Книги стихов

Книга о монашеской жизни. 1899

Клонится час, и его металл

ясный коснулся меня;

трепещут чувства, я испытал

плоть наступившего дня.

Мир не готов еще до сих пор,

пока на мир не взгляну;

вещи-невесты, и каждый мой взор

избрал бы из них одну.

Нет мелочей, когда на золотом

фоне пишу без прикрас

все, что люблю, и не знаю притом,

чью душу я в будущем спас.

Полет над вещами мой беспрестанный,

кругам я теряю счет;

возможен вряд ли круг самый желанный,

но как он, последний, меня влечет!

Бог – башня; влекусь кругами к Нему,

на тысячелетья взлетев;

я вихрь или сокол, сам не пойму.

Что, если я лишь распев?

На юге братья у меня в сутанах,

и в рощах лавровых монастыри.

Какими человечными в тех странах

мадонны кажутся, при Тицианах,

чей Бог сияет: Посмотри!

Но я подчас природу чую Божью,

в себя запав; мой Бог там тьма густая

в сплетеньи земляном корней несытых.

Из теплоты Его произрастая,

порою на ветру охвачен дрожью,

не ведаю ветвей, внизу сокрытых.

Грешно Тебя писать по произволу;

Ты брезжишь и родишь от света свет.

Отвергнув многоцветную крамолу,

лучистому мы верим ореолу

в сокрытии святом Твоих примет.

Мы строим образа Твои веками

перед Тобой, как стены без конца;

Тебя благоговейными руками

закрыв, чтобы лучше видели сердца.

Люблю часы ночного погруженья

я в самого себя, где жизнь, как в старом

письме таясь, недаром или даром

пережита, исканье отраженья,

легенда и возможность искаженья.

В свои глубины молча погружусь,

где мой двоится век вневременными днями,

и деревом себе кажусь,

растущим над могильными тенями

и теплыми объемлющим корнями

гроб мальчика, чьи давние печали,

в моих ветвях воскреснув, зазвучали.

Сосед мой Бог! Ты знаешь, почему

к Тебе стучусь я ночью, как Ты слышишь?

Я редко слышу, как Ты в зале дышишь,

а каково там одному?

Твой не застанет зов меня врасплох:

я сразу встрепенусь при этом зове.

Попросишь пить, я рядом, наготове,

я близко, Бог!

Между Тобой и мной тонка стена.

Твой или мой раздастся крик,

и воцарится снова тишина,

хоть рухнет вмиг

единственный заслон.

Передо мной стена Твоих икон.

Иконы, имена Твои, оплоты

вокруг Тебя, где меркнет в глубине

мой слабый свет с Тобой наедине,

и в обрамленьи теплятся красоты.

А чувства цепенеют, как сироты,

и до Тебя не дотянуться мне.

Когда бы тишина глубокой тайной

над суетой расплывчато случайной

возникла, заглушая смех соседний,

в тревожном шуме чувств моих и бредней,

вдруг сделавшихся легче и безвредней,

и бодрствовать я мог бы для последней

насущной мысли, чтоб Тебя коснуться,

и в жизни остальные водворить,

чтоб, не успев при этом улыбнуться,

благодарить.

Проходит век. Живу ему под стать,

и слышен ветер в Книге Бытия.

Бог пишет эту книгу, ты и я,

чтобы чужим рукам ее листать.

Поблескивают новые страницы.

Возникнуть все способно тут.

Стихии, осознав свои границы,

друг друга смутно узнают.

В Твоем же слове прочитать я мог

историю прикосновений

Твоих премудрых к череде творений,

чье существо в своих границах ломко.

«Жизнь», – Ты сказал, добавил «смерть» негромко;

«да будет», – главный Твой глагол возник.

Убийство раньше смерти – вот пролог

к дальнейшему с такою хрупкой кромкой;

прорвался крик

сквозь голоса тревог,

друг другом их одаривая,

Тебя зовущих,

Тебя несущих

через пороги

бездн, выговаривая

лишь слоги

Твоего имени.

Бледный мальчик Авель речет:

Меня нет. Мне что-то сделал брат.

Что – я не видел и рад.

Брат закрывает мне свет.

Его лицом свет задет.

Мое лицо – только след.

Он теперь одинок.

И кто бы ему помог?

Никто не сделает этого с ним,

идут все за мною одним.

Гнев брата не видит вех.

Он остался без всех.

Старший брат мой не спит в тишине,

бдительный мой сосед.

Ночь подумала обо мне,

о нем – нет.

Люблю тебя я, тьма родная;

одну тебя я выбрал, зная:

мир окружен огнем;

мы день за днем

в сверкающем кругу,

откуда вырваться я не могу;

всех темнота ночная влечет;

кто тянется к ней, кто летит, кто течет;

и мне самому,

и вихрю, и зверю

нельзя не вернуться назад во тьму,

но вдруг там силу я восприму?

Ночам я верю.

Я верю во все, что не изъяснилось,

освободив святую мечту;

то, что другому даже не снилось,

я вдруг нечаянно обрету.

Боже, прости мне мою вину,

дерзость моя не имеет предела:

даруй мне силу, подобную сну,

чтобы мною она владела,

и, как дитя, я к Тебе прильну.

Этим потоком, этим впаденьем

в открытое море, обняв простор,

моим возвращеньем, растущим в собор,

Тебя возвещу моим пробужденьем,

как никто до сих пор.

Даруй дерзновенье, Господи, мне,

чтобы моя мольба

стояла облаком в вышине

у Твоего лба.

Моя душа слишком одна, но в мире одна не вполне,

чтобы святить времена;

я в мире клочок, но душа моя в мире бедна не вполне,

как вещь пред Тобою в свой срок,

темна, умна в глубине;

хочу моей воли, чтобы она пролагала

к деянию путь,

чтобы медлительность времени превозмогала,

когда моя суть

среди премудрых скромна

или одна.

Твое отраженье во мне – Твой дар,

я для него не слеп и не стар;

Ты можешь в меня вместиться,

чтоб мне, цветку, распуститься.

Знаю: кто клонится, тот не верен;

если клонюсь я, то уклонюсь;

перед Тобою не провинюсь;

свой образ я написать намерен,

как и Того, кто меня привлек,

близок или далек,

как Слово, чей смысл вне фраз,

как осадок на дне

кувшина и как лицо

матери, как баркас

на волне

сквозь гибельный шторм.

Видишь, влечет

все мои побужденья:

мрак нескончаемого паденья

и светлеющий трепетно взлет.

А многим до множества дела нет,

легко судить им отдельный предмет

чувством покорно гладким.

Тебя же тянет общий секрет

к ближним, на многое падким.

Ты радуешься, если всем Ты нужен,

как сосуд.

Ты не остыл, так дай Себе труд

нырнуть в глубину, где Ты обнаружен:

жизнь тут как тут.

Руками дрожащими или взором

атом на атом громоздим.

Веками работаем над собором

Твоим.

А Рим?

Рим – прах.

В бренных мирах

что сохранно?

Рушатся беспрестанно

купола, где возник

из мозаик Твой лик.

А иногда мечта

пространством Твоим занята,

где Ты весь,

где глубь искусства,

золото ребер, кровля, высоты.

И я вижу, как мои чувства

творят поднесь

Твои красоты.

Если Один пожелал Тебя сильно,

значит и нам Тебя желать можно;

пусть направленье поисков ложно,

если золото изобильно,

но золота не достает рука,

сквозь камень его извлечет река,

ибо и камень – мнимый предел

глубинам.

Бог даже вопреки нам

созрел.

Кто сочетал противоречья жизни

в едином символе первооснов,

тот строг,

но, изгоняя крикунов,

в своем дворце Тебя принять готов,

когда переступаешь Ты порог.

И чертишь, с ним оставшийся вдвоем,

один в недвижном центре монологов

Ты, время циркулем потрогав,

круги в пространстве день за днем.

Ты знать меня не хочешь, отвергая,

быть может, кисть заблудшую мою?

А я пишу Твой образ на краю

чувств, Ты архипелаг,

Ты даль другая;

Тебе,

Тому, Кто смотрит, не мигая,

я предстою.

Остались без Тебя Твои просторы,

где пляшущие ангельские хоры

и музыка – их ветхий окоём.

Я для Тебя последнейший приют,

где небеса еще распознают

Тебя в молчании моем.

Не бойся, Бог! Ты слышишь мой полет?

Вокруг Тебя мои крыла белеют.

Как бережно Твой лик они лелеют,

превратностям былым теряя счет.

А видишь мою душу, как растет,

вблизи Тебя одета тишиной,

она молитвенной весной

на дереве, которое – Твой взор?

Я греза в хоре грез, когда Ты хор;

я воля Твоего стремленья к яви,

я закругленье звездной тишины

и властвую один в Твоей державе

над городом времен, где брезжут сны.

Нет, жизнь моя не просто час на склоне,

откуда я сорвусь вот-вот;

я дерево на сумеречном фоне,

из многих уст я при последнем стоне

навеки закрывающийся рот.

Меж двух тонов я краткое молчанье.

К звучанью непривычное звучанье,

смерть, вероятно, заждалась.

Но примирит обоих окончанье,

затрепетав.

А песня удалась.

Когда бы миру мне принадлежать,

где легче дни и где часы стройнее,

мой праздник был бы для тебя роднее

и рук я не боялся бы разжать,

Тебя поймать успевших наугад.

Тогда Тебя я расточал бы смело,

Ты безграничный клад.

В Тебя, как в мяч,

играл бы я, пока цело

пространство под облаками,

и, как ни прячь

Себя, вещь вещей, веками,

Тебя руками

ловил бы; клинок меж клинками,

я Тебя обнажил бы,

огонь Ты над огоньками,

окружил бы

Тебя я кольцом золотейшим,

над белой рукой чекан.

Тебя написать бы для стран,

которым простор Твой дан,

но изваял бы лишь великан

Тебя, Ты вулкан,

вихрь, самум, ураган.

Или Тебя даровал мне туман

однажды?

Мои друзья вдалеке.

С ними смеяться нет мне охоты.

Из гнездышка выпал Ты, желторотый,

едва шевелишь коготками; ну что Ты!

Птенец, в смертельном Ты столбняке.

(Затерян Ты у меня в руке.)

Хочешь Ты пить? Потрудись присмотреться!

Капля воды на пальце моем.

Слышишь, как бьются два наших сердца?

Нам страшно вдвоем.

Я нахожу Тебя во всевозможных

вещах, которым предан я, как брат;

Ты солнечное семечко в ничтожных,

в больших вещах великий Ты закат.

Играют вещи током сил безвестных,

в корнях произрастание чудес;

так убываешь Ты в стволах древесных,

а в сумрачных вершинах Ты воскрес.

Голос юного брата

Осыпаюсь, осыпаюсь.

Так песок между пальцев бежит.

Всеми чувствами просыпаюсь,

каждое каждым дорожит.

Тело пульсирует всюду.

Живу все еще невольно.

Особенно сердцу больно.

Оставь меня со смертью сам-друг.

Тогда освоить придется

страх, науку наук,

и мой пульс разобьется.

Бог, видишь, это Твой строитель новый,

питомец женщин, согрешить готовый.

Работа для него еще трудна.

В сложенье рук мирская ложь видна,

а левая рука не ладит с правой,

заботой движима или забавой,

другой руки не хочет знать.

Не может камня не напоминать

лоб круглый, схожий с валунами,

обточенными быстрыми волнами,

где небо со своими пеленами;

историей всемирной заклеймен,

времен

таить не смея перед взором

неумолимым, грозным приговором,

отягощен, в отчаяньи поник.

И новый лик окажется простором,

где свет невиданный, в котором

Твоя начнется Книга книг.

Завет нежнейший! Нам нельзя не зреть

с Возлюбленным в борении суровом,

Ты скорбь, влекущая к первоосновам,

Ты лес, пленяющий нас вечным кровом,

Ты песнь, пренебрегающая словом,

Ты тьма, Ты сеть,

где чувства не желают быть уловом.

Ты начинал великими делами,

с нас начиная вечный Свой закон,

и зрели мы с небесными телами

в питомнике необозримых лон,

где завершен Ты стройными хвалами

людей, архангелов, мадонн.

Дай отдохнуть размаху Твоему,

претерпевая молча нашу тьму.

Совместно, мастера и подмастерья,

Тебя, Корабль, мы строим день за днем;

наставник строгий нашего доверья

сто наших душ подобием преддверья

сочтет и новый преподаст прием.

Мы на лесах, дрожат леса под нами,

у нас в руках тяжелый молоток,

но некий час целует временами

нам лбы, повеяв к ночи над волнами;

я знаю: Ты его исток.

Бить молотком чем позже, тем труднее,

но мы Тебя отпустим только в час,

когда уверимся, что день погас,

и контуры Твои тогда виднее.

Ты больше нас.

Настолько больше Ты, что я на нет

схожу перед Тобой и быть не смею;

так темен Ты, что теплить не умею

перед Тобой мой малый свет;

волною-волею Твоею

мой день захлёстнут, смыт, отпет.

И лишь мое томленье, Твой сосед,

крылом Твой задевает подбородок,

как бледный ангел вне перегородок,

охочий до Твоих примет.

Исследовав миры средь блеклых лун,

где светом обернулась тьма ночная,

полетами пресытился летун,

но даль огненнокрылого иная

влечет. В сияньи белом он возник,

чтобы вглядеться в Твой тенистый лик,

не сдвинешь ли Ты брови, проклиная.

Тебя так много ангелов искало,

чья сила натыкалась на светила,

когда Тебя заря предвозвестила,

а творчество мое Тебя алкало;

Твое сиянье многих привлекало,

но мантия Твоя их отвратила.

Ты в золоте блистательном гостил

в угоду времени, чьи ритуалы

из мрамора, чьи высились порталы;

и, царь комет, включился Ты в хоралы,

явив Свое чело среди светил.

Растаял век и гостя упустил.

Меня ввергал Ты в сумрачные шквалы

и на руках эбеновых растил.

Жил Микеланджело, ревнитель гроз.

Из тамошних о нем узнал я книг.

Неимоверный человек возник

и произрос,

вдали безудержно велик.

Ему сужден эпохою возврат,

ценителю, хранителю утрат,

которые конец времен вернут;

один из всех, готов он ввергнуть гнет

грядущего в разверзшуюся грудь,

чтоб на былое посягнуть;

жизнь для него – подобие итога,

а все в едином – вечная подмога;

над жизнью Бог его привлек;

и ненавидит он и любит Бога

за то, что слишком Бог далек.

Италийская ветвь древа Божьего отцвела,

и плодов на ней нет;

тяжела

была бы она, но тому назад много лет

утомил ее цвет,

и бесплоден свод густолистый.

Там весной цвело Божество.

Сын Божий, Слово Его

осуществилось там,

щедро ветвилось там,

Отрок лучистый.

Дар просиял природный

с Ним,

и пел дарящий, как херувим,

Его собрат.

Тих аромат:

Он роза всем розам,

бездомному сад,

препона угрозам,

Он в мантиях, свойственных метаморфозам,

проходит со временем сквозь голоса.

К плодоношению очнулась,

в прекрасном кроясь, ужаснулась;

в Благую вслушиваясь весть,

Раба Господня прикоснулась

к путям, которых Ей не счесть.

Год молодел. Она парила

близ неземного рубежа,

и жизнь Марии там царила,

смиренно Господу служа.

Как сёла праздничному звону,

Она в девичьей тишине

внимала собственному лону

с Единственным наедине;

одним исполнена секретом,

для тысяч бережно жила,

освещена всеобщим светом,

как виноградник, тяжела.

Обременена осыпающимися плодами,

разрушающимися колоннами, городами,

песнями прерванными, следами

былого зла,

Дева себя будущности неизвестной,

пока еще не родился Царь Небесный,

муке крестной

обрекла.

А бесшумные руки Ее разжаты

пустотой.

В нерожденном величьи образ утраты,

и вокруг Нее ангелы не виноваты

в том, что скорбь сочетается с красотой.

Искусство так писать Ее велело,

но тот был тронут солнечным лучом,

Ее загадке преданный всецело,

чье сердце молча так Ее жалело,

что плачем наконец затяжелело,

и плач из рук его забил ключом.

Он боль Ее своим облек покровом,

чья складка к Ней просилась на уста,

улыбкой показавшись неспроста;

семь ангельских свечей в сияньи новом,

но тайна там, где темнота.

Иною ветвью облик Свой тая,

Бог-дерево, Ты тянешься за светом,

шумишь Ты, Вещий, созревая летом,

а каждый вслушивается при этом

и чувствует, что он один, как я.

Постичь лишь одинокому дано

и многим одиноким заодно:

в них Бог, который сужен в единичном;

их Суженый в пространстве безграничном,

в заплаканном лесу ресничном,

в перемещеньи непривычном,

и в неприятии первичном

различен и един в различном

Бог, движущийся, как волна.

Молитва, в сущности, одна,

чтобы поверил даровитый:

Бог – это корень плодовитый.

Минуя колокол разбитый,

день воцарится домовитый

и зреющая тишина.

Бог – это корень плодовитый,

чья суть видна.

И маленькая смерть уже видна

при взгляде через голову порою,

но пусть она по-своему трудна,

мне смерть, я полагаю, не страшна;

еще есть время, и еще я строю,

и дольше розы кровь моя красна.

Мой дух глубокомысленней игры

с плодами, пусть плодов роднее нет;

я этот свет

без духа до поры.

А с ним,

как я, блуждающий монах сравним.

Напуганы явлением таким,

едва ли знают люди: в сотнях тысяч

останется он тем же и одним,

лишь виден иногда его рукав,

и желтая рука сквозит,

грозит,

как бы сутану кожи разорвав.

Бог! Что Тебе моя кончина?

Я Твой кувшин. (Ты без кувшина?)

Твое вино… (Прокисли вина?)

Я Твой надел, Твоя долина.

Во мне Себя Ты береги.

Я храм, куда Свои шаги

направишь Ты из дальней дали.

Одной из бархатных сандалий

спаду вот-вот с Твоей ноги.

И плащ Ты потеряешь Твой.

Для взора Твоего, похоже,

моя щека – родное ложе;

других искать себе дороже.

И взору Твоему негоже

упасть на камни мостовой.

Вдруг без меня умрешь Ты, Боже?

Ты в саже на печи соседом

Святой Руси слывешь давно,

а знать лишь времени дано;

Ты в хоре вечностей неведом,

и существо Твое темно.

Ты жалуешься, как в опале,

и вещи тяготишь Ты, Зов;

Ты слог, трепещущий в хорале,

чтоб раздаваться, как вначале,

и грянуть мощью голосов,

учить иначе не готов;

Ты не обласкан чередою

красот, и, значит, все равно

Тебе, хоть взыскан Ты страдою;

с Твоей мужицкой бородою

и в ходе вечностей темно.

Юному брату

Вчера в смятенье, мальчик, ты затих;

вся кровь твоя перечит заблужденью;

ты предпочел блаженство наслажденью;

для разных чувств ты строен, как жених;

стыдливость – вот невеста среди них.

Для вожделенья ты среди желанных,

льнет нагота издалека нежней

средь бледных ликов на иконах странных

в мерцании чужих огней;

а сколько змей, соблазнов окаянных,

клубится в зарослях багряных,

там, в жилах, барабанный бой слышней.

Наедине с тобой твоя тревога;

своих же рук страшись ты, недотрога;

на помощь чудом волю призови,

и в сумерках, тогда, быть может, Бога

услышишь ты в темнеющей крови.

Юному брату

А ты молись, молись, как Тот велел,

Кто Сам смятение преодолел

и написал в достоинстве пречистом

в просторном храме, царственно лучистом,

строй образов, сияющих ассистом,

а красота с мечом, и с ней ты цел.

Ты – учит Он – Мой настоящий дух;

тебе внимаю бережно и строго;

в Моей крови, где шорохов так много,

томление; к томленью ты не глух.

Моя суровость, нежный пыл тая,

длит нашу жизнь в спасительной тени,

там, где впервые мы с тобой одни,

ты, страсть Моя;

твоя девичья стать

имеет свойство Мне напоминать

Мою соседку в блекнувшем хитоне;

со Мной ты говорил за Мной в погоне,

а благодать

Моя на дальнем склоне.

В молчаньи тоже гимн возможен.

Мою с Тобой постигнув связь,

кажусь великим, но ничтожен

склоняющийся, возносясь.

Из преклоняющих колени

вещей Ты выделил меня.

Я, пастырь в мире отдалений,

степями в сторону селений

гоню стада на склоне дня.

За ними следом я весь век,

идущий гулкими мостами,

и лишь над потными хребтами

угадывается ночлег.

Подобен страже неустанной

Твой голос, Бог, с моей осанной.

Ты создал мир и пробудил.

Ничто пылало жгучей раной;

ее Ты миром охладил.

Так исцеляемся и мы.

Пьют времена среди загадок

жар смертоносных лихорадок,

восстановив миропорядок

для нас в спокойном пульсе тьмы.

Ничто – подобье простыни.

Собой прикрыли мы прорехи,

а Ты перерастаешь вехи,

сияя в собственной тени.

Тихо накладывают руки

вне времени на города,

где нищета сулит разлуки,

где нет имен, и нет науки

именовать, но навсегда

имя Твое – не просто звуки,

а благодатная страда.

Есть лишь молитвы, и собою

мы подтверждаем правду рук,

творящих с нашею резьбою

с мольбою нашей, с молотьбою,

с Твоей зиждительной борьбою

благочестивый наш досуг.

Разнообразные утраты

озвучивает время вдруг;

мы вечной древностью богаты;

Бог одевает бородатый

хламидой нас, как добрый друг.

Мы жилы, мы базальтом сжаты,

но не базальт, а Бог вокруг.

Мы твердо знаем: имя – свет,

незыблемый на лбу.

Лицо склоняю я в ответ

перед судом, хоть знаю: нет

мне оправданья в ходе лет;

Твой темный гнет среди примет,

означивших судьбу.

Мой взлет прервал Ты на лету

касанием своим;

я покоряться предпочту,

Твою изведав темноту

и мягкий Твой нажим.

Я Твой, но знаешь ли, кто я,

Ты, в темноте меня тая;

ладонь Твоя крепка

и ласкова, пока

из бороды Твоей моя

не выбралась рука.

Твоим был первым словом Свет.

Пусть «человек», второе слово,

в молчании Твоем готово,

оно во тьме для нас так ново,

что я на третье в ходе лет