Мёд для убожества. Бехровия. Том 1

Моя комнатушка на втором этаже тоже знавала лучшие времена. Паркет утратил ровность, дыры в желтоватых обоях сыпали песком, клочками мха и мышиным пометом. В одном углу кособоко притулилась печь-буржуйка – чтоб не окоченеть холодными бехровскими ночами, в другом – скучал секретер, оседланный перевернутым стулом. Прямо у двери караулила койка – простецкая и скрипучая, но матрас на ней неестественно чистый, хоть и просевший посередине под чьим-то грузным брюхом.

Я наспех обмылся в кадке, чтоб не замочить бинты, надел чистое тряпье, бывшее мне не по размеру… И матрас, укрытый бельем с приятным душком дешевого мыла, принял меня в свои пружинные объятия.

Эта ночь стала самой сладкой за последние недели. Меня не беспокоили ни призраки былого, ни разлука с Цепью, ни даже тяжелая железка на шее. Всё это временно, бодрился я.

Временно – как и то, что фонарь под потолком лишен моего любимого абажура.

Утром меня разбудил навязчивый старик. Что-то напевая себе под нос, он долго подкручивал ошейник – тянул, давил, скрипел, не обращая внимания на сонную ругань Бруга. А когда ушел прочь, сна было ни в одном глазу.

На секретере я обнаружил свои нехитрые пожитки, сложенные стопкой. Я удивился, когда вдруг понял, что вся моя одежда отстирана и заштопана. Даже окованные носы на башмаках оказались вытерты от красных разводов и угольной пыли. Единственное, рубашка была другая – ведь старая годилась теперь только на тряпки. Ее, разодранную мохнатой грудью Нечистого, колотую ножом, запятнанную кровью моей и чужой, было не спасти. Но черная кожаная куртка, моя самая верная – после Шенны – спутница, как влитая села на плечи. Чертовски сладкое чувство. Неужели всё налаживается, Бруг?

Ага, конечно, наивный ты увалень. Ошейник тут, а Цепи-то и в помине нет – ни на столе, ни в карманах, ни даже под матрасом. А без нее ты голый и никчемный – и только куртка прикрывает твою беспомощность. Только она, скроенная тобой самим из толстой кожи зобра, придает тебе силы. Делает тем, кто достоин зваться гребаным Бругом.

А пока сожми зубы, вдолби вшивую гордость поглубже, хоть в самую печень – и марш втираться в доверие цеховикам. И хоть о стенку расшибись, но заставь их доверять тебе.

Пусть все узнают: Бруг – любому цеху друг… пока Бругу это выгодно.

Так думал я наверху, расчесывая бороду пальцами. Но, как выясняется теперь, сидеть на месте мне не суждено. Кирха пуста и темна – как взгляд Вилли Кибельпотта, падающего на рельсы.

И только Лих, этот безусый пацан с несмешными шутками, ждет меня внутри. Задрав ноги на стол и пяткой касаясь миски, что соседствует со стаканом чего-то бурого.

– Проснулся, – он зевает, аристократически не размыкая губ. – Давай хавай и пойдем.

Он наглеет вконец и постукивает сапогом миску.

– Еще раз лапти к моей жратве поднесешь, и я тебя схаваю, – я многозначительно провожу пальцем по своему лицу. От пробора в смолистых волосах, через нос и до самой бороды. По заросшей линии, где еще недавно белели зубы Нечистого.

– Ой-ой, – закатывает глаза Лих, нехотя отодвигаясь. Парень не знает, что Нечистый надолго ушел в спячку, – неделю в ведро срал, а тут нате, княжна какая!

Я молча сажусь перед миской. Вчерашние миксины неаппетитно ломаются на языке, а остывший суп черпается сгустками. Даже не разогрели, собаки…

– Ты хавай быренько, – подгоняет Лих, – времени в обрез.

– А куда нам спешить? – с набитым ртом спрашиваю я.

– На дело, куда еще! – фыркает Лих. – Все уже разошлись с первыми петухами. А меня запрягли с тобой няньчиться…

Парень и правда уже собрался «на дело». Облегающие темно-синие бриджи, такого же цвета блуза и сверху – лазурный жакет, украшенный новомодным серебристым узором, что называли «аргальским огурцом». По имени Аргалии, города-порта, чьи торговые армады бороздят Спорное море. Вообще, в каждом порте Хаззской лиги: от Эстура до, собственно, Хаззы, – постоянно изобретают свои «огурцы». И каждый год рынки всего Запада ломятся от новых выдумок приморского бомонда.

– А чего ж ты меня не разбудил, если так от скуки изнываешь? – щурюсь я.

– Ну, э-э-э, – мямлит Лих. В полумраке кирхи кожа его лица кажется неровной от густой россыпи веснушек. – Я как бы беспокоить не хотел…

– Или просто дрых здесь, натирая дыры на портках.

– Ничего не дрых! И нет там никаких дыр, – надувает губы Лих, мигом сев на стуле ровно. – Откуда дыркам взяться, когда одежда только-только куплена?

– А с каким расчетом покупал? – ухмыляюсь я. – Что карманники будут разбегаться, вот-вот завидев твой благородный голубой оттенок?

– Доел, я смотрю?! – Лих вскакивает со стула, и выражение его по-девчачьи ладной мордашки сменяется на уже знакомое мне. Въедливое и злое, как у его стервосестры. – Тогда вставай и идем, дядя.

– Эх, малый, разве не учили тебя, как важен первый прием пищи? – посмеиваюсь я, отодвигая прочь тарелку с ободком из застывшего жира.

– А тебя разве не учили, что карманники – не забота доблестных цеховиков? – передразнивает Лих.

– А что же тогда забота? Девки и вино, наверное?

– Ну да… Ну, то есть нет, не главная забота, – парень снова становится самим собой, замешкавшись и расслабив мышцы лица. – Наша забота – это твари всякие, само собой. Типа… Нечисть там, одержимые… Ой, короче, покажу тебе всё сегодня!

– А оружие мне полагается? Цепь какая-нибудь, например? Например, моя? – я поднимаю бровь, с опаской отхлебывая мутно-коричневое нечто из стакана. На поверку это просто-напросто травяной отвар. Подслащенный медом, он не утратил горечи, но дарит сносное шалфейное послевкусие.

– Таби… Ну, мастер Табита то есть, не велела, – пожимает плечами Лих. – Говорит, ты на волоске висишь, и «испытательный срок расставит всё по местам, ага». Да и черт его знает, где твоя цепочка…

– Бред какой-то, – я со стуком опускаю стакан на стол. – Мне что, залож… одержимых поцелуем разлучать? – даже ввинчиваю таборянские словечки, обомлев от такого абсурда. – Или вежливо просить их повеситься на ближайшем столбе?!

– Да не трусь ты, Бруг, – Лих самодовольно задирает острый подбородок, и по лбу его рассыпаются кудри цвета ячменного пива. – Как положено, любому новобранцу дают цеховика-наставника. А у тебя их целых два! Первый, это я, если ты не понял…

– А второй? – хмыкаю я, уже предвкушая незабываемое наставничество.

– Великолепный Сираль, конечно! – торжественно заявляет Лих и, нагнувшись к спинке стула, вдруг резко выпрямляется – как тетива болтомета после выстрела.

Металлически чиркает, и в вытянутой руке «цеховика-наставника» возникает длинная шпага. Та самая, что гнала мою Шенну в Прибехровье. Чертова шпага… Однако выполнена неплохо. Пусть клинок ее с нехарактерным желобком и много шире, чем у шпаг дуэльных, но отполированная до блеска чашка, защищающая кисть руки, выглядит статусно. Она не из золота и даже не позолочена, да уж больно хитро и тонко сплетены ее дужки.

– Ну, как он тебе? – с плохо скрываемым возбуждением интересуется Лих.

– Нормальный, – с видом ценителя киваю я.

– Просто нормальный?! – Лих возмущенно разрубает над столом невидимую нечисть.

– Хороший.

– Потрясающий! – возмущенно протыкает воздух Лих. – Ты должен сказать, дядя, что это лучший клинок отсюда и до самой Льдечии!

– Да-да, лучший, – соглашаюсь я, а сам прикидываю, за сколько злотых можно заложить эту игрушку в ломбарде. – А чего Сираль-то?

– А, так его ворожей-кузнец назвал. Ну, он-то сам из Хаззы. И говорил, типа, это по-местному… Какая-то самая хищная и свирепая морская птица, вот.

– Чайка, что ли? – усмехаюсь я.

– Сам ты чайка! – Лих возвращает шпагу в ножны. С нажимом так, словно в наказание прячет «лучший клинок» от моих недостойных глаз. – Чайками крылатых крыс зовут, я это точно слышал. А то птица! Хищная, морская!

– Ладно, – вздыхаю я. – Раз хищная и морская, то безоружный Бруг спокоен за свою безопасность.

– Вот и сразу бы так, – вновь задирает подбородок Лих, подхватывая со стула мятый плащ винного цвета. – А теперь пошли уже. Не то ошейник твой…

Я сглатываю, вспомнив про счетчик, на который поставлена моя жизнь. Стальная удавка сразу как-то ощутимее стягивает мне горло, и я спешно поднимаюсь на ноги.

– И правда… – шнурую куртку до середины, и та согласно скрипит. – Пора бы Бругу размяться…

– Тогда за мной, новобранец!

…а когда Бруг разомнется, вы завизжите от восторга перед его мощью. Но от восторга – только вначале.

Я впервые увидел город при свете дня. Впрочем, Прибехровье так и осталось серым, безрадостным муравейником работяг. Запыленными легкими угольщика, что кашляли трубным чадом и отработанной сажей. Солнце, взобравшееся по склонам гор, не делало этот утлый райончик краше. Наоборот.

Здесь было несравненно чище, чем в каком-нибудь Стоцке, тонущем в помоях и уличных свалках, но нищая убогость улиц резала глаза. Веками не мытые, местами заколоченные окна даже не намекали на радушие жильцов. Ободранные фасады бараков пестрели кривыми надписями, либо похабными до примитива, либо состоявшими из символов, значения которых я не понимал.

Лих вел меня по узким, замызганным улочкам, которые бесконечно виляли и разветвлялись, так и норовя увести в слепые дворики. Из одних дворов тянуло куриным пометом и горелой снедью, из других – спиртом. Мой чуткий нюх радостно оживал, припоминая запахи давно забытой панацеи от любых невзгод… Но Лих предостерег ходить туда, особенно в потемках. Мол, самогоном, которым торговали прямо из окон первых этажей, впору только руки обтирать. Да и синие пропойцы, откисавшие во дворах сутки напролет, может, народ и хилый, но подлости им не занимать. Улыбнутся скромно, на стакан поклянчат. А отвернешься, так накинутся исподтишка, толпой да ножичком – и ищи себя по мусорным кучам.

А им бутылка за счет твоих карманов. Им – праздник.

Как только в конце переулка показался проспект, Лих резко отдернул меня. Я пошатнулся, отпрянул к пыльной стене – и мимо прогромыхало нечто несусветное. Запачканный копотью короб, тарахтя и плюясь дымом из трубок позади, чинно прошагал мимо. Отливающий свежей черной краской, большой, выше меня вдвое, он твердо перебирал четырьмя шарнирными лапами. Сочленения лап скрипели, когтистые подошвы поочередно втыкались в крупный щебень – как у наловчившегося жука-инвалида.

– Что за зверюга? – раскрыл я рот.

– Шагоход же, – усмехнулся Лих. – Как будто на западе таких нет?

В ответ я отрицательно помотал головой. Вид стального зверя отдался внутри щемящим чувством ностальгии: эти лапы, грохот, темнота металла и дым напомнили о ходячих городах моего народа. «Гуляй-грады» – так их кликали таборяне и я когда-то. У меня вдруг возникло непреодолимое желание коснуться этого табора в миниатюре, словно мимолетное прикосновение могло на секунду вернуть меня на родину, освежить в памяти ее красоты и неукротимый характер. Я потянулся к шагоходу, вытянул руку, но тот предупредительно замычал. Я вздрогнул, отступил снова… Чтобы заметить сквозь окошко кабины, как внутри двинулся человек.

Он крутил пальцем у виска и бурно шевелил губами, однако толстое стекло не пускало слова наружу. Один черт знает, что он мне пожелал, но уж точно не доброго утра.

– Как он двигается? – спросил я у Лиха, когда шагоход скрылся за поворотом. – Колдовство? Внутри бесы?

– Бесы! Иди ты! – фыркнул цеховик, но вмиг посерьезнел, осознав, что я не шучу. – Вообще-то, у нас тут всё на масле ходит. Ну, то есть почти всё. Маслорельс-то точно на масле, а шагоходы на, э-э-э, типа… Чистом масле? Короче, «бальзам» называется.

Мой живот ужаснулся от мысли, что помимо масла существует еще некая «очищенная» субстанция. Под бинтами зачесалось.

– Но эт тебе к Вилке, – соскочил с темы Лих, зашагав по проулку дальше. – Она дурастая до жести, но в механике шарит. Стоит ее выбесить, она сразу в гараж – возиться со своей ногастой железкой, чтоб ее…

Вслед за шагоходом мы свернули вправо, и меня оглушило шумом проспекта.

– …мне вообще кажется, – продолжал Лих, перекрикивая гомон улиц, – что за свою механогу она брата родного продаст. Но эт я шуткую!.. Только Вилке не говори, лады?

По черной, блестящей от масла мостовой сновали шагоходы. Не было и минуты, чтобы очередная махина не пролязгала мимо, торопясь куда-то по своим механическим делам. Тесные тротуарчики жались к необыкновенно высоким, чуждым Прибехровью домам – по пять-шесть окон от подвала. Их стены тоже были серыми – под стать району – но в их серости виднелось меньше нищеты и упадка, чем в бараках или даже в Хремовой кирхе. В Прибехровье эти дома представлялись суровыми дозорными, стоявшими на страже проспекта – высокой мрачной стеной, неприветливой и опасно-зубчатой из-за косых односкатных крыш. Черепица в лучах утреннего солнца отливала сланцем.

Тротуары же были узки до неудобства. Узки настолько, что приходилось впечататься в стену, чтобы пропустить прибехровцев, шедших навстречу. Поначалу я плюнул на правила и шел по обочине, лишь бы не мыкаться среди хмурых работяг. Но первый же шагоход, протрубивший в спину, отвадил меня от этой затеи.

Если сперва мне были в новинку бесконечные ряды пивнушек-малюток, бакалейных лавок и пустых магазинчиков, выросших прямо из подвалов домов как какие-нибудь боровики, то вскоре я начал скучать. Проспект оказался однообразным до зевоты, и только нехватка папирос вынуждала меня смотреть по сторонам в поисках курильни. Но когда счет курилен дошел до пятнадцати, я заскучал снова.

К счастью, больше бродить по проспекту не пришлось. Мы юркнули в угловатую, выше домов, башню, над которой был протянут толстый стальной канат – начинавшийся где-то за крышами домов и убегавший вглубь проспекта по литым сваям. Взбежав по лестнице на самый верх, ступили на открытую площадку – с остроконечной будкой в окружении скамеек и навесом из шифера над головой.

Лих попросил меня подождать, а сам кинулся к будке и что-то долго объяснял в приоткрытое окошко, размахивая черной корочкой цеховика. Я же присел на скамью – рядом с полной женщиной в застиранном кружевном чепце.

– Эй, подруга, – подмигнул я ей. – Закурить не найдется?

Женщина сонно кивнула и с радушным «чичас, чичас» принялась рыться в сумке, а я нетерпеливо затопал башмаком по полу. Стук словно вывел даму из полусна, и женщина, подняв на меня глаза, в ужасе отшатнулась.

Взгляд ее уперся мне в шею, и пухлые руки судорожно смяли сумочку. Мое сердце екнуло, переживая за судьбу хрупких папиросок.

– Чего застыла? – нахмурился я. – Ну не побрил я шею, ну и что?

Я вскинул руку к кадыку, и пальцы вместо того, чтобы привычно уколоться о недельную щетину, уткнулись в холодный металл ошейника. Подумать только, я шел с ошейником через всё Прибехровье! А ведь удивлялся еще, чего на меня прохожие косятся. Всё грешил на свою дикарскую красоту.

– Черт… – вполголоса выругался я. – Да ты не бойся Бруга, это… Стиль такой!

Но женщина уже соскочила со скамьи и, пятясь по-рачьи, маленькими шажками отползла на противоположный край площадки. Папиросы уползли вместе с ней.

Я высоко натянул ворот куртки, но ошейник прятаться не хотел. Так и выглядывал, сволочь, клеймя безвинного Бруга каким-нибудь каторжником.

– Ну как ты тут, новобранец? – придержав ножны, Лих плюхнулся рядом. – А я нам проездной достал!

– Да ты просто мой герой, – саркастично ответил я. – Но лучше бы ты достал нам тряпку, «наставник».

– Тряпку? Какую тряпку?

– Чтобы замотать этот гребаный ошейник, что вы на меня нацепили!

– Вот срань, – Лих шлепнул себя по лбу. – Ничо, сейчас придумаем что-нибудь.

Он оглянулся по сторонам, похлопал себя по карманам… А после с победоносным «во!» расстегнул свой лазурный жилет. Откуда-то изнутри, наверное, из тайного кармана, он ловким движением фокусника извлек большой бордовый платок.

– Вот так ничего будет, – довольно выдохнул парень, повязав мне его на шею. – Только смотри не замарай! Это подарок вообще-то.

– Подарок, как же, – я чуть ослабил узел, вспомнив, что у Вилли Кибельпотта был похожий платок. – Мамочка сшила на пятилетие?

– Нет у нас матери, – Лих, поджав губы, с нажимом застегнул жилет вновь. – А подарок этот от одной девчонки. Тебе имя знать не к чему.

– Боишься, что уведу? – прыснул я, ощущая чуждую мне неловкость от того, что сдуру ляпнул про мать. Мягчеешь, Бруг? Или это потому, что сам рос без женского тепла?

– Не боюсь, – отрезал парень, скрестив руки на груди. – Не твоего она полета птица.

– Чайка, что ли?

– Ой, да иди ты…

Так мы сидели в молчании какое-то время. Лих ковырял пальцем пятнышко на ножнах Сираля, а я смотрел на утреннее Прибехровье. Масштабы пригорода, раскинувшегося на многие версты вокруг, впечатляли. За время моей охоты я побывал во многих городах Запада, но Бехровия оказалась чем-то особенным, нечеловечески исполинским. Такой город ожидаешь увидеть где-нибудь на берегах Спорного моря, разжиревших на торговле. Или в Республике – мятежной наследнице Царства… Но никак не здесь. Не в темнице жестоких гор, где даже солнце – и то светит безрадостно.

Вдруг послышался скрежет – и вид на Прибехровье закрыла большущая тень. Формой она напоминала нечто среднее между гигантским кабачком и лодкой: раздутая и приятно округлая, она возникла откуда-то сверху, поблескивая на солнце листами клепаного металла и стеклом десятка оконцев. Я не сразу заметил на верху ее чудной механизм, похожий на внутренности музыкального инструмента – с кучей сверкающих стяжек, кабелей и скоб. Скобы попеременно стукали по литым рожкам на крыше, высекая искры, а рожки плотно, наподобие щипцов зубодера, сжимали стальной канат – тот самый, что паутинной нитью протянулся через весь квартал.

Остановившись, лодка-кабачок качнулась еще пару раз, а когда замерла, станцию огласил механический женский голос. Точь-в-точь тот навязчивый, неестественно благожелательный голосок, что вещал в вагонах маслорельса.

– Уважаемые пассажиры, масел-трос прибыл на станцию «Проспект Расовой Дружбы», – протрещала невидимая девушка. Уверен, где бы она ни находилась, с ее искусственной мордашки не сползала натянутая улыбка. – Просьба не пытаться открывать масел-ворота вручную: они откроются самостоятельно и незамедлительно после полной остановки масел-троса.

Масел-трос послушно закряхтел, распахивая решетчатые ворота. В проеме подвесного вагона тут же появился пузатый мужчина – в серой шинели и знакомой каске констебля. Он нагнулся, закряхтев не хуже ворот, дернул какой-то рычаг, и из днища масел-троса выехал мостик – почти что чиркнув по краю станционной платформы.

– Айда внутрь, – подскочил Лих. – Не то следующий придется пятьсот лет ждать.

Когда мы ступили на мостик, констебль привычным жестом вдавил в глаз монокль. Он бегло пробежал глазами по огрызку картона и цеховой книжке, которые протянул ему Лих, почесал тонкие седые усики, щекотавшие румяные, сытые щеки – и пробил картонку дыроколом.

– Вдвоем едете, получается? – спросил он, зыркнув через плечо Лиха на меня.

– Ага, – подтвердил парень и тыкнул за спину пальцем. – Этот новенький, удостоверение не получил еще.

– Ну, такбыть, впереди всё, – добродушно ответил констебль. – Тогда я вам два прокола поставлю. Уж не обессудьте, но без второй корочки это не парный цеховой проезд, а цеховой и гражданский. Там на кассе написано, если посмотрите.

– Ай ладно, что поделать, – махнул Лих. – Главное доехать!

– Побольше б таких понимающих, – улыбнулся констебль. – А то ж взыщут с меня… В Глёдхенстаге им всё одно, какая ситуация. Лишь бы цифры сходились, видите ли!

– В цифрах зло, – философски согласился Лих. – Но лучше б их в доходе было побольше.

Констебль тихо рассмеялся в усы, пробивая картонку снова.

– Это точно, – отметил он, пропуская нас в вагон. – Хорошей поездочки, господа цеховики.

Так мы и оказались внутри железной банки, бегущей по тросу над самыми крышами домов. Внутри пахло деревом от длинных лавок и чем-то еще, дегтярным.

– Уважаемые пассажиры, будьте осторожны, масел-ворота закрываются, – предупредила невидимая масел-богиня. – Следующая станция – «Главный вокзал». Масел-трос проследует со всеми остановками. Во время движения не высовывайтесь из окон, а также сохраняйте сидячее положение тела или держитесь за поручни.

Я упал на лакированную лавку и широко расставил ноги. Лих приземлился рядом.

– Она когда-нибудь затыкается? – спросил я у него.

– Кто? – он отцепил ножны со шпагой от пояса и положил на колени. – А, она нет. Но ты привыкнешь, дядя. Я вот не замечаю даже.

Масел-трос встряхнулся, над крышей заскрипело, и искры рыжей стружкой промелькнули в окне. Мерно покачиваясь из стороны в сторону, вагон медленно набирал скорость.

– Уважаемые пассажиры, – будто насмехаясь надо мной, заладила механическая зараза, проникая в уши из жестяной шкатулки под потолком. – Городское объединение «Бехмаселтранс» выражает благодарность за пользование услугами фирмы. Комфортное и безопасное перемещение – наша общая победа. «Бехмаселтранс» – будущее не за горами.

Вагон был полупуст. Помимо нас с Лихом и констебля – только сурового вида старушка и миловидная девица, сидевшие на лавке напротив. Лих подмигнул девице, когда мы только уселись, и та, помнится, зарделась, смущенно опустив глаза в пол. Старушка, не сказав ни слова, поучительно наступила ей на туфельку.

А потом, довольно облизнув губы, девице подмигнул я. Соблазнительно так – как только Бруг умеет. Но старушка отчего-то скривилась, схватила побледневшую девчонку под острый локоть и утащила в конец вагона. Наверное, испугалась, что подопечная совсем голову от меня потеряет.

Ну еще бы. Старуха-то опытная, сразу распознала во мне знатного сердцееда.

– Я смотрю, тут кругом одни горы и только, – толкнул я Лиха в плечо, пока тот напрасно силился понять, отчего женская половина вагона сменила позицию. – Горы, горы, горы… Это ж сколько надо было киркой долбить, чтобы город построить?

– Ну, тут гор-то и не было, – повернулся Лих к раскрытому окну, в которое ветер загонял мелкую морось. – Давным-давно были, конечно, но это о-о-очень давно – как если б Строжка шесть раз подряд прожил. Потом, говорят, сюда звезда упала – и в яме от нее уже город построили. Как-то так.

– Это твоя придумка – время в дедах мерить? – хмыкнул я.

– А что? Понятней же.

– Прошу прощеньица, господа цеховики, – кашлянул констебль, подходя к нам, и взялся за поручень над моей головой. На каске у него отсвечивала кокарда из простого железа. – ненароком разговор ваш подслушал. Уж не обессудьте.

– А мы что? А мы ничего, – занервничал Лих, как будто считать эпохи в Строжках – это что-то неприличное. – Я тут типа новобранцу про историю города рассказываю.

– Просвещаюсь, – усмехнулся я, поправляя платок на шее.

– О, это похвально, – почесал ус констебль. – Не обидитесь, если встряну? У меня, знаете, старик мой в архиве работал… Когда архив еще гремлины к рукам не прибрали. Может, и вспомню чего…

– Новобранцу полезно будет. Верно, дядя? – Лих издевательски похлопал меня по колену. Кажется, лекции по истории казались ему чем-то вроде пытки, и парень пакостнически злорадствовал. Я тоже тот еще корифей науки, и багаж моих познаний о мире копился только в пивных, курильнях и сомнительных заведениях… Но узнать побольше о месте, где буду рыскать, представлялось мне не лишним.

– А почему бы и нет, дружище, – хитро сощурился я, тут же обернувшись к констеблю. – Мы с моим недонаставником закончили на «яме». Пацан говорит, Бехровия в яме построена.

– Хо, яме! – в углах глаз констебля поползли морщинки. – Уж не обессудьте, что умничаю, но это яма «кратером» зовется. Как что упадет с неба – так под ним кратер вырастает. Но это сильно бахнуть должно… Вот бабулька моя басню травила, мол, здесь у нас раньше королевство было – сильное, почище Империи. И так зазнались местные короли, что возомнили себя богами…

– И настоящие боги их разубедили, уронив что-то с неба, – закончил я.

– Если бы! – рассмеялся констебль, довольный, что я не угадал концовки. – Короли эти машину придумали, что могла б их на небо вознести, взаправду богами сделать. Но, видать, чего-то они непрально рассчитали, и машина, такбыть, превратила столицу в луну. А кратер наш – след от шара, что луной стал.

– Толково, – я пригладил бороду. – Лучше той брехни про звезду, а, Лих?

Лих закатил глаза, снова став копией своей стервосестры.

– А то, – согласился констебль, – бабулька на пилюлях сидела. И не такое еще выдумывала. А вот знаете, еще была у нее басенка…

Так обещанный рассказ о Бехровской старине превратился в обмен байками. Констебль поведал, что раньше трава была зеленее, а пиво не такое жидкое. Пожаловался на жену – уж больно она у него придирчивая и с годами лучше не становится. Потом достал свой блокнот с черно-желтой эмблемой Бехмаселтранса и долго показывал каракули внуков.