– Партия это хорошо, конечно, – без особого вдохновения ответила Роза Семёновна. – Однако партийность у нас не обязательна.
О, боги, если бы эти слова он услышал от Розы Семёновны года полтора назад, когда понуро шёл под венец!
Через три месяца, уладив все необходимые формальности, Аркадий Михайлович Шмелевский стал адвокатом.
2
Худой высокий человек, не старый, но с заметной сединой в белобрысой голове, остановился неподалёку от бревенчатого дома, не решаясь, по-видимому, пересечь палисадник и войти в подъезд под железным, слегка покорёженным козырьком. На человеке этом был военного покроя френч со споротыми погонами, отчего узкие полоски на плечах выглядели темнее. Помявшись с минуту, он, опасливо оглянувшись по сторонам, всё-таки направился к подъезду, осторожно приоткрыл скрипучую дверь, державшуюся на ржавых петлях и юркнул в подъезд, прохладный, несмотря на царившую в природе июльскую жару. Прохладу подъезда разрезал до тошноты резкий кошачий запах и кошки, как показалось вошедшему, притаились где-то в темноте под деревянной лестницей, насторожено взирая на пришельца.
Уняв разволновавшееся сердце, он по-военному одёрнул свой френч и, взойдя по ступенькам, повернул к одной из двух дверей, расположенных на этаже справа от входа. Подошёл, ещё раз одёрнул френч, пригладил слегка вспотевшей от волнения пятернёй редкие волосы, осторожно постучал, почему-то вздрогнув от этого стука, и тут же укорил себя за то, что не нужно было приходить сюда.
…Макс фон Штайнер, капитан люфтваффе, попал в плен в 1943 году, когда его мессершмитт был сбит в воздушном бою на подступах к Сталинграду. Он, тяжело раненый в полубессознательном состоянии, успел вывалиться из горящей кабины самолёта, но приземлился на территории, занятой советскими войсками.
Полученные немецким лётчиком раны залатали в полевом госпитале и как только смог он самостоятельно передвигаться, отправили в лагерь для военнопленных. На этом война для Макса фон Штайнера и закончилась.
Условия в лагери были жёсткие, порой даже жестокие. И повинна в этом были не только охрана, люто ненавидевшая проклятых фашистов, но и те условия существования, сложившиеся в среде лагерного контингента. Небольшие пайки почти не утоляли голод, чтобы избежать смерти от истощения тот, у кого оставалось больше сил, нападал на какого-нибудь доходягу, отнимал пайку, а зачастую, если дело было зимой, раздевал донага и оставлял околевать на морозе, тем временем поспешно натягивая на себя обноски обречённого.
Не редко на разносчиков пищи нападали, избивали в кровь, если те сопротивлялись, и всё это – чтобы влить в себя лишнюю миску жиденького супа или пососать беззубым ртом с потрескавшимися дёснами чёрствую корку хлеба.
Чуть лучше было положение тех, кто не принадлежал к «высшей расе» – итальянцев, финнов, румын с хорватами… Теперь они поглядывали с некоторым превосходством на «чистокровных арийцев» и иногда, забавы ряди бросали этим Гансам или Фрицам подмороженный капустный лист или шелуху от картошки.
К концу войны положение военнопленных немного улучшилось, особенно после того, как было принято решение использовать их на работах по восстановлению народного хозяйства, сильно пострадавшего за годы войны. Кормили их теперь лучше и даже выдавали денежное довольствие в размерах, зависящих от армейского звания пленника. Делалось это не потому, что советское правительство сжалилось над своими бывшими врагами. Они нынче являлись рабочей силой, которую, чтобы получить от них надлежащую отдачу, нужно было не держать впроголодь, как прежде в лагерях.
Макс фон Штайнер перенёс холод и голод лагерей, отбивался от тех, кто хотел продлить свою жизнь за счёт его, работал на стройках в разных городах Советского Союза, овладел несколькими рабочими профессиями прежде чем судьба не забросила его в Москву, в один из новых районов города под названием Измайлово. Здесь он строил жилые дома, куда должны были переселиться люди, жившие в бараках или в землянках.
Проходя мимо пахнувших ещё мокрой штукатуркой и краской домов, напоминавших маленькие дворцы с неизменными палисадниками, расположенными за невысокими железными заборчиками, люди завидовали тем, кто в них будет жить. Мечтала поселиться в таком доме и Надя Говорук, молодая женщина, вдова не вдова, но и не мужняя жена.
В 1939 году Надя Малькова, за плечами которой уже была семилетка, поступила в школу рабочей молодёжи, где желающих, в основном девушек, знакомили с азами медицины. Это так увлекло Надю, что она решила после школы обязательно поступать на курсы медсестёр, организованных при Первом Московском медицинском институте что на Пироговке. И поступила.
Учиться ей нравилось, училась она легко, мечтала в будущем поступить в институт и стать врачом, может быть даже хирургом. Но с поступлением в институт пришлось повременить. Однажды на танцах в Парке Горького познакомилась с парнем и влюбилась в него по уши с первого взгляда. Его звали Иван Говорук, он был шестью годами старше Нади и успел уже закончить МИИГАиК – Московский институт инженеров геодезии, аэрофотосъёмки и картографии. Парень он был видный, во всём положительный, основательный ни на какие лёгкие отношения с девушками согласен не был и потому сразу предложил понравившейся ему Наде выйти за него замуж. Себя не помнившая от радости, она тут же дала своё согласия, решив, что институт от неё никуда не убежит.
Однако миловаться влюблённым суждено было не долго, через три месяца после свадьбы началась война, а ещё через полгода Надя получила повестку, в которой значилось, что её муж Иван Степанович Говорук пропал без вести.
Как пропал, где, что это значит – без вести? Но кто ж ответит? Может, в плен угодил, может, снаряд саданул прямым попаданием да разорвал в клочья – какие уж тут вести!
Всю войну Надя ждала Ивана, не верила, не могла представить себе, что его больше нет. А вдруг объявится, вдруг хотя бы весточку пришёл с оказией? Пороги военкомата все оббила, да – зря, ответ был один: пропал без вести.
Военные годы Надя трудилась в госпитально-хирургической клинике при Первом медицинском институте. С какими только страшными ранами, порой не совместимыми с жизнью, не привозили в госпиталь наших бойцов! В грудь, в голову, в живот, с жуткими ожогами, когда человек был похож на обуглившуюся головешку. Один обгоревший танкист, у которого вместо глаз были чёрные впадины, истошно кричал:
– Почему так темно кругом? Почему темно? Включите свет!
И в каждом раненом бойце, неумело, наспех перевязанном какими-то тряпками, Надя пыталась угадать Ивана: а вдруг? Пусть обожжённый, покалеченный, пусть без ноги или руки, но – живой! Она его выходит, вынянчит, лишь бы жив был! Лишь бы свидится довелось! Однако столь желанная Наде встреча так и не случилось за всё военное лихолетье.
К концу войны надежда на то, что может быть теперь Иван весточку о себе подаст, встрепенулась было опять. Может в плену томился горемычный, а теперь, когда гада фашистского добивали в его проклятом логове, Иван и объявится. Но знающие люди украдкой говорили, что путь из немецкого лагеря в советский гораздо ближе, чем до дома…
Когда уж и год послевоенный минул, поняла Надя, что не свидятся они с Иваном на этом свете никогда.
Она по-прежнему трудилась в госпитале и там сошлась с бравым майором, кавалером двух орденов «Красной Звезды» и множества медалей. Молодое, охочее до почти забытой мужской ласки женское тело не выдержало, сдалось под неистовым напором бравого майора, обещавшего к тому же жениться. Конечно, домогаясь женщины, мужчина обещаний надаёт с три короба. Надя не повелась на них, зная им цену. Однако и сопротивляться не стала, мужики нынче после такой страшной войны в большом дефиците были. И на женитьбе не настаивала.
Окончательно излечившись от ран, бравый майор убыл к себе в Саратов, обещая, что как устроится, непременно вызовет и Надю. Устроится-то он, наверно, устроился, но Надю не вызвал. В сумбурном письме извинялся, просил простить, мол, встретил другую. Надя и раньше не питавшая никаких иллюзий на счёт серьёзности их отношений, не расстроилась, не рассердилась на майора, зла на него не затаила. Но и не написала ему, что ждёт ребёнка.
Мальчик родился крепеньким, здоровеньким, Надя назвала его Иваном.
… Робкий стук в дверь едва долетел до слуха Нади, зашивавшей порванный рукав пиджака. Она поднялась с кровати, вышла из комнаты. Она легко догадывалась, кого сейчас увидит на пороге своей комнаты.
3
Худой высокий военнопленный в потемневшем от пота вылинявшем френче со споротыми погонами оступился на краю скользкой после дождя канавки, всплеснул руками, чтобы удержать равновесие и выронил папиросу. Она упала в небольшую лужицу, зашипела и тотчас погасла. И такая боль отразилась на бледном лице его, что проходившая мимо молодая женщина с сумкой в руке приостановилась и с сочувствием посмотрела на неудачника. И тут же достала из кармана мужского пиджака, что был на ней, пачку папирос и протянула военнопленному. Находившийся неподалёку охранник посмотрел на это сквозь пальцы.
– Спасибо, – принимая из рук женщины неожиданный подарок, сказал военнопленный на чистом русском языке.
– Вы русский? – слегка растерялась женщина.
– Немец, – ответил, опуская глаза тот.
Так случай впервые свёл простую русскую женщину Надежду Говорук и субтильного потомка немецких аристократов Макса фон Штайнера.
Была весна 1948 года. Среди немецких военнопленных во всю заговорили о скорой отправке на родину, о том, что многие уже вернулись в Германию. Эти оптимистические настроения разделяли, впрочем, далеко не все. Кто-то прослышал, что военнопленных, а особенно немцев, не отпустят до тех пор, пока они не восстановят всё порушенное ими во время войны. А в такой огромной стране, как Россия на это могли уйти годы и годы!
Некоторые отчаявшиеся вырваться из плена, пускались в бега. Но далеко ли убежишь без знания местности, языка, без еды, соответствующей одежды? Большинство ловили и помещали в специальные лагеря для беглецов, расположенные в Тульской области. Были, конечно, и те, кого изловить не удавалось, хотя число их было мизерное. Но это не значило, что они добрались даже до границ СССР с какой-нибудь Финляндией или Польшей. Особенно если попадался беглый немчик на глаза бывшего фронтовика да ещё под хмельком – пиши, пропало!
Были и такие, кто путём членовредительства пытался добиться отправки домой или, по крайней мере, уклониться от работы. Топор соскользнёт неловко или пила вместо бревна полоснёт по руке. Что ж, бывает, таких горемык лечили. Но прежде зорко проверяли. И если доказывали умышленность этих действий, а не случайность, то отправляли эдаких «гражданских самострелов» по приговору Военного трибунала в исправительно-трудовые колонии лет на пять – вот тебе и скорое возвращение на родину!
Макс фон Штайнер в побег не собирался, решил испить горькую чашу плена до дна. Осознание того, сколько горя его страна причинила русским людям, тяжёлым камнем легла на его ранимую душу. Почему Гитлер называл русских недочеловеками? Почему хотел уничтожить этот народ, не причинивший немцам никакого зла? После того, что гитлеровская армия творила на русской земле им бы нужно нас ненавидеть всё душой! А они…
Вот, например, эта молодая, бедно одетая женщина, пожаловала ему целую пачку папирос «Норд» и улыбнулась сочувственно его неловкости. Сентиментальный капитан люфтваффе позже, когда остался один и слегка дрожащими пальцами доставал из пачки папиросу, даже слезу пустил, вспоминая эту милую добрую женщину.
Другой раз он увидел её возле водонапорной колонки с двумя полными воды вёдрами и попросил позволить ему помочь ей донести их до дома, как бы в благодарность за ту пачку папирос: чем он ещё мог её отблагодарить! Она позволила это ему. А потом, когда он внёс вёдра в её крохотную комнатушку в бревенчатом бараке, одарила его куском сала, ломтём хлеба и несколькими варёными картофелинами. И принимая этот дар, вновь на глаза Макса фон Штайнера навернулась слёза…
Жильё Нади Говорук находилось на той улице, на противоположенном конце которой пленные строили дома. И часто, идя на работу или возвращаясь, Надя встречала этого высокого худого немца в полинявшем френче со споротыми погонами, который в ответ на её дружескую улыбку изящно склонял свою гордую белобрысую голову с заметной сединой, виновато улыбаясь при этом тонкими почти бескровными губами.
Спустя некоторое время Надя, которой Макс вновь помог донести вёдра с водой, пригласила его зайти в дом, где они вскоре сделались любовниками. Всё произошло столь неожиданно, что только спустя некоторое время они задумались о том, что же будет дальше?
Макс испугался, что его обвинят в насилии и упекут в лагерь, если вообще не расстреляют. А Надя корила себя за легкомыслие, за проклятую бабью слабость, что и прежде была её ахиллесовой пятой. Но тот бравый майор был хоть русский…
Укоры совести мучили её, но расстаться с Максом она не могла. Да и он, несмотря на ужасную участь, ожидавшую его, если связь с русской женщиной откроется, не отступил от Нади.
Вспыхнувшая между ними любовь ни о чём знать не хотела. Оба понимали, что будущего у них нет, но вперёд не заглядывали, что будет то и будет. А пока хоть день – да наш!
Срок этой любви оказался не долог. В начале следующего, 1949 года Максу фон Штайнеру объявили, что за примерное поведение и добросовестный труд его, в числе других бывших военнопленных, отправят в ближайшее время на родину. При иных обстоятельствах это долгожданное известие вызвало бы у него восторг. Но теперь всё обстояло несколько иначе. Он тотчас же подумал о разлуке с Надей, о том, что она сказала ему в канун Нового года. У них будет ребёнок…
И радость от скорого возвращения домой смешалась с горьким чувством расставания с полюбившейся ему женщиной, которая ждёт от него ребёнка. И он возможно никогда не увидит его, не узнает даже, кто у него родился, сын или дочка.
Потеряв голову, он просил Надю уехать с ним, не понимая хорошенько, как вообще это можно осуществить. Надя только грустно улыбалась в ответ и гладила его белобрысые с заметной сединой мягкие волосы. Макс записал ей свой берлинский адрес, прося хотя бы отправить ему письмо, когда ребёнок родится. И долго не мог понять, почему даже этого Надя сделать будет не в состоянии.
– Обещаю одно, – сказала она, глядя в сине-голубые, полные печали глаза Макса, – если родится девочка, назову её в честь твоей мамы Мартой, а мальчик будет Максимом…
4
