Высшая каста

Глава 12. Кто считает пешки, когда король под ударом

Приказав Саркисову готовить выезд, Берия ушел к себе. Со второго раза завязав галстук нужной длины, он затянул широкий узел на шее.

Лаврентий Павлович старался не отставать от европейской моды. Из Англии доставлялись новые коллекции костюмов, по лекалам которых личный портной маршала товарищ Фурман шил для него гардероб.

Кортеж Берии состоял из трех гоновских[1] машин, но Лаврентий Павлович, то ли из скромности, то ли лишний раз не хотел раздражать Сталина, не любившего вооруженной свиты своего соратника, старался довольствоваться двумя ЗИСами. Охрана, находившаяся в хвостовой машине, передвигалась на ЗИС-110, сам Берия – на ЗИС-115, который отличался от предшественника капсульной броней и повышенной мощностью. На таком же автомобиле передвигался и Сталин, не тяготевший к роскоши мирового автопрома, как его вождь и учитель[2].

Лаврентий Павлович смотрел на осеннюю Москву сквозь толстые, с кулак, силикатные стекла, которые никогда не опускались. Саркисов сидел впереди, рядом с водителем. Все молчали.

Мысли возбуждали нервы. Берия лихорадочно мусолил шляпу, как Аладдин волшебную лампу. Его угнетало, что он не может рассчитать время до точки невозврата. Он пытался понять, когда ситуация вышла из-под контроля, когда ему, всесильному Берии, его партийному отряду неприкасаемых, сложилась оппозиция, готовая биться насмерть? Сколько раз он успокаивал себя, что бесстрашие врагов – всего лишь безумие, а безумцы всегда обречены. Берию многие считали авантюристом, но он никогда им не был. Каждая его операция или интрига отличалась тонким расчетом. Нанося удар, он всегда предвидел сокрушающую контратаку противника, но, точно рассчитав силы сторон, всякий раз выходил из схватки победителем.

Даже в мятежной юности Лаврик никогда не метил в вожди. Не трибун и не мыслитель, всего лишь дерзкий грузин с мутной биографией. До середины тридцатых партийные бонзы – мастера революционной фразы, объятые народной славой, видели в плюгавом кичливом товарище с южных окраин лишь выскочку, мелкого энкавэдэшного карьериста. Сколько таких сломали себе ноги, не сделав и трех шагов. Но Берия не споткнулся, он просто перешагивал через трупы тех, кто имел неосторожность его недооценивать. При этом Лаврентий Павлович никогда не был одержим властью, он всегда оказывался на ступеньку ниже, чем того заслуживал, и этим не тяготился. Наверное, поэтому вожди так близко подпускали его к себе, видя в нем воплотителя самых фантастических идей и не опасаясь конкуренции.

Плешивый, подслеповатый горец никак не мог претендовать даже на роль Председателя советского правительства. Так считал и сам Берия, пока в его руках не сосредоточилось все могущество Красной империи.

К концу 1945 года Лаврентий Павлович, держа в ножнах ядерный меч и управляя всесильной разведслужбой, вдруг осознал себя хозяином мира. Он мог уничтожить любого президента, разгромить любую армию, накрыть ядерным грибом любую державу. Но на родине Берия чувствовал себя Золушкой, в ком соратники видели лишь ломовую лошадь, готовые ее пристрелить, когда надорвется.

Будучи великолепным стратегом, Лаврентий Павлович понимал, что его звезда на Спасской башне зажжется только со смертью Хозяина. Идти в открытую против «друга Кобы» равносильно самоубийству. Оставалось не ждать, но готовиться, избавляясь или подминая под себя претендентов на советский престол.

Яд и кинжал – самые надежные союзники в борьбе за власть. Прагматизм Лаврентия Павловича стоял выше всех идеологических и национальных предрассудков. На передовой политической борьбы ему не нужны были собственные убеждения, он вполне довольствовался идеями Сталина. Когда в начале 1942 года чуть не потерявший Москву Верховный главнокомандующий предложил мобилизовать еврейскую интеллигенцию, которая расползлась по тылам от Куйбышева до Ташкента, Берия в сем замысле разглядел сверхзадачу. Идея Сталина была проста – собрать всех выдающихся и околовыдающихся советских евреев в финансово-политическое гетто, заставив их клянчить деньги на борьбу с фашизмом у своих иностранных собратьев. НКВД в кратчайшие сроки организовал при главном пропагандистском рупоре страны Еврейский антифашистский комитет. Курировать новорожденный комитет поручили старому большевику Соломону Лозовскому, а лицом и главным переговорщиком с еврейским миром стал худрук Московского государственного еврейского театра Соломон Вовси, известный под псевдонимом Михоэлс, чей двоюродный брат Меер Вовси служил главным терапевтом Советской армии.

Михоэлс с поставленной задачей справился успешно. Крупнейшая мировая организация по защите евреев «Джойнт», основанная в Америке, наладила потоки денег, оборудования, машин, оружия, медикаментов и еды в Советское государство. Именно по мировой еврейской линии организовали помощь в рамках ленд-лиза. Однако международное еврейство не ставило во главу угла защиту своих собратьев от нацизма, тем более что к концу 1942 года судьба Германии была предрешена. Дружба евреев и Сталина явилась скорее сделкой, нежели актом безвозмездного гуманизма. За поддержку Иосиф Виссарионович обещал отдать под еврейскую автономию весь Крым, где потомкам Моисея уже мерещилось независимое национальное государство – воплощение мечты, к которой они шли два тысячелетия.

Вчерашний режиссер маленького театра Михоэлс вдруг почувствовал, что одалживает самого Сталина. Единоверцы не без гордости за глаза звали Михоэлса советским Шейлоком, ссудившим отцу народов миллиарды долларов под залог обетованной приморской землицы. В создании ЕАК передовой еврейский класс увидел возрождение БУНДа – националистической партии еврейского народа, которой отводилась славная роль спасителя всех советских граждан.

Естественно, что «посланцы мира», которые отправлялись на забугорную паперть, тут же вербовались ЦРУ и МИ-6. Но «фирма Берии» к такому повороту оказалась готова. В кратчайший срок практически все члены Еврейского антифашистского комитета стали «добровольными» информаторами НКВД. Люди Берии не могли найти подхода лишь к некоторым, в том числе к самому Михоэлсу, запросто навещавшему самого Сталина. Поэтому вербовать Соломона не решались. Держался и Лозовский, рационально понимая, что его карьера в руках Сталина, презиравшего стукачей всех родов и званий. Зато Берии удалось склонить к сотрудничеству двоюродного брата Михоэлса – академика Вовси. Мирон Семенович, так его звали на русский манер, имел неосторожное знакомство с атташе американского посольства, поэтому быстро согласился работать на Берию.

Титулованных врачей, лучших пропагандистов, блестящих журналистов, партийных трибунов, армейцев и чекистов – авангард советского еврейства Берия поставил себе на службу. На каждого у Лаврентия Павловича имелась папочка, которой бы с лихвой хватило для расстрела за измену Родине. Основным массовым доказательством связи еврейских товарищей с иностранными разведками служили их перекрестные доносы друг на друга. Атомный маршал сам себе напоминал Моисея, который еще не знал, куда вести свое стадо. Пока Берия использовал агентурную сеть как мощную информационную базу, в которую стекались как последние новости высокой мировой политики, так и сведения о быте, нравах, изменах и болячках всей партийной элиты.

Лаврентий Павлович хотя и не отвергал насилие как средство политической борьбы, но никогда не возводил его в культ и систему. К убийствам прибегал по необходимости, пусть и не по крайней. Его подчиненные полагали, что Берия получал удовольствие от пыток, уж очень он любил лично участвовать в допросах с пристрастием. Однако это не совсем так. Лаврентий Павлович действительно был завсегдатаем следственных действий по громким уголовным делам. Даже в Бутырской тюрьме оборудовал свой кабинет, куда по ночам привозили подследственных и где маршал лично избивал «врагов народа», но все это имело целью лишь понять, сломлен противник или еще готов бороться, понять, где обвиняемый говорит правду, а где клевещет на своих товарищей, пытаясь выторговать себе спасение. То был бериевский контроль качества следствия и эффективности расправы.

Глава 13. Растворимое смертное

Пролитая кровь вопиет ко мщению, но утопленники, висельники и отравленные Богу не жалуются. Берия ни верой, ни суеверием не отличался, но к поголовью своих личных врагов, которое разрасталось по мере возвышения атомного маршала, он решительно применял жесткие меры, умножавшие всемирную летопись отравлений. «Растворимое смертное», так на Руси называли яд, в методологию советских спецслужб вошло еще при Ильиче. В начале двадцатых доктор Игнатий Казаков под крышей Всесоюзного института биохимии основал лабораторию, в которой синтезировали и испытывали яды. Лабораторию курировал председатель ОГПУ Вячеслав Менжинский, передавший посмертную эстафету Генриху Ягоде. Но с утратой доверия Сталина к Ягоде, обвиненному в организации государственного переворота и подготовке убийства вождя, лавочка ядов подверглась ревизии. Профессор Казаков пошел подельником Ягоды и в 1935 году был расстрелян за отравление Менжинского, Куйбышева и яростного, но капризного Горького.

В ноябре 1939 года заместитель наркома внутренних дел Берия вместе с Маленковым арестовал своего начальника Николая Ежова. Сам и вел дело «кровавого карлика» на пару со своим протеже Богданом Кобуловым. Ежов на суде вины своей отрицать не стал, как на духу признался и в подготовке путча во время первомайской демонстрации, и в совершении актов мужеложства в «антисоветских и корыстных целях». Одним из его любовников, по признанию Ежова, стал шестидесятилетний Шая Голощекин – организатор убийства царской семьи. В октябре сорок первого Голощекина расстреляют, но после смерти Кобы поспешно реабилитируют.

Став хозяином Лубянки, Лаврентий Павлович вдохнул новый энтузиазм в «Лабораторию Х», которая вошла в структуру НКВД и переехала в одиннадцатый дом по Варсонофьевскому переулку, что за Лубянской тюрьмой. Токсикологическую лабораторию возглавил маниакальный бундовец с медицинским образованием Григорий Моисеевич Майрановский, подчинявшийся только Берии и его двум верным замам – Меркулову и Кобулову. Смертельные опыты Майрановский ставил на приговоренных к высшей мере наказания, которых по ночам доставляли в Варсонофьевский переулок из Лубянской тюрьмы или Бутырки. Яды добавляли в пищу мужчинам и женщинам, худым и толстым, определяя универсальную дозу. Испытывались инъекции, отравленные пули, специальные ручки, трости и лезвия. Разрабатывались методы отравления воздушно-капельным путем.

Страшные мучения жертв возбуждали в Майрановском демонический восторг. В промежутках между опытами Григорий Моисеевич травил себя казенным спиртом, чем страшно раздражал руководство. Но Берия понимал, что любой другой на его месте давно бы уже спятил или застрелился, в то время как «черный доктор» спивается, неистовствует, но дает результат.

В 1939 году Майрановского чуть не отстранили от руководства лабораторией. Дело было так. В конце декабря понадобился подопытный свыше ста двадцати кило – так значилось в заявке. С Бутырки доставили тамбовского священника, приговоренного к расстрелу за контрреволюционную пропаганду. Батюшку за два метра ростом и полтора центнера весом прямо в рясе доставили к Майрановскому. Отца Николая сразу завели в спецпомещение – небольшую камеру с высоким потолком и широкими нарами с кожаными ремнями, как в клинике для душевнобольных. К полу прикручен металлический стол и две табуретки. Окон нет, зато в стене, напротив шконки, вморожено пуленепробиваемое стекло, за которым сидел истуканчик в капитанских погонах. Кафель в камере мыт, но если приглядеться, то возле нар заметны засохшие черные потеки и остатки рвоты.

Зайдя в камеру, батюшка перекрестился и сел на жесткие полозья нар прямо напротив равнодушно зевавшего за стеклом чекиста. Стоял непривычный тяжелый гул, словно от авиационных винтов. Под потолком работал воздухозаборник. Не успел отец Николай толком осмотреться, как в камеру вошли хозяева. Первый – худой, высокий, чернявый, в нечистом костюме и тонком галстуке, он странно двигался, как будто с каждым шагом внутри него взрывалась ампула с амфетамином. Второй – в белом халате, резиновом фартуке и одноразовом респираторе. В руках, облаченных в резиновые перчатки, доктор нес металлический поднос с тарелкой жареного мяса и стаканом воды.

– Здорово, святой отец! – Майрановский опустился на табуретку, закурил папиросу и придвинул поднос к священнику. – Поешь с дороги. Чай, давно мясо не жрал.

– Спаси Христос! Вкушать давненько не приходилось скоромного. Но трапезу вашу принять не могу. Пост нынче, Устав не велит.

– Грех от угощения такого отказываться, – заскрипел зубами Майрановский, которому дико захотелось спирта.

– За свои грехи все перед Богом ответим.

– Ты, считай, уже мертв. Похавай перед смертью.

– Так ведь сытым пузом в рай не войдешь, – смрадная камера зазвенела чистым добрым смехом.

Майрановский прикусил мундштук, пытаясь понять, бравирует ли его собеседник или тронулся умом.

– Поменяй! – Георгий Моисеевич раздраженно приказал человеку в халате. – Что у нас там еще есть?

– Капуста тушенная, – пробормотал человек в фартуке.

– Капусту будешь, поп? – зарычал начальник.

– Не откажусь, – смиренно отвечал священник.

– Сделай ему двойную порцию, – зло подмигнул сотруднику Майрановский.

Через десять минут принесли миску с новым содержимым. Отец Николай перекрестил пищу и осенил себя крестом.

– Ну, как тебе наша стряпня? – оскалился Майрановский, когда в миске ничего не осталось.

– Вкусно. Благодарствую.

Майрановский сверлил священника взглядом, пытаясь предугадать наступление агонии, но тщетно. Прошло минут пятнадцать, яд не действовал.

– Дайте ему еще пить! – начальник заорал в потолок, взывая ко всем и никому.

Принесли еще воды, в которой растворили двойную дозу курарина.

– «Не приидет к тебе зло и рана не приблизится к телесе твоему, яко ангелам Своим заповесть о тебе», – шептал батюшка.

– Ты правда не боишься смерти?

– Боюсь перед Творцом нашим неготовым предстать. А смерть мученическая – венец терновый для православного – есть нескончаемая радость духовная.

– Ну, венец-то я тебе обеспечу, – процедил Майрановский и завизжал не по-человечески, обращаясь к ассистенту: – Пистолет!

Помощник вышел и через пару минут вернулся с браунингом, нежно вручив его шефу, окончательно раскумаренному спиртными парами.

– «Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящия во дни, от вещи во тьме приходящая». – Отец Николай парализованным, но по-прежнему ясным взглядом смотрел сквозь Майрановского.

Священник поднес троеперстие ко лбу. Первая пуля порвала щеку и зарылась в бетонной стене, вторая вошла в правое предплечье, рука дрогнула.

– Теперь крестись, сука! И Богу своему жалуйся, – сипло захихикал Майрановский.

Кровь устилала рясу, отец Николай схватился за плечо. Изуродованное лицо источало кротость и смирение, густая борода набухла бурой жижей, губы продолжали шептать молитву, тонувшую в хрипе. Задыхаясь, батюшка упал со стула. Полопались глаза, голова превратилась в страшный взлохмаченный шар.

– Сколько времени на него убили. Пугало хриплое! Верь не верь, а все равно сдохнешь, – процедил Майрановский и обрушился на ассистента: – Чего ты лыбишься, как майская параша? Почему он от жратвы не загнулся? Там же доза лошадиная была!

– Не могу знать, Григорий Моисеевич! – прочеканил помощник. – Ээээ, получается…

– Получается. Хрен стоит, а голова качается. В следующий раз вместе со жмурами будешь хавать. – Майрановский пнул тело священника и вышел из камеры.

Лаборатория погрузилась в привычную грязную попойку, развернувшуюся в кабинете начальника. Спирт закусывали тушенкой, глумились над памятью убиенных. Казалось, что каждый из них отборным матом и папиросным дымом пытался отгонять призраки отравленных мертвецов.

Майрановский уже еле стоял на ногах, как в кабинет ворвался дневальный: «Поп сбежал!» Извергая паскудства, доктор достал из письменного стола служебный ТТ и ринулся в погоню.

Каким образом умирающему священнику удалось выползти на улицу, никто так и не понял. Задыхаясь, цепляясь руками, как крюками, за асфальт, отец Николай карабкался в сторону Рождественки.

Майрановский вприпрыжку настиг жертву и с каким-то обреченным утробным воплем выстрелил несколько раз батюшке в голову.

На пистолетные хлопки примчался патруль.

– Пошли вон! – безумно кричал Григорий Моисеевич милицейским, пальнув для острастки в воздух. – У меня особые полномочия от Берии. Это спецоперация!

Инцидент кое-как замяли, но по Москве поползли дурные слухи, и снова встал вопрос, не пришло ли время репрессировать инквизитора, в котором, казалось, угасло последнее здравомыслие. Сталин требовал немедленного отстранения «черного доктора», но Берия сумел убедить вождя, что Майрановский – одно из ключевых звеньев в ликвидации Троцкого[3].

Война воздвигла Берии нерукотворные памятники «гения разведки» и «организатора партизанского движения». Война же породила и конкурентов на советский престол. Самым опасным для Берии стал любимец Сталина, организатор героической обороны столицы, глава московских коммунистов Александр Щербаков.

В 1942 году сорокалетний генерал-лейтенант Щербаков сменил Мехлиса на посту начальника Главного политического управлении РККА[4], развернув военную пропаганду на сто восемьдесят градусов: на смену идеям интернационализма в армию вернулись русские державные традиции. Щербаков воскресил растоптанную большевиками память героев Белой империи. Учреждены ордена Александра Невского, Богдана Хмельницкого, Суворова, Кутузова. Создана рабочая группа по замене «Интернационала» новым государственным гимном с «Великой Русью», «Отчизной» и «Отечеством».

Партийные бонзы с опаской поглядывали на Щербакова как на главного сталинского идеолога, готовившегося подмять под себя всю советскую пропаганду. Либеральная общественность видела в Щербакове неприкрытого антисемита, готовившего изгнание библейского народа из кровеносной системы государства, некогда интернационалистического, богоборческого и русофобского. И вот, когда вся страна праздновала День Победы, с девятого на десятое мая 1945 года молодой, энергичный Щербаков в свои сорок три года умирает якобы от обширного инфаркта. Еще тогда злые языки поговаривали, что накануне покойник поднимал бокал вместе с Берией и смерть его очень похожа на кончину Нестора Лакобы, которому поставили точно такой же диагноз. Но все эти дурные слухи потонули в триумфальных залпах Победы. Тело Щербакова скоро кремировали, урну с прахом погребли в кремлевской стене, а вместе с ней замуровали все ответы на неудобные вопросы.

Берия был незаменим, и Сталин смирился со смертью молодого партийного товарища. К тому же выдвигаемые Берией кадры оказались крайне эффективны. Он умел находить нужных людей, предоставляя им неограниченные полномочия и личное покровительство. Вождь стал заложником успехов Берии, полагаясь на него в самых критических ситуациях, чем Лаврентий Павлович безмерно пользовался. Весной 1946 года он добился назначения на пост министра государственной безопасности Виктора Абакумова. Своего давнего друга Георгия Жукова Берия осторожно, но упорно двигал на министра обороны, добившись от Сталина возвращения опального маршала из одесской ссылки.

С наступлением 47 года Сталин начал сдавать. Советской империей он уже не руководил, а правил. Генералиссимус по целым дням затворялся у себя на Ближней даче, принимая для докладов только избранное окружение. Вопрос о наследнике как никогда будоражил воображение его партийных соратников. Сам Сталин, казалось, выбор уже сделал – в пользу Председателя Верховного Совета РСФСР Андрея Жданова. Тот был человеком незаурядным, на посту первого секретаря Ленинградского обкома и горкома заслужил славу спасителя северной столицы от блокады. Признавая власть только за Сталиным, Жданов сдержанно презирал все его окружение, опираясь на свои кадры, поддерживал Кузнецова и Вознесенского в Ленинграде, продвигал на ключевые посты Шепилова и Суслова в Москве. В Андрее Александровиче Сталин видел альтернативу блоку Берии, готовому на союзы хоть с чертом, лишь бы обеспечить право на наследство.

Чтобы сохранить прямую преемственность и гарантию безопасности для своей семьи, Сталин решает выдать дочь за сына Жданова – Юрия. Задача оказалась не из простых. Светлана на тот момент была уже дамой замужней, да еще и с сыном. Для скорейшего развода предпринимаются жесткие меры. В феврале 48-го ее свекра Иосифа Мороза арестовывают по обвинению в «клеветнических измышлениях против главы Советского государства». Понятно, что дочка отца народов не могла находиться в браке с сыном врага народа. Последовал развод и уже на осень назначена свадьба Светланы со Ждановым-младшим, которая предопределяла передачу власти Андрею Александровичу. Для Берии это означало неотвратимость политической смерти и беспощадной расправы, ведь отравленный Берией Щербаков – родной брат жены Жданова Зинаиды. Андрей Александрович выжидал малейшего ослабления Берии, чтобы отомстить за смерть шурина.

Берии предстояло действовать решительно и без промедлений. Лаврентий Павлович воспользовался лечением советского «дофина» в санатории на Валдае. Не без помощи «лекарств» из аптеки Майрановского крепкий Жданов почувствовал себя плохо. За Жданова взялись агенты Берии – начальник лечебно-санитарного управления Кремля Петр Егоров и лечащий врач Сталина Владимир Виноградов. И 31 августа 48-го на пятьдесят третьем году жизни Андрей Александрович скончался.

Смерть Андрея Александровича проложила Берии и Маленкову дорогу к открытому террору против его ставленников. Не прошло и полугода, как закрутилось «Ленинградское дело». Кузнецова, Родионова, Вознесенского и их соратников обвинили пред Сталиным в попытке создания русской коммунистической партии в противовес союзной. Первого октября 1950 года в два часа ночи 23 человека, входящие в высшее руководство страны, были расстреляны, всего же осудили 214 партийных функционеров и их близких родственников. Враг был повержен.

Не согласная с диагнозом и методами лечения Жданова кремлевский кардиолог Лидия Тимашук написала обращение в МГБ, в котором подробно изложила факты умерщвления наследника большевистского престола. Письмо Тимашук, пройдя все бюрократические процедуры, попало в руки Абакумова, который без труда догадался, чьи интересы оно затрагивает. Абакумов хорошо помнил странную кончину Щербакова в мае 45-го, полагая, что Сталин простил Берии эту смерть, но теперь не был уверен, что вождь так же смирится с убийством Жданова. Держа в руках письмо Тимашук, министр государственной безопасности впервые почувствовал, как уходит из-под ног земля. Он оказался перед неразрешимым вопросом. Показать письмо Берии, который формально уже не являлся начальником министра, означало косвенно обвинить Лаврентия Павловича в заговоре, а самому стать неудобным свидетелем. Уничтожить записку, уже побывавшую не в одних руках, значит стать участником заговора, который рано или поздно раскроется. Оставался единственный выход, даже не выход, так, полумера, позволявшая хотя бы на время отвести от себя беду, – «не придать значения» доносу, спустив копию начальнику Лечсанупра Кремля Егорову, участвовавшему в лечении и Щербакова, и Жданова. Дескать, сами кашу заварили, сами ее и расхлебывайте.

Глава 14. Мы не святые, но все может случиться

Мозгалевский проснулся в квартире на Воздвиженке, куда порой уединялся от мира. Стрелки стояли на начале десятого.

Оглядев себя в зеркале, он с удовольствием провел по волосам, прищурился и оскалил зубы. Съежившись, залез под ледяной душ, прислушиваясь к каждой судороге своего настоящего тела. Поставил вариться кофе, немного подумав, все-таки плеснул в рюмку коньяка, включил телефон, обнаружив три пропущенных звонка от Красноперова, перезвонил.