Книги стихов

и лакомятся их уста улыбкой,

становятся от этого красивей

и делаются также терпеливей

в страданиях, которые начнутся

с улыбкою, когда они проснутся

и в забытье впадут, чтобы очнуться,

расплакавшись уже в чужой груди.

Для любящих в загадках смерть – лишь средство,

в неведенье так умирают звери,

но и у мертвых могут быть внучата;

созреют их зеленые потери;

во сне и в слепоте любовь – наследство,

и для Тебя утрата – не утрата.

Получишь за предметом Ты предмет.

И как вода из верхней чаши малой

струею ниспадает запоздалой,

как прядь волос в большой сосуд фонтана,

в Твой дол, который глубже океана,

стремится непрерывный ток вещей.

* * *

Из наименьших я, не как иные;

из кельи глядя, в мир я не прошусь.

Не люди, вещи для меня родные,

которых взвесить не решусь.

Но Ты меня пред Свой возносишь лик,

где я Тебе в глаза взглянуть не смею.

Надеюсь, Ты слова мои постиг:

никто не может жизнью жить своею.

Случайны люди, будни, всхлипы, взмахи,

удачи, неудачи, бредни, страхи;

все разодеты с детства, как один;

при этом немы лица без личин.

Хранилища для жизней разве нет?

Лежали бы, забившиеся в гроты,

как латы, колыбели или соты,

и примерять их даже нет охоты,

как плащ, который так и не надет,

не держится, набросив отвороты,

на стены, чьим камням неведом свет.

Какая бы ни снилась мне отрада,

в моих исканьях как я ни устал,

путь к Непережитому в арсенал

ведет меня из обжитого сада.

Деревьев нет на пустырях таких,

и, как вокруг тюрьмы, в местах глухих

семью кругами высится ограда.

Ворота и железные засовы

не допустить незваного готовы,

как и решетки – дело рук людских.

* * *

У каждого такая же мечта:

бежать бы из себя, как из тюрьмы,

но понял чудом я средь этой тьмы:

любая жизнь бывает прожита.

Кем прожита? Вещами ли, чей строй

беззвучною исполнился игрой,

как струны арфы в дымке вечеров?

Не веяньем ли вкрадчивых ветров,

ветвями ли в знаменованьи строгом,

цветами ли, чей дух знаком дорогам,

ведущим к ним под густолистый кров,

не теплым ли зверком среди дубров,

не птицей ли, вспорхнувшей за порогом?

Кем прожита? Тобою, то есть Богом?

* * *

Ты стар; в Твоих волосьях сажа,

весь пламенем Ты обожжен;

Ты неприметен, как пропажа,

Ты молотом вооружен.

Ты песнь, и Ты вернее стража

над наковальнею времен.

Так, праздничных не помня дней,

кузнец работает суровый,

собой пожертвовать готовый,

чтоб меч сверкал среди огней.

Почиют мельницы и пилы,

как пьяницы и как могилы;

лишь молот, бьющий что есть силы,

в колоколах тогда слышней.

Ты мастер признанный и честный,

но Ты невидим до сих пор;

Ты здесь приезжий, неизвестный,

и о Тебе народ окрестный

ведет негромкий разговор.

* * *

Лишь разговоры, разговоры;

Тебя стирают рассужденья,

и остаются лишь виденья,

а для видений нет опоры;

пускай исходят кровью горы,

чтоб верить нам среди тщеты.

Но только лик свой клонишь Ты.

Жилы вскрой горам до подножья,

Страшный суд – не секрет.

Но Тебе дела нет

до многобожья.

Что Тебе хитрости самозванства!

С Тобою любовь и свет,

но Тебе дела нет

до христианства.

Для Тебя все вопросы – бред.

Ты только смотришь вслед

несущему свой крест.

* * *

Кто к Тебе льнул, тот на Тебя посягнул.

Кто на Тебя притязал, Тебе навязал

образ и позу.

Как земля, упованьем

Тебя бы постиг я впредь,

чтобы с моим созреваньем

зреть

Царствию Твоему.

На что мне Твой знак!

Ты сам тут как тут.

Время не так

зовут,

как Тебя.

Чудес не твори!

Среди всех щедрот

из рода в род

видней Твой закон.

* * *

Что выпадает из окна,

то следует закону тягот

и разделяет участь ягод,

которые на землю лягут,

как налагается год на́ год,

где средоточье вместо дна.

Вещь каждую и здесь и там

добро хранит с летучей свитой;

цветок и камень под защитой,

как дети всюду по ночам.

Мы, впрочем, род высокомерный,

и предпочли мы путь неверный

свободы тщетной средь пустот,

а мы могли бы с мудрой силой

расти, как дерево растет.

Неоспоримая заслуга:

идти предшественнику вслед,

иначе нам придется туго;

кто выбивается из круга,

тому поддержки больше нет.

Он должен у вещей учиться,

начав сначала, как дитя,

чтоб никогда не отлучиться,

лишь в сердце Божием гостя.

И должен падать он, почия,

почуя тяжесть на лету,

и птичья легкая стихия

ему уступит высоту.

(Ангелы больше не могут летать;

сидят серафимы вокруг Него;

каждый из них тяжел и печален,

подобие пернатых развалин,

пингвинов, понурых и неуклюжих.)

* * *

Смиренье, скажешь, но целее

ушедший в глубь Твоих примет;

так в глушь темнеющей аллеи

уходит молодой поэт;

крестьяне так над мертвым телом

ребенка своего стоят,

и скорбным вызвано уделом

величье, знаменье утрат.

Тебя увидевший хоть раз

над следом горбится Твоим

и, престарелый нелюдим,

не хочет знать, который час.

К природе тянется, томим

исканьем самой дальней дали,

идет лугами пилигрим,

и звезды – лишь Твои скрижали.

Тебя забудет он едва ли:

везде Твой плащ, а Ты незрим.

Ты близок страннику и нов,

как плаванье по многоликой

реке, прекрасной и великой,

несущей множество челнов.

А даль небесная туманна,

лесистая земля пространна;

лишь деревушки здесь и там

виднеются по временам,

минуя с колокольным звоном,

как время со своим законом,

как все, что можно видеть нам.

А между тем течет река,

и города издалека

напоминают крылья птичьи

в своем размашистом величьи.

И достигает чёлн причала,

не город это, не село,

пока Того, Кто без начала,

туда водой не занесло.

Новоприбывшему телегу

там подают на склоне дня,

и к неизвестному ночлегу

умчат навеки три коня.

* * *

Последний у околицы, точь-в-точь

неведомый последний в мире дом,

а путь, не ограниченный селом,

уводит за пределы мира в ночь.

Селенье – разве только переход

от мира к миру, ненадежный брод;

из дома в дом не тропы, а мостки.

Кто странствует вдали за годом год,

тот может умереть в пути с тоски.

* * *

Из-за стола отец семьи в тиши

уходит на Восток, в далекий храм,

и дети думают: он умер там…

Творят молитву на помин души.

А тот, кто умер у себя в дому,

навеки в зеркале и у стола,

чтобы детей дорога увела

вдаль к храму. К позабытому. К тому.

* * *

Бред – страж ночной.

Страшит он всех и вся.

Часы проходят и его смешат.

Он хочет ночь наречь, произнося:

«семь», «двадцать восемь», «десять», – наугад.

И треугольник у него в руке,

по краю рога бьющий вдалеке,

и не трубит он в рог, и рог молчит,

лишь песнь его по всем домам звучит.

Ночь добрая, она с детьми уже,

а бред бредет, и бред настороже.

И псы цепные просятся в дома.

Разбужены хозяин и сосед.

Того, кто псов пугает, скрыла тьма,

но псы дрожат: вернуться может бред.

* * *

Господь! Среди святых Ты помнишь тех?

Им кельи слишком шумными казались,

поскольку доносился плач и смех,

и под землей монахи подвизались.

Свой собственный у каждого из них

был свет и воздух, свой отдельный склеп;

себя не помнил каждый и притих,

как дом без окон, глух, безмолвен, слеп;

не умирал он, ибо умер он.

Убогий в книгах был для них улов.

На их костях осталось мало мяса,

свисала кожа с каждого, как ряса,

как смысл с простуженных свисает слов.

Им был вопрос не нужен и ответ,

когда в подземной тьме случались встречи;

лишь ниспадали волосы на плечи…

Никто не знал, не умер ли сосед,

встав на молитву. Но под круглый свод,

туда, где виден свет лампад годами,

где золотыми кажутся садами

врата златые, изредка трудами

молитвенными движим был народ

отшельников, шумевших бородами.

Их век с тысячелетьем совпадал,

как с тьмою свет, где грот подобен гробу;

вернулись в материнскую утробу,

нет, в море, нет, в начало всех начал,

где с маленькими ручками так мал,

согнулся эмбрион большеголовый,

и ничего не ел монах суровый,

но, вскормленник земли, не голодал.

К ним вера сотни тысяч привела;

из мертвых воскресения дождутся

столетьями лежащие тела,

которые вовек не распадутся;

свет закоптелый, а не темнота

хранит в своем наличьи безотказном

спеленутых, не тронутых соблазном;

их руки на груди в крестообразном

сложенье – образ горного хребта.

Ты, древнего величья Предводитель,

неужто смерть в подземную обитель

Ты не послал, не вспомнив глубины,

где верные Тебе погребены?

Неужто только мертвые сравнимы

с бессмертными, как с днем сравнима ночь,

и только трупы бережно хранимы

Тобой, чтоб смерть и время превозмочь?

Неужто, замыслы Свои тая,

к таким прибегнуть можешь Ты сосудам,

которые, Ты непомерный, чудом

когда-нибудь заполнит кровь Твоя?

* * *

С Тобой заря грядет из темноты,

над вечностью земной Ты небеса;

Ты петушиный крик, Ты голоса

заутрени, Ты дева, Ты роса,

чужой, Ты матерь, но и смерть лишь Ты.

Явился Ты, и Ты уже исчез,

Один в любой судьбе, другого нет;

Ты не поздравлен, и Ты не отпет,

Ты не описан, как дремучий лес.

Ты суть вещей, подобие руля;

Себя не выдашь словом Ты Своим;

Весь в переменах, Ты другой с другим,

корабль для брега, брег для корабля.

* * *

Ты монастырь для раны и для шрама,

и тридцать два Твои святые храма,

и пятьдесят церквей не имут срама,

опалово-янтарный град,

где на подворье богомольный

разреженный звон колокольный,

предтеча стройный царских врат.

В больших домах живут черницы,

которых десять и семьсот;

одна Небесной ждет Царицы,

другая около криницы,

еще одна из образницы

уходит в сад под небосвод.

Но в кельях скрытных день и ночь

сидят молчальницы иные;

так скрипки, музыкой больные,

хранят мелодии в груди.

Вокруг церквей, таясь в жасмине,

могилы тихо говорят

о том, что мира нет в помине

и камни – символы утрат.

Не странная ли это весть,

когда прилив мирского моря

грозит монастырю, где, вторя

волнам, лепечут сласть и лесть?

Но мира нет, когда Ты есть.

Мир – лишь играющие блики,

и только вечер, да поэт,

да Ты постигнут, как велики

вещей струящиеся лики

в первичной тьме своих примет.

* * *

Сын престарелого царя

на царский трон взойдет едва ли,

умрет в болезненной печали,

чтобы сестру завоевали,

корону силою беря.

Чернь, соблюдая свой закон,

чеканит кроны из корон,

и на такого господина,

ворча, работает машина;

нет в этом счастья, лишь рутина.

Металл по родине тоскует.

Монеты для него могилы

в коловращенье жизни вздорной;

упорно недр земных взыскует,

готовый к ним вернуться в жилы,

чтобы в твердынях скрыться горных

и запереться навсегда.

* * *

Жизнь станет снова мощно безусловной,

река струистой и долина ровной,

деревья над стенами выше башен;

и процветут, вражды не зная кровной,

народы пастбищ и народы пашен.

Не будет храм подобием острога,

где заперли оплаканного Бога,

как раненого жалкого зверка;

откроются дома для всех бездомных,

настанет время жертв невероломных,

так будет жертва нам Твоя близка.

Напрасно мира не искать иного,

смерть почитать, пока она вдали,

служить земле, и да не будет ново

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.