Белые одежды. Не хлебом единым

– Кассиан Дамианович, мы с вами действительно, хоть и в разных местах находимся… Я об этих материалах все время думаю.

– Так ты ж не думай, а делай! А батько будет думать.

– Лапу мы и так наложили. Все материалы у нас…

– Ой, сынок, не все. Ну что ты говоришь… Тьфу, мне даже не хочется слушать. Ревизию разве не ты делал? – Он опять противно, болезненно заныл: – Ну что, ну что ты в самом деле? Забыл?

– Не забыл. Помню.

– Вот то-то.

Они помолчали.

– Надевай сейчас мой полуперденчик… Извини, теперь он твой… И отправляйся к нему. Привет передай. Скажи: «Мой старик раскололся, поднимает белый флаг и выслал меня парламентером».

И Федор Иванович надел этот пахнущий бараном новый черный полуперденчик с толстым черным воротником и с красно-ржавым, как жареная капуста, дико-лохматым хутром, как академик называл мех подкладки, надел еще подаренную академиком черную курчавую ушанку и отправился к Стригалеву.

Иван Ильич был дома. Встретив его, сейчас же вернулся за свой стол и продолжил давно начатое дело – стал пересыпать картофельные семена из одного пакетика в другой и писать на пакетиках сложные формулы известного только ему шифра. Слушая новость, таращил время от времени глаза и наклонял лохматую голову.

– Я думаю, Федор Иванович, вы должны ему сказать, что я сказал вам, чтобы вы сказали ему… – тут он угрюмо усмехнулся, – чтобы вы сказали ему… Будто это я вас уполномочил так сказать, что меня нет дома, застать нельзя. Но что на самом-то деле эта сволочь Троллейбус сидел в своей хате и упаковывал какие-то клубни и семена. Без сомнения, для того, чтобы отправить их в надежное место.

Федор Иванович согласился с таким ответом.

– Будем сами делать первые ходы, – сказал он. – Так вернее.

И когда на следующее утро академик опять позвонил, старику так и было доложено: «Он сказал мне, чтобы я сказал вам…» – и так далее.

– Никуда он не пошлет их, сейчас мороз, – неуверенно проговорил Кассиан Дамианович после длительного раздумья.

– У нас ноль градусов, – заметил Федор Иванович. – Троллейбус перекладывал клубни паклей, целая гора лежала на полу. Если не далеко посылать, могут и не замерзнуть.

– Пыль, пыль он пускает! – в отчаянии закричал академик. Потом надолго умолк. Федор Иванович даже подумал, что Москва отключилась. Но нет, она не отключилась – размышляла. – Ты так считаешь? – проныл старик. – Л-ладно…

И повесил трубку. И ни слова на прощание. Ни одной шутки. Решил что-то важное для себя.

С тех пор – уже целых два месяца – он не давал о себе знать. И Федор Иванович забыл об этом разговоре. Чего ни в коем случае нельзя было допускать, потому что могущественные люди вот так произносят свое «л-ладно» не зря. И притом редко. И стараются при посторонних не допускать подобных неуправляемых движений, выдающих дурные намерения.

Уже шел март. Уже начались – одна за другой – яркие оттепели. Жизнь Федора Ивановича текла, как течет хроническая болезнь. В основном вся его работа была в учхозе: он вместе с Ходеряхиным и Красновым, с Еленой Владимировной и аспирантами раскладывал клубни по ящикам – для светового проращивания, набивал горшки землей, высевал в чашки Петри легкие, как чешуя, картофельные семена. При этом только у него одного в груди постоянно щекотало чувство риска, большой, опасной игры.

Он появлялся за спиной то одного, то другого из работающих, и его рука неожиданно протягивалась к ящику или к чашке Петри, похожей на дешевую стеклянную сахарницу с крышкой, и бесшумно вносила поправки. «Вот так будет лучше, вы не находите?» Шамковой среди них уже не было. Она перешла к Анне Богумиловне Побияхо, занималась вместе с нею злаками.

Появлялся Федор Иванович и около Елены Владимировны, она чувствовала его приближение и, чуть порозовев, наклонившись к своим горшкам, спрашивала иногда: «Придешь сегодня?» Они были уже на «ты», и Федор Иванович почти каждый день приходил к ней в гости. Бабушке было уже известно, что он жених.

Его удивляла одна вещь: Краснов всегда работал неподалеку от Елены Владимировны, в кружке бывших аспирантов Стригалева, и, похоже, был своим в их компании. «Чего это вы альпиниста от себя не отвадите? – спросил он как-то у Елены Владимировны. – Он же Касьянов соглядатай, он семена украл у Ивана Ильича». Лена отвечала, что не украл, а нашел в ящике стола, и что все это известно, и ничего страшного нет.

Было последнее воскресенье марта. В этот день Федор Иванович должен был идти к Елене Владимировне, к трем часам. В восемь утра он уже встал, побрился и выгладил электроутюгом свой новый костюм – темно-серый с мужественным фиолетовым оттенком. Купил он его по требованию Стригалева – чтобы все видели процветание нового зава проблемной лабораторией. Он собирался выйти из дому часа на три раньше – надо было прогуляться по парку, справиться с волнением. Он до сих пор еще не понимал некоторых особенностей в жизни Елены Владимировны. Но уже примирился с ними, временно подчинился. У некоторых людей с такого временного подчинения начинается страшный процесс охлаждения, и это хорошо знают мудрые старики.

В двенадцатом часу он медлительно облачился в новый костюм и сразу стал похож на строгого худощавого боксера, получившего несколько прямых ударов в лицо и собравшего всю свою волю для ответной атаки. Протянув руку к вешалке, где, выпятив наружу всю свою лохматую огненную душу, висел подарок академика – ставший уже любимым черный полуперденчик, Федор Иванович замер – он увидел за окном полковника Свешникова. Михаил Порфирьевич неторопливо, помахивая сложенной газеткой, шагал вдалеке, направляясь по косой тропинке в сильно подтаявшем снегу сюда, похоже, к крыльцу Федора Ивановича. Он был в черном пальто с черным каракулевым воротником, в черном каракулевом треухе и сапогах. Полковник не подозревал, что находится под наблюдением. Сложив полные губы трубкой, наклонив голову и чуть выкатив светло-серые с желтинкой глаза, напряженно следил за какой-то своей мыслью.

Месяца два с лишним назад – как раз под старый Новый год – они, беседуя о свободе воли, прогуливались по Советской улице вдвоем – он и Федор Иванович – и зашли в большой магазин «Культтовары», размещенный в том же доме, где жил поэт Кондаков. Зачем зашли, Федор Иванович уже забыл. Но одно запомнилось: подойдя к какому-то прилавку, они оба сразу увидели под стеклом коробку грима для самодеятельной сцены и взглянули друг на друга. «Подарю-ка ему грим! – подумал Федор Иванович. – Будет в самый раз!» И, затаив улыбку, полез в карман за деньгами. Свешников опередил. Попросил у продавщицы эту коробку и, протянув ее своему спутнику, сказал:

– Мой вам новогодний подарок.

– Это что – с каким-нибудь значением? – спросил Федор Иванович, весело глядя ему в глаза.

– Сам не пойму – взял да и купил. Зато оригинально.

Теперь эта коробка лежала на подоконнике. А за окном, помахивая газеткой, шел сам даритель. Он пересек все поле зрения и исчез. «Пронесло», – подумал Федор Иванович. Его беспокоили странные отношения, уже давно сложившиеся между ними. Отношения продолжали развиваться, и впереди уже смутно угадывался какой-то предел. Хотелось вырваться из этой упряжки, но не было сил – для этого надо было бросить какую-то резкость в эту приветливую, растерянную, почти детскую улыбку. А как бросишь? «Ведь я же не знаю его целей… Ну и что же, что он оттуда…»

Он вдруг услышал шаги по коридору. Полковник шел к нему. Раздался негромкий стук в дверь.

– А-а! – закричал Федор Иванович, открывая дверь. – Кто пришел! Кого принесло! Какими судьбами!

– Вот он где живет! – тем же слишком радостным голосом откликнулся Свешников, топчась у двери, с любопытством озираясь. – Жилище философа! Так вот где он проводит бессонные ночи в размышлениях!..

– Михаил Порфирьевич! Давайте ваше пальто! – Чувствуя всю трусливую фальшь своего голоса, Федор Иванович подошел, чтобы помочь гостю раздеться.

«Вот черт! – подумал он, протягивая руки к черному пальто. – Сейчас начнет потихоньку вытаскивать из меня…»

– Я сам. – Полковник вдруг посмотрел ему в лицо с мгновенной укоризной и стал снимать пальто. Перед этим он бросил свою сложенную газету на стол. Она медленно начала раскрываться, и оказалось, что туда вложена книжка: «Т. Морган. Структурные основы наследственности». И на ней был знакомый чернильный штамп: «не выдавать». Наискось, поперек слова «Морган».

«Что это – пароль? Или приманка?» – подумал Федор Иванович.

Возникла пауза. Свешников заметил взгляд Федора Ивановича, на миг остановился с пальто, висящим на одном плече, но мгновенно же и овладел собой. Спокойно повесил пальто на вешалку у двери. На нем теперь был военный китель с золотистыми погонами.

– Интересуетесь? – спросил Федор Иванович, кивнув на книжку.

– Да так вот, решил… Взял тут у одного… Вы, конечно, знакомы с этой штукой?

– И труд читал… – Федор Иванович хотел сказать еще: «И книжку эту знаю, и даже ее хозяина», но промолчал. Важные сведения нельзя выпускать из хранилища памяти без особой нужды. Он промолчал. А сам факт, растревожив душу, уселся там, похоже, навсегда.

Лицо у Михаила Порфирьевича, шея и руки – все было крапчатым и нежным. Светились рыжие волоски. Но из этой нежности были собраны на лице толстые складки, которые и при детской улыбке не утрачивали своей самостоятельной суровости.

– Ну что же, товарищ полковник, – сказал Федор Иванович, помедлив, – садитесь и рассказывайте. Вы пришли специально ко мне – значит, у вас…

– Вы думаете, у нас всегда должны быть дела? Ну да, я понимаю… Без приглашения…

– Скажу честно: когда так входит человек вашей профессии, всегда…

– Вы думаете, нам следует быть в полной профессиональной изоляции? Думаете, это приятно – вот так знать…

– Ничего не попишешь – служба.

– Но я же с вами, по крайней мере сейчас, не на работе…

– Сказал волк барашку…

– Вы не очень приветливы, Федор Иванович.

– А что остается Федору Ивановичу, когда ему говорят: «С вами, дорогой, я не на работе. По крайней мере, сейчас». Интонацию вы улавливаете?

Они оба затаили дыхание и стали смотреть по сторонам. Сидели друг против друга, барабанили пальцами по столу. «Вот и бросил резкость в лицо, – думал Федор Иванович. – Вот и вырвался из упряжки. Никуда, никуда не уйти!» Он уже искательно поглядывал на гостя – что бы такое сказать ему помягче… Свешников, видимо, тоже чувствовал себя виноватым. Он быстро справился с неловкостью:

– Это у вас на подоконнике, по-моему, мой подарок. Любуетесь?

– Грим ведь предназначен… очень определенно. До сих пор не знаю, что с ним делать.

– И не надо знать. Это – средство общения. – Полковник дружелюбно улыбнулся.

– Если бы я тогда опередил вас, это средство лежало бы на вашем окне.

– Разумеется… – Свешников опять замолчал, поглядывая по сторонам. – Что это за таинственные знаки вы тут понаставили? Вот я вошел – и куда ни посмотрю, везде они. На стене, на подоконнике… Тут вот, на столе, сразу три. Крест какой-то… Это икс? У вас был неразрешимый вопрос? Или знак умножения? Что это такое?

– Не крест и не икс. Объемная фигура, вроде песочных часов. Видели песочные часы? Два конуса. Вот этот конус вверх расходится, в бесконечность. А второй – вниз. Тоже в бесконечность.

– Это вы рисовали, когда впервые пришло в голову? Обдумывали?

– Когда впервые услышал от другого человека. Рисовал, чтоб понять то, что услышал.

– Я забыл… У вас всегда автор мысли не вы, а кто-то другой. А вас больше интересуют разработки и интерпретация готовых идей.

– Лучше не скажешь!

– Хорошо… И что же они показывают, эти песочные часы?

– Ну, отчасти то, что бесконечностей в мире бесконечное число.

– Хороший символ. Наглядный. В общем-то, это мы и так знаем.

– Это особые бесконечности. Их вы еще не знаете. Один мой знакомый открыл.

– Умный человек. А мне можно что-нибудь про них узнать? Про эти песочные часы…

– Потом как-нибудь.

– Вы куда-то собираетесь?

– Да. Если бы вы пришли минут на пять позднее…

– Так пойдемте! Я вас провожу, можно? Федор Иванович! Поверьте, у меня самый непосредственный, личный и дружественный интерес к вашим… концепциям. Безопасный для вас. Они всегда очень оригинальны и всегда дополняют… чем-то существенным…

«Нет, не отстанет», – подумал Федор Иванович. Он мог бы, конечно, уйти от опасного человека. Решиться и порвать с ним. Но его тянуло к нему, и, если полковник долго не появлялся, чувствовалось что-то вроде тоски.

Они оделись и вышли на яркий, сверкающий лужицами воды снег, и их сразу оглушило отчаянное, радостное карканье грачей.

– Весна! – сказал полковник, покачав головой.

– Да! – покачал головой и Федор Иванович. – Она – свое, а человек знай гнет свое.

Полковник сразу услышал намек, взглянул, но не стал развивать невыгодную для него мысль. Только начал оправдываться:

– Федор Иванович! Вы же меня сами заразили этим. Философией. Помните, вы мне что-то говорили о ключе…

– О ключе? Вам? Никогда не говорил.

– А тогда? Помните, когда пришли…

– Тогда у меня еще и ключа не было. Это вам кто-то. Кто Моргана дал…

– Может быть, и так. – Свешников бросил на Федора Ивановича быстрый смущенный взгляд. – Но вы мне и так многое доверили. Так валяйте до конца, я не продам. Давайте про ключ.

Он так и ломился вперед со своими вопросами.

– О ключе – это очень много, – сказал Федор Иванович. – Вы хотите часовую лекцию?

– Да, да! Именно!

– Ну, во-первых, поскольку существует авторское право, я должен заявить вам, что все, что будет… если будет… изложено ниже, принадлежит не мне, я уже говорил… А будет всего-навсего вольным пересказом чужих мыслей и не претендует на полноту. Фамилию автора я пока не назову.

– Меня фамилия автора не интересует, даже если бы это были вы, – сказал Свешников как-то небрежно, слегка презрительно и даже с торжеством, и Федор Иванович сразу понял, что его новая попытка уйти из упряжки пресечена. Кроме того, ему очень хотелось хоть один раз изложить свои мысли в чьи-нибудь, в посторонние уши. Родившаяся новая мысль не дает покоя, пока ее не выскажут другому человеку.

– Ну ладно. С чего бы начать? Вот, представьте себе, человек тонет. Под лед провалился. А я ищу шест – помочь. А мой приятель молча мне говорит. Глазами. Говорит: «Не ищи особенно». Я все же увидел шест, хочу взять. А он поскорее – молча – закричал: «Ты не видишь этого шеста! Может быть, это и не шест! Пойдем лучше покричим на помощь, а он в это время утонет». Вы не чувствуете здесь, в этом примере, взятом из жизни, неполноты? Чего-то не хватает, верно? Ответов нет. Почему кричит «не ищи»? Почему доверяется мне, крича это? Наверно, знает, что у нас с ним может быть единство на этой почве? Почему надо пойти, а не побежать за помощью? Почему покричать все-таки на помощь, когда все делается так, чтоб человек утонул? Наконец, кто этот тонущий, верно? Почему я его все же хочу спасти, а приятелю непременно нужна его смерть?

Федор Иванович посмотрел на Свешникова. Толстые светло-розовые губы полковника уже вытянулись в трубку.

– Михаил Порфирьевич, разве разберешься в таких отношениях с помощью кодекса?

– Разбираются… – заметил полковник.

– Ну да, это если налицо мертвое тело. А если дело происходит на защите диссертации? Или касается занятия должности? Или внесения вашей фамилии в список на получение? Тут кодекс и вся криминалистика теряют свою силу. Кодекс – это старинная пищаль… аркебуза ржавая… на поле боя, где действуют танки. А?

– Вы оригинальный мыслитель.

Тропинка в жидком снегу вела их прямиком к парку.

– Мы общаемся с миром… А он весь прямо вибрирует от пересекающихся скрытых интересов. – Федор Иванович входил в любимую колею и чувствовал, что уже не сможет остановиться. – Активность каждого из нас начинается с намерений. А намерения ведь разные бывают… Одни направлены на вещи, а другие, смотришь, и на человека… Я в лесу увидел цветок и хочу понюхать. Или копаюсь в огороде и нашел камень, бросить его хочу за межу. Чтоб огурцам расти не мешал. Другой человек и его интересы здесь не присутствуют…

Федор Иванович умолк. Полковник тоже молчал, внимательно слушал.

– А вот теперь совсем иной тип намерений. Я хочу человеку преподнести что-нибудь хорошее, чтобы он таким образом получил удовольствие. Хочу неожиданно подарить вещь, которую тот безуспешно искал. Огорошить счастьем. И человек вспыхивает от радости. И я с ним. Доброе у меня намерение, верно? Что придает ему эту черту? Заключенное в намерении добро.

– Я слышал уже об этом. В городе уже многие говорят. Видимо, настоящий автор тоже не сидит сложа руки, бесстрашно высказывается. – Полковник с улыбкой косо глянул на Федора Ивановича. – Но, по-моему, это очень отвлеченно. А вот ключ…

– Мы уже говорим об этом ключе. Нужен ведь подход. Давайте рассмотрим еще такой случай. Я завидую чьим-то успехам, а может быть, просто хочу получить некое благо, а человек по неведению уселся у меня на пути. Добросовестно владеет, дурак, и доволен, не хочет со своим счастьем расстаться. Новый сорт картошки нужен мне, а его вывел другой. Тогда как я идеально подхожу в авторы, это мне яснее ясного. Знаменитый ученый, а своего сорта нет! Всю жизнь это меня грызет. Да еще правительству наобещал. И я хочу причинить ему вред, завалить, а готовый сорт прикарманить. Еще не прикарманил, бегаю вокруг. Но это хотение уже сложилось во мне и горит огнем…

– Горит! – согласился полковник. – Ох горит!

– Горит! И знаю ведь, что, если отниму у него его счастье, он может даже не перенести удара. Но все равно горит. И ничем не унять. Или добро, или зло – что-то должно лежать в основе наших намерений. Если они касаются другого человека. Их даже физически чувствуют! Вам знакомы такие слова: «задыхаясь от злобы», «предвкушая гибель своего врага»? Или наоборот – «светился доброжелательством», «предвидел крушение его надежд и страдал от этого». От этих ощущений можно даже заболеть! И то и другое ощущается! Существует вне моего сознания, если я – посторонний наблюдатель происходящего. Хотя, правда, и мое сознание сразу кинется участвовать. Есть, впрочем, такие, у кого и не кинется… Это нужно сказать тем, Михаил Порфирьевич, кто вас за эти мысли обвинит в идеализме и потащит, как дядика Борика…

– Ну-ну. Оговорки при мне можно не делать. Давайте дальше.

– Добро и зло родят и действия, специфические для соответствующих случаев. Можно даже классифицировать и составить таблицу. Обратите особенное внимание… какая получается зеркальность! – Федор Иванович, сильно взволнованный, повернулся к собеседнику. – Смотрите! Это же чудеса! Открытие! Добро хочет ближнему приятных переживаний, а зло, наоборот, хочет ему страдания. Чувствуете? Добро хочет уберечь кого-то от страдания, а зло хочет оградить от удовольствия. Добро радуется чужому счастью, зло – чужому страданию. Добро страдает от чужого страдания, а зло страдает от чужого счастья. Добро стесняется своих побуждений, а зло – своих. Поэтому добро маскирует себя под небольшое зло, а зло себя – под великое добро…

– Как? – закричал полковник, останавливаясь. – Как это добро маскируется?

– Неужели не замечали? Ежедневно это происходит, ежедневно! Добро великодушно и застенчиво и старается скрыть свои добрые мотивы, снижает их, маскирует под морально отрицательные. Или под нейтральные. «Эта услуга не стоит благодарности, чепуха». «Эта вещь лишнее место занимала, я не знал, куда ее деть». «Не заблуждайтесь, я не настолько сентиментален, я страшно жаден, скуп, а это получилось случайно, накатила блажь. Берите скорей, пока не раздумал». Один друг моего отца, побеседовав с ним по телефону, говорил: «Проваливайте ко всем чертям и раздайте всем детям по подзатыльнику». Добру тягостно слушать, когда его благодарят. А вот зло – этот товарищ охотно принимает благодарность за свои благодеяния, даже за несуществующие, и любит, чтобы воздавали громко и при свидетелях. Добро беспечно, действует не рассуждая, а зло – великий профессор нравственности. И обязательно дает доброе обоснование своим пакостям. Михаил Порфирьевич, разве не удивляет вас стройность, упорядоченность этих проявлений? Как же люди слепы! Впрочем, иногда действительно бывает трудно разобраться, где светлое, а где темное. Светлое мужественно говорит: «Какое я светлое, на мне много темных пятен». А темное кричит: «Я все из серебра и солнечных лучей, враг тот, кто заподозрит во мне изъян!» Злу иначе и вести себя нельзя. Как только скажет: «Вот, и у меня есть темные пятна, неподдельные», критиканы и обрадуются, и заговорят. Не-ет, нельзя! Что добру выставлять свои достоинства и подавлять людей благородством, что злу говорить о своей гадости – ни то ни другое немыслимо.

– Нет, никак. – Свешников закивал. – Никак немыслимо. – Он, похоже, понял что-то главное и был согласен. – Ни в коем случае нельзя. – Тут он задумчиво выпятил свою мягкую трубку губы. – Прямо как у одного теоретика получается, – сказал он вдруг невинным тоном. – Если переносим член уравнения на другую сторону, он меняет знак…

Федор Иванович на миг остро на него взглянул. Полковник собирал все его высказывания, оброненные в разное время и в разных местах.

– Вы правы, Михаил Порфирьевич, – сказал он, овладев собой. – Здесь скрывается целая наука. Белое пятно. Только изучай. Зло ведь не только норовит себя преподнести как добро, но и доброго человека любит замарать под злого. «Очернитель!» «Лжеученый!»

– Точ-чно!

И вдруг полковник, взыграв глазами, тронул Федора Ивановича за локоть:

– «Вейсманист-морганист!»

– Я вижу, вы уже пробуете применять этот ключ на практике, – с прохладной улыбкой сказал Федор Иванович. – Несомненные успехи!

Его не так-то легко было захватить врасплох. Произошла минутная заминка. Полковник думал о чем-то своем, Федор Иванович, не зная, откуда может грозить неведомая опасность, осторожно присматривался к нему.

– Для этой очень ценной науки, видимо, еще не настало время, – вдруг сказал Свешников. – Или, может быть, пропущено.

– Почему? – осторожно спросил Федор Иванович. – Зло перекочевывает из одной формы в другую. Было бы наивно… и смертельно опасно… думать, что с революцией, с Октябрем зло полностью из общества отфильтровано. Этот вирус проходил пока через все фильтры… Во все века в шествии счастливых рабов, сбросивших оковы, шло и оно, Михаил Порфирьевич…

– Парашютист шествовал, – задумчиво обронил полковник.

– Вы о чем?

– Так… Это уже мое открытие. О парашютисте говорю. О спустившемся парашютисте. О нем пока не стоит… Мысли ваши мне понятны. Я их разделяю. Но это не значит, что некоторые…

– Это не для официального обнародования.

– И суд будет не на вашей стороне, если включить в практику. Судебному секретарю нечего будет записывать в протокол.

– Это не для секретаря и не для протокола. Это должно помогать человеку там, где суд бессилен. Это для беззвучного внутреннего употребления.

– М-может быть… Согласен. У меня кое-какая практика есть, я тоже наблюдал, но не с того конца. Когда живешь в гуще событий, невольно суммируешь свои наблюдения. И когда-нибудь, когда мы лучше узнаем друг друга… Можно бы и сейчас, но, по-моему, мы еще не исчерпали…

«Хорошо стелешь, – подумал Федор Иванович. – Не зря полковником стал».

– У нас не решен еще один важный вопрос, – задумчиво проговорил Свешников, останавливаясь. Широко открыв белесые с желтинкой глаза, он прямо взглянул в лицо собеседника и сложил губы в напряженный толстый кукиш.

«Он серьезно вникает в это дело!» – открыл вдруг Федор Иванович.

– Один вопрос мне пока недостаточно ясен. Вы говорите – для внутреннего употребления. Вот я хочу употребить этот ключ. Этот критерий. Так это же и зло может сказать: «Я тоже думаю о критерии!»

– Ничего вы еще не поняли! – загорячился Федор Иванович. – Сама ваша тревога о критерии уже есть критерий. Раз в вас сидит эта тревога – вам-то самому это ясно, тревога это или маска! Тревога есть – имеете право занимать активную позицию.

– А если мне ясно, что тревоги нет и что мои слова – маска?

– Раз маска – значит есть за душой грех. Если есть грех, если вы хотите заполучить новый сорт, анализ намерений вас не будет интересовать. Зло своих намерений не изучает. Его интересует тактика. Как достичь цели.

– Пусть. Но я же закричу! И за голову схвачусь. Ах, я так тревожусь!

– А я вас тут и накрою. Ваш крик – маскировка злого намерения. Тактика! Тревога этого рода существует не для того, чтобы заявлять о ней другим. Я же сказал – для внутреннего употребления. Кто искренне тревожится – молчит. Страдает и ищет путь. Искреннее добро редко удается подглядеть в другом человеке.

– Тонковато это все…

– Еще как! Вообще все эти дела требуют тончайшей разработки. Я же говорю – белое пятно. Нужна наука, тома исследований.

– Молодец! – сказал полковник, любовно оглядывая Федора Ивановича. – Первый раз встречаю человека, так глубоко зарывшегося в эту сторону наших переживаний. По-моему, вы уже лет восемь болеете… разрабатываете эти идеи. Вас что-то к ним привязывает…