глоток сводит горло спазмом.
Глаза слезятся, лицо дергает как от падучей болезни. Я давлюсь, задыхаюсь, но пью. И не перестаю, даже когда шишига свистит и щупальца ее оплетают ноги. Тварь покачивается и опадает подо мной, но холодные отростки всё тянут – да так, что трещат швы на животе.
Последний глоток я чуть не выплевываю обратно; зрение мутит, а пальцы разжимаются сами собой. Загривок шишиги стал вдруг необычно жидким – и я слишком поздно осознаю, что увяз в нем по пояс. И продолжаю тонуть.
"Вот же дрянь, Бруг…" – успеваю подумать я. А потом слизь растворяет все мысли.
ГЛАВА 6. Шваржаг
Бруг. Рюень, 649 г. после Падения.Догма первая: цеховое братство служит Бехровии и ее народу без оглядки на расу, пол и прожитые лета.
Догма вторая: цеховое братство ставит своим долгом охранять Бехровию от психических и чудовищных угроз, не жалея ни здоровья, ни психики, ни жизней своих.
Догма третья: цеховик обязан почитать мастера как отца своего или мать, ибо мастер – голова братства, а цеховики – тело его.
Догма четвертая: любой, кто вступил в цех добровольно, волен покинуть его, если не занят поручением; любой, кто вступил, спасаясь от казни или каторги, покинет братство лишь в гробу.
Первый мастер цеха неделимого Яков, отрывок из «Догматов Цехового братства»
– Вставай, новобранец, – я пробуждаюсь от резкого толчка. Удар тупой болью отдается в боку.
Распахнув глаза, тут же встаю на четвереньки. И меня начинает тошнить – долго и мучительно. Изо рта хлещет вязкое, со вкусом старой вонючей тряпки, никогда не знавшей стирки… В какой-то момент даже кажется, что гортань вот-вот разорвет, а челюсть вывихнет.
– Фу-у-уф, Пра… – кажется, всё. Кое-как сев, утираю губы рукавом. – Как же погано… Чем мы так напились?..
– Не знаю, дядя, – Лих тяжело опирается на шпагу, одетую в ножны. – Но оно, походу, сдохло.
Обрывки воспоминаний складываются воедино. Всё вокруг в отвратном желе. Я в желе, Лих в желе… Кажется, я сам теперь состою из этого желе.
Самое настоящее Бругожеле. Где-то такое уже было…
Замечаю под ногой Лиха большущую белую чашу. Скорее, гигантский кубок, только дырявый – две дырки поменьше, и одна огромная, откуда еще продолжает капать слизь. А вместо ножки у кубка – коротенький отросток, как бы собранный из толстых позвонков зобра…
– Точно сдохло, дружище, – чихнув остатками студня, подтверждаю я. – На черепушке стоишь.
– О, вона как… – устало покачнувшись, отступает Лих.
Приняв поданную руку, я с трудом встаю. И, превозмогая боль в боку, со всей дури опускаю на череп шишиги тяжелый башмак. Когда мягкие кости лопаются, раскрывшись бледным цветком, запускаю руку внутрь.
– Ну и гадость, – Лих шумно вздыхает, а щеки его бледнеют. – Ты там что, золото хочешь найти?
– Не всё золото, что блестит, дружище, – выудив из ошметков мясистый мешочек, скоблю его ногтем, – но что-то всё-таки золото. Или соль…
– Мудрость дня от Лиха: соль можно купить у бакалейщика, – морщится цеховик.
– Не такую, дружище! – я даже забываю про мерзкий вкус на языке, когда ноготь, разодрав оболочку, чиркает по белым кристалликам. – Это алемброт, пса крев! Редкая штука. Найдешь нужного человека, и деньжат можно на месяц выручить. Ай да шишига, удружила Бругу…
– Так это шишига, – отстраненно протягивает Лих, кутаясь в плащ. – Теперь буду хвастать, что от меня даже у шишиги башню сорвало… Я не я, если она меня не хотела. Видал, как титьки тянула ко мне?
– Тут ты прав, тварь не жрать нас собиралась, – хмыкаю, убирая алемброт во внутренний карман куртки. – Только это был мужик, а не самка. Шишиган, да еще и озверевший в пору гона. Первый раз такого жирного вижу.
– Гонишь, – хлопает глазами Лих, качнувшись вместе с Сиралем, как лист на ветру. – Я же видел у него… У нее титьки! Такие мешки, что…
– Правильно сестра тебя идиотом зовет. Это моло́ки! – я лающе смеюсь, но смех отдается внутри рвотным позывом. – Фуф… В общем, дружище, шишиган к тебе – в самом прямом смысле – хозяйство катил. Я всё гадал, что это за засор там… А это шишиган любовное гнездышко строил. Тебя, панночку, поджидал!
Лих не прыскает в ответ, даже не отшучивается, обидчиво надув губы. Только спрашивает бесцветным голосом:
– У шишигана же есть жало?
– Нет… – нахмурившись, неуверенно отвечаю я.
– Вот курва.
– Он же не… – я оглядываю Лиха с ног до головы, но не нахожу ран, – не «ужалил» тебя?
Лих теперь бледнее поганки. Не говоря ни слова, он распахивает полу плаща.
Чуть повыше колена, на бедре, только что прикрытом винной тканью, вспухла безобразная язва. Нога вокруг укола, словно вывернутого наизнанку, отекла, притом так сильно, что бриджи разошлись. И по брючине теперь стекает что-то мутное. Что-то, напоминающее молочную сыворотку – только розоватую от крови.
– Черт, да он тебя осеменил! – я хочу рассмотреть рану ближе, но Лих с шипением отдергивает ногу.
– Отвали, – хрипит он. – Это типа… очень плохо?
– Ну, мамкой не станешь, если ты об этом, – чешу бороду, слипшуюся в липкий комок. – Но он тебя глубоко, э-э, «ужалил». Повезет, если без ноги останешься…
– Пойдем, дядя. Больше здесь делать нечего, – хмуро бросает Лих.
Он делает шаг – и, оступившись, чуть не зачерпывает лицом остатки шишиги. Еле-еле, в последний момент парень успевает ухватиться за мой локоть.
– Каналья, как же жжет… – почти воет он, мертвой хваткой вцепившись в мою куртку.
«Да что он себе позволяет!» – визгливо раздается в моей голове. – «Братуха, ну-ка врежь ему по дырке! Пусть знает, как меня мацать!»
– Да ты совсем плох, дружище, – качаю головой. Даже и не знаю, откуда, но за ключицами просыпается тянущее чувство. Свербит как будто. Словно мне жаль этого мелкого засран…
Да не, брехня. Просто он знает, где моя Цепь. И Бруг вотрется к нему в доверие.
Хитрый Бруг всё предусмотрел! И никакая это не жалость.
– Давай, пацан, обопрись на меня, – подставляю я плечо.
– Сам дойду, – он кривит потемневшие губы. – Что я, девка, что ли…
– Да не боись, не ужалю! – скалюсь я и сам обхватываю его вокруг талии.
– Отвали, – бурчит он зло.
Но всё равно кладет руку мне на плечо.
***
– А где типа… Твой ошейник? – вдруг спрашивает Лих, когда мы доходим до середины винтовой лестницы. Той самой, по которой спускались в коллектор с улицы.
– Ну надо же, ты заметил, – язвлю, подтягивая его на следующую ступень. – Потерялся. Этим вашим игрушкам доверия нет. Одна пылинка – и нет навороченного ошейника.
– Выходит, ты мог просто уйти, – Лих морщится, перенеся вес на больное бедро.
– Мог.
– И чего не ушел?
– Наверное, потому что Бруг – славный малый? – прыскаю я. – Или хочет впечатлить твою сестренку, чтобы стать тебе свояком?
– Гонишь, – Лих впервые за долгое время улыбается, пусть и вымученно. – Она слишком стерва.
– Это да, перегнул палку, – соглашаюсь я.
– А если по чесноку? Мог же свалить…
– Ой, помолчи, дружище, – филигранно ухожу от ответа. – Думаешь, легко тебя на горбу тянуть и еще головой думать?
– Да ладно, ладно… – заверяет Лих, но спустя пару ступеней вновь прерывает молчание. – Курва, мы же засор не пробили.
– Рассосется.
– А леперы?
– Кому надо, сам пусть за ними ныряет.
– То есть, дядя, ты теперь согласен, что та рука леперская?
– Нет.
– Тебе что, извиниться западло?
– Продолжишь лясы точить, и я тебя вниз сброшу.
До заветного выхода осталось немного, но Лих будто набрал вес. Моя рука, обхватившая его вокруг пояса, ноет от усталости, да и ногами парень ворочает всё слабее. И пыхтит, что масел-котел.
– Чего расслабился? – кряхчу я. – Может, еще на шею мне сядешь?
– Размечтался… – невесело отвечает Лих. – Передохнуть бы.
– Наверху передохнешь, дружище, – отрезаю я. – Как нога?
– Как чужая, – Лих поднимает взгляд к своду шахты и шумно вдыхает. – Голова кружится… Пусти посидеть, а.
– Не-не-не, хитрец, – фыркаю я. – Ты сейчас отключишься, а мне тебя волоком тащить? Ты это, глаза не закрывай.
– Ладно.
– Смешную вещь хочешь? – не нахожу ничего лучше, чтобы взбодрить Лиха.
– Ну?..
– Внимание, анекдот. Закончился бой. Смертельно раненый респ лежит в лазарете. Тут мимо проходит лекарь, а респ его и спрашивает: «Кум, чую, недолго мне осталось. Скажи, а что будет после смерти?»
– А лекарь ему что?
– А он респу и отвечает: «Перестелим твою койку и положим другого».
Лих только хмыкает.
– Ой, неужели не смешно? – ворчу я.
– Было бы смешнее, – тихо отзывается Лих, – не окажись я сейчас на месте того респа.
На последних ступенях я взваливаю парня почти силой. Прислонив его к прохладной стене караулки, требую у него ключ. Приходится повозиться с замком – впотьмах не сразу-то и скважину найдешь. Но вот два заветных оборота ключа, и дверь со скрипом отворена.
Свет улицы бьет по глазам, и я прикрываюсь ладонью. Воздух Бехровии кажется свежим, как в сосновом бору – и легкие норовят растаять от удовольствия.
– Смешная вещь номер два! – кричу я взад, пытаясь проморгаться. – Почему шутки про утонувших респов всегда поверхностные?
Лих отвечает ворчанием.
– А потому что… – закончить не выходит. Вдруг что-то хлестко, как ветка в бурю, бьет меня по морде. – Шельма!
Лоб и щеку жжет до одури, словно приложился о край раскаленного котелка. Знакомая боль. Она отзывается покалыванием где-то в спине – бугристой от шрамов, на которые не скупился отец.
– Где мой брат, дикарская ты гнида?! – режет слух знакомый высокий голос.
В прорези меж пальцев я замечаю знакомую стерву. Инисто-пшеничная челка, острый нос с горбинкой и злющие – как у бешеной лисицы – глаза. В руке у девчонки раскачивается кнут, а грудь высоко вздымается под плащом цвета мокрого камня.
– Там, – коротко бросаю я, растирая лицо. Красный след мне обеспечен. Ну, хоть не кровит.
Вилка бельтом влетает в караулку, там слышится возня.
– …так задержаться! – эхо девчачьего голоса врезается в уши, что винт ошейника в фанеру. – Обязательно было запирать будку?!
– Давай… потом, сестренка, – вяло откликается ей.
– Что там у тебя? – тон Вилки сходит со злобы до озабоченности, но вновь возвращается к гневу. – Это тебя ублюдок так?!
– Не, это типа… Шишигон, что ли.
– Шишиган, – поправляю я, облокотившись о дверной косяк. Тру лоб, тру щеку – и не могу надышаться Бехровией. – Его к деду надо. Или он прямо здесь откинется.
Вилка возникает в проеме как ужасный дух возмездия. Да уж, Корпус призраков революции по ней плачет – с такой убедительной мимикой ей бы княжичей на допросах раскалывать.
– Что с ним? – рокочущим голосом требует она.
– Шишиган отравил. С ногой беда, – подслеповато щурюсь я. – Еле дотащил его тощую задницу.
– Не думай, что я тебе спасибо скажу. Это ты должен благодарить Табиту, утырок, – цедит она, мысленно уж, наверное, расчленив меня на маленькие Бружочки. – Пошевеливайся! Поможешь дотащить брата до шагохода.
– Не вопрос, моя госпожа, – натянуто улыбаюсь в ответ, но шальная девка не удостаивает меня даже плевком.
***
Когда Лих кулем развалился на заднем сиденье шагохода, Вилка ловко запрыгнула на переднее, не отворяя дверцы. Ее шагоход оказался мельче тех, что я видел раньше. Похожий окрасом на спелую оливку, вытянутый и привлекательный глазу своей обтекаемостью, он отдаленно напомнил мне безголового зайца. Когда Вилка крутанула внутри колесико, а после не глядя передернула рычажки, шагоход не затарахтел, не задымил, как просмоленная курильщица. Только выдал мягкую вибрацию, точно котенок, и напружинил блестящие шарнирные лапы.
– А Бругу местечка не найдется? – как бы невзначай спросил я.
– Чтобы ты загадил весь салон? – фыркнула Вилка, постучав пальцем по циферблату на передней панели. – Прогуляешься.
Она уперла ногу в пол, и шагоход легко, почти не качнув кабину, переступил с лапы на лапу.
– Стой! – я зашарил рукой под курткой. Грязные пальцы липли к черной подкладке, тоже измазанной слизью.
– Ты меня достал! – рявкнула Вилка, оборачиваясь ко мне. – Что еще?
– Лови.
Вилка, привстав в кабине, хлопком поймала брошенное и с сомнением покрутила его на ладони.
– Что за дрянь?! – чуть не сходя на крик, спросила она, подняв над головой мерцающий перламутровый шарик.
– Алемброт, подруга, – хмуро ответил я. – Отдай Строжке, он разберется.
Бросив на меня последний испепеляющий взгляд, Вилка брезгливо кинула шарик возле бедра, а после вдавила ногу в днище шагохода. Безголовый заяц цвета оливки проворно засеменил по переулку, изредка пыхая белым дымом из-под брюха. И скоро уж скрылся за углом публичного дома.
Выйдя на бульвар, шумевший сотней голосов, я с досадой оглядел ту самую вывеску. Девица в кружевном белье всё так же подмигивала сверху. Только теперь как-то… Жалостливо, что ли.
– Ну и дурак ты, Бруг, – вздохнул я, ощутив голодную пустоту в груди. Там, где кожа еще помнила округлость алемброта. – И снова без гроша на папиросы.
***
Я тащился по городу бес знает сколько. Когда с обворожительной – в стиле Бруга – улыбкой интересовался у прохожих, который сейчас час, от меня шарахались. Да, грязный. Да, волосы спутались в воронье гнездо, а борода – в хворого черного ежика, ну и что? Пахну навозной кучей? Да на себя посмотри, тюфяк набриолиненный.
С вышки масел-троса меня тоже погнали в шею. Констебль в окошке прокричал что-то вроде: «Прочь, бродяга, пока в карцер не забрал». Я грозился помахать ему перед лицом корочкой цеховика… Но не учел, что цеховик я только на словах. Пришлось бежать.
Кое-как, по наитию я кочевал по линии масел-троса от одной вышки до другой. Разглядывал палаты купеческих гильдий и увеселительные заведения всех сортов. Одни хвастали пухлыми куполами, другие – кровлей, вздыбленной гармошкой, или резными коньками наверху. Но все как на подбор отличались пестрыми вывесками, будто норовя перещеголять соседа. Эти домишки были на порядок веселее и затейливее хмурых строений пригорода, и повсюду: в просторных дворах и на пешеходных бульварах, – броско торчали шатры, будки ларьков… И цветастой змейкой уползали куда-то торговые ряды.