Бывшие. Вспомни о нас

Глава 5

Следующий день проходит как в аду.

Когда приходит врач, Миша становится до невозможного капризным.

Он их не любит, а в болезненном состоянии просто не переносит на дух. Каждый раз, когда педиатр трогает его, чтобы осмотреть, Миша плачет и изворачивается в моих руках, будто над ним проводят обряд экзорцизма, а не пытаются осмотреть горло или прослушать фонендоскопом.

Намучившись с капризным ребенком, Татьяна Георгиевна выписывает лечение, рекомендации и уходит.

Спустя пятнадцать минут Мишаня успокаивается, но его температура – нет. Она скачет вверх-вниз как на американских горках, и капризы снова возвращаются.

Все это изводит моего малыша настолько, что он ничего не ест, хнычет и не слезает с моих рук весь остаток дня.

Я даже не помню, как мы уснули с ним на моей кровати.

Я будто в один миг провалилась в непроглядный туман, сквозь который все громче стало пробиваться что-то похожее на мелодию. И эта мелодия постепенно вырывает меня из темноты, пока я не разлепляю веки.

Проморгавшись, я с запозданием вскакиваю с кровати и бегу за телефоном, чтобы громкий звук не разбудил Мишу. Только не сейчас.

Хватаю гаджет, вибрирующий на диване, и торопливо свайпаю пальцем по экрану, принимая звонок.

– Да, – голос хриплый ото сна, и я тяжело сглатываю, зачесывая волосы назад.

– Завтра ты откажешься от этого дела к чертовой матери, – требовательно гремит на другом конце провода строгий голос Стаса. – Ты не полезешь в это дерьмо.

Я отнимаю телефон от уха и, прищурившись, смотрю на время. Половина двенадцатого ночи. Но доносящийся голос из динамика, заставляет меня вернуть телефон к уху.

– …он, видимо, потерял свой гребаный разум вместе с чертовой памятью, раз связался с бандитскими авторитетами.

Я замираю и забываю сделать следующий вдох, пытаясь осмыслить услышанное.

– Ч-что? – Я хмурюсь. – О чем ты говоришь?

– Я говорю о том, что твой Глеб вышел досрочно не за хорошее поведение. Это, блядь, и так было понятно, но после того, как я навел о нем справки, все оказалось гораздо хуже. – Что-то тяжелое образуется в груди и начинает давить до болезненных ощущений. – Теперь он замешан в таком дерьме, что я лично придушу тебя, если ты впутаешься в это, а вместе с тем и впутаешь туда Мишу. – Я открываю рот, сжимая в кулак волосы на затылке, но ответить не успеваю. – Завтра же убедишь своих стариков в том, что предложенные им условия переселения хорошие.

Я прочищаю горло, приходя в возмущение от его тона. В последнее время нервная система Багрова стала слишком часто выходить из строя. Но это не дает ему права звонить мне среди ночи и обрушиваться на меня таким образом.

– Багров, я, конечно, все понимаю и уважаю тебя как друга, но ты не будешь раздавать мне команды в подобном тоне. Я сама решу, что мне сказать своим клиентам и…

Раздраженное приглушенное ругательство перебивает меня, прежде чем я слышу то, отчего моя кожа покрывается льдом:

– Ты хочешь, чтобы твой сын стал мишенью?!

Уродливое чувство оборачивается змеей вокруг сердца и сдавливает его.

– Нет! – выпаливаю я. – Конечно же нет! Господи, Багров, что ты вообще несешь?

– Я хочу донести до твоей горделивой задницы, что ты должна отступить. Что, мать твою, непонятного?

– Для начала ты можешь успокоиться и не орать на меня? – Я делаю успокаивающий вдох и медленный выдох, продолжая спокойней. – Ты позвонил мне среди ночи и с ноги начал раздавать команды, толком ничего не объяснив! У меня и так голова ни черта не соображает. Миша заболел, и я весь день пыталась сбить ему температуру.

– Блядь, – тихо хрипит Стас. – Как он?

– Сейчас спит. Но, зная своего сына, такие свистопляски будут продолжаться еще дня три. – Я опираюсь бедрами на подоконник и обнимаю себя одной рукой. – А теперь объясни в чем дело. Спокойно.

– Спокойно, блядь, – усмехается он удушливого. – Я тебе звонил черт знает сколько, ты не брала трубку. Что я должен был думать после возвращения этого пиздюка?

– Стас, прекрати, пожалуйста. Он далеко не пиздюк. И никогда им не был.

– Ты, как всегда, меня не слушаешь. Разве главное это? – бурчит он в трубку. – То, что тебе сказал твой Глеб, это не блеф, Лена. Тебя уберут. Прихлопнут, как гребаную надоедливую муху, если ты будешь мешать и раздражать тех, кто стоит за всем этим.

Тонкая струйка холодных мурашек расползается по спине паутиной, но я передергиваю плечами, не желая поддаваться страху.

– Может быть, ты и прав, Стас. Но, даже если откажусь от дела, я все равно хочу встретиться с Глебом и поговорить.

– Ты слышала хоть слово из того, что я сказал? Он связан с каким-то криминальным авторитетом. Там большие люди, Лена. Что ты хочешь, блядь, там узнать?

– Мне в любом случае нужно будет с ним встретиться. Я должна убедиться, что условия для моих клиентов будут лучшими.

– Ничего хорошего из твоих попыток вернуть его не выйдет. Можешь хоть раз прислушаться ко мне до того, как в твоей жизни случится очередной пиздец?

Закусив губу, я молчу, пока злюсь на себя, потому что знаю, что Стас наверняка прав, но это сердце… это долбаное сердце решает все за меня.

– Я обещаю быть осторожной.

И завершаю звонок, не желая слышать его проклятья в мою сторону.

Ему никогда не понять моих чувств. Никому, кроме меня. Даже Глебу, потому что, судя по всему, его слова о потере памяти серьезны.

В животе зарождается неприятная тяжесть. Я стараюсь думать, что это связано только с фактом болезни ребенка. Но понимаю, что звонок Стаса также усилил мое беспокойное состояние.

С тяжелым сердцем я плетусь обратно в спальню.

Поставив колено на матрас, наклоняюсь и осторожно прижимаюсь губами к лобику сопящего сына…

Прикрываю глаза и чмокаю его в носик, прежде чем облегчение вырывается тихим вздохом, и я заваливаюсь на спину. Тепленький.

Шумно выпускаю воздух из груди и вплетаю пальцы в волосы, устремляя взгляд в потолок.

Ты не полезешь в это дерьмо.

Боже, я не знаю, как поступить. Но тот факт, что Глеб какого-то черта волнуется за мою жизнь, не дает глупой надежде окончательно погаснуть.

Возможно, это связано с частью его жизни, которую он не помнит. Возможно, его беспокоит моя безопасность только в меркантильных целях, чтобы узнать часть забытого прошлого. Я не знаю. Но проблема в том, что я хочу узнать. Даже несмотря на то, что чрезмерная настороженность Стаса пугает меня.

А он не тот человек, который будет показывать свои эмоции без надобности.

К тому моменту, как засыпаю, мне удается убедить себя немного подождать. Все обдумать и позволить эмоциям устаканиться, а потом обдумать все еще раз на холодную голову.

Но ничего не устаканилось.

Третий день я схожу с ума, разрываясь между разумом и сердцем, которое будто нарочно насмехается надо мной, заставляя вновь и вновь вспоминать ту часть жизни, где Глеб хоть ненадолго, но успел показать мне, каково чувствовать вкус жизни. Каково было гореть вместе с ним и вопреки всему. Неправильно. Но так по-настоящему. Господи… Это не сердце, а гребаный мазохист, наслаждающийся тем, как память режет его тонким лезвием ножа.

Еще немного, и я сойду с ума от этих мыслей, что оплетают меня, как его теплые сильные руки. Единственное, что помогает мне отвлекаться от всего этого, – сынок, который сегодня первый день практически без температуры.

Мой дом снова наполнен звуком детского смеха, болтовней и музыкой, которую Мишка так любит слушать и под которую обожает танцевать.

Я больше не чувствую себя пустой, как когда он заболел. Но какая-то заноза еще сидит под ребрами и причиняет дискомфорт, не дает беззаботно наслаждаться обществом моего шалунишки.

На пятый день я устаю от собственной трусости и звоню Глебу…

Глава 6

Я вдеваю сережку в ухо, и в этот момент в меня что-то врезается. А точнее кто-то маленький и зевающий.

Я поворачиваю голову и опускаю взгляд на сына, который, обняв мою ногу, положил на нее подбородок, и смотрит на меня своими большими золотисто-карими глазами. И уже немного уставшими.

Застегнув замочек, я улыбаюсь и треплю макушку густых волос.

– Устал, мой ангел?

Мишка мотает головой, тряся своей богатой шевелюрой, и смотрит на меня снизу вверх, раскрыв рот с искренним восхищением. Ему нравятся мои крупные серьги. Или моя яркая помада. Но на самом деле так он смотрит на меня всегда. Даже если на моей голове будет намотано полотенце, а лицо помятое спросонья и без макияжа. Вот совершенно не важно, как я выгляжу, мой сын всегда твердит одно:

– Моя класавица.

Моя улыбка становится шире, и я ласково стучу его по носику пальцем. Он смеется и прячет лицо в подоле моей юбки. И на этом заряд моего маленького энерджайзера подходит к концу.

Поглаживая сына по макушке, я наблюдаю, как измученно он потирается лбом о мою ногу, а потом начинает тереть глаза кулачками. Ну конечно же мой малыш устал.

Я беру сына на руки и выхожу из комнаты.

– Пойдем-ка спать, медвежонок. – Я прижимаюсь носом к его виску и вдыхаю теплый молочно-медовый запах детской кожи.

Миша обнимает меня за шею и погружается в наступающий на него сон. Да и время уже девятый час вечера. Он еще недавно ванну принял, так я вообще удивлена, что сразу уложить не удалось. Поэтому, пока няня отлучилась в магазин, а я собиралась на встречу, у Миши была возможность израсходовать последнюю энергию.

Поглаживая сына по спинке, я убаюкиваю его на руках и тихонько напеваю мелодию колыбельной. А чтоб вы понимали, любимая колыбельная моего сына – «Выйду ночью в поле с конем». Не знаю, как так вышло. Когда у него резались зубки, и я мучилась бессонными ночами, умная колонка случайно включила эту песню, я уже собиралась поискать что-то более подходящее, но тут поняла, что Миша притих, и оставила.

С тех пор только ей и спасаюсь. А вообще его вкусовые предпочтения в музыке далеки от детских. И я не знаю, откуда у него такая тяга к фолку в четыре-то года.

Татьяна Михайловна замечает меня с сыном и, бросив все на кухне, осторожно спешит ко мне, чтобы забрать Мишку, но я показываю жестом, что сама, и няня, кивнув, уходит обратно на кухню.

Дождавшись, когда хватка на моей шее ослабнет, я захожу в детскую и аккуратно укладываю сына в кровать. Он тут же поворачивается на бок и поджимает колени к груди, сладко причмокивая пухлыми губками.

Я тихо вздыхаю и наклоняюсь, чтобы поцеловать теплую щечку и накрыть Мишутку одеялом. Немного приглушив ночник, беззвучно выхожу и прикрываю за собой дверь.

Я уже надеваю леопардовые лодочки на высокой шпильке, когда Татьяна Михайловна подходит ко мне и достает из шкафа зонт.

– Я, когда в магазин бегала, там дождик моросил, – шепчет она. – Возьмите с собой на всякий случай. И, Елен Викторовна, накинули бы вы что-нибудь сверху. – Женщина прижимает руку к груди. – Ну в одном пиджачке. К вечеру же холодает еще. Застудитесь.

Я улыбаюсь, покачивая головой, и быстро бросаю на себя оценивающий взгляд в зеркало. Поправляю хвост и беру зонтик.

– Не волнуйтесь, Татьяна Михайловна, я на машине. Звоните, если что.

Я выхожу из квартиры под тихое причитание нянечки и спускаюсь вниз, на ходу вынимая из сумочки ключи от машины, но в следующее мгновение замираю на месте, чувствуя, как сердце пытается забиться в угол.

Прямо напротив парадной припаркован черный внедорожник, а рядом стоит Глеб, подперев капот, словно редкие капли дождя ничуть не смущают его. Я, застигнутая врасплох, как бы тоже забываю про зонтик, медленно убирая его в сумку.

Что он здесь делает?

Сглотнув подступившее к горлу волнение, я заставляю себя двинуться с места и при этом не обращать внимание, как с каждым шагом мое сердце начинает колотиться сильнее, будто хочет вырваться на свободу и полететь на подстреленных крыльях к мрачной фигуре Глеба со сложенными на груди руками.

Падающий на него свет фонаря подчеркивает его до смешного широкие плечи, обтянутые темно-синим бадлоном, рукава которого закатаны по локоть. Мой взгляд падает на массивное запястье с толстым ремешком золотых часов. И я отказываюсь идти на поводу предательского трепета, зарождающегося внизу живота.

Я останавливаюсь под тяжестью его нечитаемого взгляда, которым он до неприличия долго обводит мою фигуру и задерживается на туфлях. Уголки его губ дергаются, но он стирает эту улыбку одним движением большого пальца.

– Скольких мужчин ты свела с ума этими туфлями? – произносит он задумчивым тоном, прежде чем взгляд его темных глаз поднимается выше и, задержавшись ненадолго на моих объемных бедрах, находит мое лицо.

У меня в горле что-то дергается, и я прочищаю его.

– Я же сказала, что доеду сама, – игнорирую его попытку пофлиртовать.

– Говорят, Петербург опасен в темное время суток.

Я усмехаюсь, чувствуя привкус горечи этой улыбки.

– Забавно это слышать от того, кто угрожал моей жизни и жизни моего сына. А теперь ты выследил меня и думаешь, я сяду в твою машину?

Глеб театрально прижимает ладонь к своей гранитной груди и ахает, изображая разочарование.

– Так и умирают рыцари в двадцать первом веке, – его тон выводит меня из себя, и я вздергиваю подбородок.

Оттолкнувшись от капота, он делает шаг ко мне, но только для того, чтобы открыть передо мной дверцу переднего пассажирского сиденья.

– Думаешь, если бы я хотел навредить тебе, то спросил бы твоего разрешения? – Он вскидывает бровь. – Я не угрожал тебе, Елена, а лишь предупредил, какие последствия тебя будут ждать, если ты не прислушаешься к моим словам. А теперь будь так любезна, – паясничает он, – сядь, пожалуйста, в машину.

Скрепя зубы я сажусь в его машину, и тяжесть моего решения мгновенно опускается на самое дно живота. Я делаю глубокий вдох, и такая же тяжесть наполняет легкие помимо запаха дорогого кожаного салона и тропического мужского аромата. Теперь этот мужчина пахнет иначе. Он пахнет опасностью. И тайнами, которые я хочу разгадать. Еще один вдох, и я с досадным стоном прикрываю глаза. Господи, это какой-то гребаный афродизиак.

А когда Глеб садится на водительское место, мое волнение только усиливается. До этого момента салон машины казался мне слишком просторным, но теперь становится тесно. Даже слишком. Во всех смыслах.

Я ерзаю на месте, чтобы отвлечься от теплого покалывания в определенных чувствительных зонах, чем зарабатываю на себе мажущий взгляд темно-карих глаз. Сейчас в тусклом освещении салона они чернее ночи. Но в следующее мгновение он теряет ко мне интерес и, тронувшись с места, сосредотачивается на дороге.

Я следую его примеру и пытаюсь отвлечься, наблюдая за работой дворников.

Из динамиков фоном звучит попсовая песня, но я не слышу слов из-за гулко стучащего сердца. И меня приводит в ярость только один этот факт. Я не знаю, как справиться с холодным присутствием Глеба, а он совершенно не тронут моим. Я не заставляю его нервничать, как он это делает со мной.

И конечно же я злюсь на себя, потому что в глубине души знаю: для меня это не просто встреча, чтобы урегулировать рабочий вопрос. Какая-то часть меня надеется растопить этот ледник. Надеется, что он вспомнит о нас…

Раздраженно втянув в себя воздух, я заставляю себя сменить направление мыслей. Сегодня я собираюсь ему сказать, что отказываюсь от своего дела, которое, уверена, выиграла бы в суде. Особенно после слов Стаса. Безопасность моего сына – это последнее, чем я буду пренебрегать.

Я отступлю, проиграю в этой битве, но только чтобы в конце концов выиграть всю войну.

– Я хочу, чтобы вы учли все пожелания моих клиентов при переселении, – мой голос резкий, практически разрезает напряженный воздух между нами.

– Ты приняла мудрое решение, – отвечает он после короткой паузы.

– В нем нет никакой мудрости, – огрызаюсь я. —Вы вынудили меня так поступить. Я оказалась заложницей игр больших денег. Чертовой пешкой. – Сжимаю челюсти и умоляю себя заткнуться.

Глеб останавливается в небольшой пробке, и я замечаю, как он ухмыляется и проводит по губам двумя пальцами, прежде чем поворачивает голову в мою сторону и произносит глубоким голосом:

– В тебе столько страсти, Елена.

Я борюсь с тем, чтобы не прикрыть глаза от его низкого мурлыканья. Я не из тех женщин, кто пользуется силой своей сексуальности и тем более кто падок на мужчин и все такое. Но передо мной не просто мужчина. Этот мужчина разбудил во мне женщину. И что-то мне подсказывает, что под всей этой глыбой льда все еще жив тот самый Глеб. Мой Глеб. А вот эти его страстные фразочки дают дорогу чему-то забытому снова пробиться сквозь засохшую потрескавшуюся почву моей надежды.

А еще я выяснила очень важную вещь: я по-прежнему его привлекаю. Это хорошо.

– Ты флиртуешь со мной уже второй раз за десять минут, Глеб, – включаю свою чопорность, чтобы скрыть охвативший меня трепет. – Мы едем на деловой ужин, а не на свидание.

– Я всего лишь озвучил очевидный факт. – Он пожимает плечом и трогается с места. – И, судя по твоей реакции, ты слышишь это нечасто.

Ах. Он задел старый синяк.

Прочистив горло, я ухожу от темы.

– Так что насчет условий моих клиентов? – Яперевожу взгляд на дорогу и вздергиваю подбородок, чтобы не казаться задетой.

– Обсудим за ужином, – его строгий голос снова касается моей кожи.

– Куда мы едем?

– Увидишь.

Я теряю тяжелый вздох и отворачиваюсь к окну. Это самый нелепый и странный разговор, который когда-либо у нас был. И нелепости этой ситуации еще больше придает тот факт, что, даже несмотря на его амнезию, я на короткое мгновение позволяю себе представить, что не было этой разлуки в пять лет. Не было никакой тюрьмы и потери памяти. Мы просто повздорили и сейчас не знаем, за что зацепиться и завести нормальный разговор. А потом реальность кусает меня за сердце и напоминает о трещинах, которые до сих пор хранят боль пережитого.

Спустя еще двадцать минут дождь усиливается, а мы заезжаем в один из лучших районов города, с шикарными променадами с видами на Финский залив и «Кукурузиной» на берегу – самое главное достоинство этой набережной.

И именно туда мы и поворачиваем и паркуемся в специально отведенной зоне. Схватив пиджак, Глеб первый выходит из машины и, пока я достаю зонтик из сумки, огибает капот и открывает мою дверь.

Он заглядывает в салон, держа над головой раскрытый пиджак, а когда замечает зонтик, предоставляет мне пространство для его открытия.

Мы добегаем до самого центра под проливным дождем и прежде, чем идти к лифтам, быстро приводим себя в порядок, потом Глеб сворачивают промокший пиджак и вешает его на свое сильное предплечье, а я стряхиваю капли с зонта и складываю его.

Глеб жестом приглашает меня пройти вперед, как это и полагается джентльмену, и я, едва ли не закатив глаза, прохожу мимо него и направляюсь к лифтам.

Я захожу первая в кабину и прохожу к задней стене, за мной заходят еще несколько человек, а потом я замечаю Глеба, который нажимает нужный этаж и протискиваетсяко мне, становясь рядом.

И если меня смущает его близость, то Глеба ничуть.

Это скоростной лифт, но мы останавливаемся практически на каждом этаже, впуская еще людей, пока кабина не становится переполненной.

В конце концов, Глебу приходится встать впереди меня и опереться свободной рукой в стену над моей головой. У меня перехватывает дыхание, когда его кто-то толкает. Я вижу, как он сжимает челюсть и отворачивает голову в сторону, явно пытаясь сдержаться.

Я тоже не выдерживаю и отворачиваюсь в сторону, стараясь не придавать этому никакого значения, пока не чувствую на своей щеке его теплое дыхание.

Господи, у меня сжимаются легкие при попытке сделать необходимый глоток воздуха. Становится так жарко, что я ощущаю, как по шее стекает капля. И я не уверена, что это от дождя.

Кулак возле моей головы сжимается, и я буквально задыхаюсь от напряжения, которое исходит от большого тела Глеба. Мое сердце бьется о ребра в какой-то панике, а потом Глеб проводит носом по моим волосам, и мои колени подкашиваются.

– Что ты делаешь? – шепчу с придыханием.

– Черт его знает…

Упершись ладонями в напряженную грудь Глеба, я требую его отступить. Я не могу…

Это выше моих сил.

Он так близко. Его губы, его тепло… запах.

Все это кружит мне голову и сбивает с толку.

– Глеб, пожалуйста, – я пытаюсь говорить строго, но мой голос переполнен уязвимостью. – Мне нужна дистанция.

Переборов эмоции, ломающие изнутри мои ребра, я набираюсь смелости и поворачиваю голову, сталкиваясь с Глебом практически нос к носу. У меня сводит в горле от интимности всего момента. И плевать, что мы в переполненном лифте.

Сейчас ни одного из нас не тревожит присутствие третьих лиц.

Плечи Глеба вздымаются от глубокого дыхания, и я замечаю, как на его челюсти угрожающе напрягаются желваки, будто он ведет борьбу с самим собой. Отступить или поддаться искушению, искрящемуся между нами. Но, в конце концов, он все же отстраняется.

Вот только ожидаемого облегчения я не испытываю. Точно так же, как и Глеб.

Впервые за эти дни я вижу его таким… злым.

Глаза напоминают штормовое небо над черным океаном, который вот-вот затянет меня на самое дно.

Каждая черта его мужественного лица точно выточена из гранита. Прикоснись и порежешься. Но я и не собираюсь прикасаться. Это не закончится ничем хорошим. Ни для одного из нас. Я не хочу тешить себя иллюзиями из-за маленькой искры между нашими телами. Если честно, я вообще не понимаю, что только что произошло.

Глеб встряхивает головой и наконец отводит от меня взгляд, затем сжимает переносицу, давая себе несколько секунд, и смотрит на дисплей, где мелькают этажи, а когда загорается семьдесят пятый, лифт останавливается и под звуковое оповещение двери открываются.

Не глядя на меня, Глеб бурчит себе под нос, что мы выходим, и кивком головы показывает следовать за ним.

Я быстро облизываю пересохшие губы, перевожу дыхание и иду на выход, проталкиваясь через уже поредевшую кучку народа.

И только когда я выхожу из лифта, понимаю, что у меня заложило уши от набранной высоты.

В том напряжении, в котором мы оба находились в лифте я, не почувствовала бы даже выстрела. Но Глеб продолжает двигаться в неизвестном мне направлении, поэтому я не отстаю от него.

На ходу избавляюсь от заложенности глотком воздуха, после чего нервно провожу ладонью по волосам, стараясь не вспоминать, как его теплое дыхание шевелило их, дразня меня своей близостью.

В том же молчании Глеб открывает передо мной двери ресторана и жестом пропускает вперед, на этот раз следуя позади меня. Теперь эта неловкость у нас на двоих. Я чувствую ее на своей коже. Но тут же уговариваю себя не думать об этом, сосредотачиваясь на цокоте каблуков, который сейчас отдается эхом в голове.