Сломанные вещи. Часть 3 из 4

– Скажи ещё раз.

– Это важно.

– Не это! Моё имя.

– Лета?..

– Мм…

Легонько поглаживая мою спину, Син ждёт, но я в самом деле не планирую менять положение.

Вздохнув, он подхватывает меня на руки и через пару шагов садится на диван, усаживает меня на колени. Вынимает из-за диванной подушки что-то чёрное. Бумажник.

– О, ещё один нелегальный способ заработка? Глядишь, скоро на особняк накопим. – Син делает несчастное лицо, и я закатываю глаза. – Ладно-ладно, тупое чувство юмора. Так чьё это?

– Человек вчера следил за тобой на улице.

– Уверен, что за мной?

– На сто процентов. А ночью отирался на пожарной лестнице возле окна спальни.

Сердце сжимается от страха. Лихорадочно вспоминаю, насколько плотно закрыты жалюзи. Небольшие щели есть. Достаточные, чтобы следить, как я сплю? Вряд ли, однако всё равно на душе гадко.

– Я думала, ты вчера по своим делам ходил.

– Закончил раньше, решил найти тебя.

– Мм, ясно. То есть ты тоже следил.

– Я всё-таки твой телохранитель. Должен я делать хоть что-то?

– Ладно уж, – невольно улыбаюсь от мысли, что он беспокоится обо мне. – Если тебе так хочется. Тем более, если тут какие-то маньяки бродят… Подожди, ты его убил?!

Син глубоко вздыхает и размеренно говорит:

– Нет, я его не убил. – Поняв, что я жду продолжения, раздражённо закатывает глаза и ворчит: – Ну ладно, немного толкнул, и он упал с пожарной лестницы.

– То есть умер?!

– Нет! Сломал ногу. И руку. Но я любезно вызвал ему помощь.

– Это хорошо, – я сразу успокаиваюсь. – Но как ты позволил ему ранить тебя?! За такое надо было оторвать руку нафиг.

Улыбнувшись, Син поучительно говорит:

– От этого он бы точно умер.

– Ла-адно… Пусть живёт, так и быть. – Не сдержавшись, добавляю: – Мудак.

– Что до причин моего повреждения, я был ограничен в маневренности. Чтобы он меня не увидел и не мог опознать.

Смотрю на бумажник, лежащий на кофейном столике, но брать его в руки желания нет.

– И что там? Кто он такой?

– Документы чистые. Официально работает в небольшой организации, занимающейся ремонтом. Военная подготовка, хотя данных о службе нет. Скорее всего наёмник, не особо высокого уровня, слишком невнимательный. Есть предположения, кто заказчик?

Чёрт, всё-таки беспокойство уже вернулось – проклятый мир с проклятыми проблемами! – и я слезаю с колен Сина, пересаживаюсь на кресло напротив. В обнимку с ним вообще думать не могу.

Размышляя, успеваю сжевать два тако и выпить стакан апельсинового сока. Наконец выношу вердикт:

– Думаю, это или отец, или кто-то из «Психушки». Необязательно сама Таиса, может… Да кто угодно. Любой, кто видел мой чип. Решили проследить, не знаю…

Однако Син прерывает мои рассуждения:

– Отец мог послать наёмника следить за тобой? Зачем?

– Не знаю. Просто так, чтобы не расслаблялась. Он любит напоминать, что контролирует меня, в курсе всех дел. Сладкое ощущение власти. Когда я переехала сюда, пару раз замечала людей на улице. Поначалу испугалась, потом всё же догадалась позвонить отцу.

Когда я заметила первого из тех парней – через неделю после «Георгины», – от паники отшибло всякое соображение. Думала, умру от сердечного приступа прямо посреди улицы – или этот человек меня убьёт. Я была уверена, что это один из приятелей того портового мужика, что они наконец-то меня нашли. Не помню, как добралась до квартиры. Забилась в угол тёмной прачечной – это самое дальнее помещение от входа – и ревела, трясясь от ужаса.

А когда выбралась оттуда – на четвереньках, чтобы не было видно из окна, – опустила все жалюзи. Именно с тех пор я и живу с закрытыми окнами.

Следующую неделю провела под входной дверью, прислушиваясь к шорохам в коридоре. Сначала пыталась спать на диване, но, стоило задремать, тут же мерещились звуки – будто кто-то подходит к двери или ковыряется в замке. В конце концов я забаррикадировала вход тумбочкой, рядом с которой и обустроила спальное место.

Сигареты быстро закончились. Припасы в баре продержались дольше – вот тогда я и опустошила все эти бутылки на полках, – но в конце концов тоже иссякли. Пришлось обходиться слабеньким успокоительным из доставки и тоннами марципана – не знаю почему, но в тот момент мне безумно его хотелось. Целыми днями только марципан и жевала. Теперь видеть его не могу.

Я бы и дальше так сидела, но однажды раздался телефонный звонок. Рассудив, что от смерти не убежишь, я ответила.

Это оказался отец. И я быстро поняла, что мужик был от него.

Тогда я впервые в жизни наорала на отца. Вперемешку с рыданиями. Сама не помню, что за бессвязную чушь я несла, но его тон был явно удивлённый. В конце он даже извинился.

Син поднимает бровь.

– Настолько непрофессионалы, что ты их заметила? Ты же по сторонам не смотришь.

– Я не смотрю на тех, кто не представляет угрозы. Если за мной идёт какой-то мужик – я замечу.

– Но этого ты ведь не заметила?

Раздражённо выпаливаю:

– Я и тебя не заметила. Оказывается, за мной ходит толпа народу, а я ничего не вижу.

Голос-в-голове шепчет: Помнишь того портового мужика? Как долго он шёл за тобой? А ты ничего не видела. Представь, что бы он сделал, если бы не Дэн. Выпотрошил тебя, как свинью на бойне. У меня и картинки есть, смотри.

Хватит! Не хочу видеть эту гадость! Но Голос не отступает, всё показывает и показывает женские тела – изломанные, располосованные, крепко обмотанные колючей проволокой.

Стараясь отвлечься, дёргаю к себе тарелку с салатом и наливаю сок – часть выплёскивается на столик, и я спешно вытираю.

Син наблюдает за моими действиями, время от времени забрасывая в рот по куску пиццы. Доев, залпом выпивает стакан сока и откидывается назад, положив локти на спинку дивана.

– Когда твой отец был здесь, он говорил о «методах, позволяющих скорректировать нежелательное поведение». Что это значит?

Вздыхаю обречённо. Эту тему поднимать совершенно не хочется.

– Ну… Есть такое заведение… Для девушек из приличных семей. То есть формально для всех, но парней там единицы. Воспитательный пансионат с религиозным уклоном. Там, типа, промывают мозги. Дают препараты, и нужно ходить на всякие психологические тренинги и религиозные службы. Каждой дают наставницу. Ей нужно ежедневно рассказывать обо всём. То есть вообще обо всём – все мысли, желания…

Син смотрит удивлённо.

– А если не будешь?

– Для этого и дают препараты – насколько я понимаю, что-то вроде «сыворотки правды». У нас была пара девчонок из старших классов, которые после школы сами туда пошли, добровольно – ну, они так говорили. Из религиозных семей, и вот, чтобы избавиться от греховных мыслей… После пансионата они стали, конечно… довольно странными. Или мне так казалось, я не особенно близко их знала, но… У обеих постоянно были такие восторженные лица… С прибабахом, будто они об рынду шибанулись и теперь ходят лыбятся. Про пансионат говорили одинаково: поначалу было страшно, хотелось сбежать, но потом они поняли, насколько там хорошо. Почувствовали, что мир добр и прекрасен, а разговоры с матушкой – это, в смысле, наставница – очищают душу. Одна потом только раз в неделю ходила на эти беседы, а вторая… – я многозначительно качаю головой. – Рассказывала, что в стенах пансионата наконец-то увидела мир таким, как он есть: в небе летают ангелы, из-под земли вылезают чудовища, забираются людям на плечи, на голову, нашёптывают плохие мысли… Ещё за ней теперь постоянно ходит белая кошка, невидимая для других, она считает, что это святая Августина, и кормит её цветочной пыльцой. Они обе вскоре вышли замуж – ну, за тех, кого родители подобрали. Им, по-моему, было вообще всё равно. Одна сразу забеременела и полностью погрузилась в эти детские штуки, а у второй, кошатницы, не сложилось. Когда я видела её в последний раз, они с мужем и наставницей собирались ехать на целебные источники – молиться о зачатии.

Заметив, с каким выражением Син смотрит на меня, осекаюсь.

– Что?

Он говорит с расстановкой:

– Твой отец хочет отправить тебя в заведение, где пичкают наркотиками?

– Ну… – от его тона я теряюсь. – Одно время он часто угрожал пансионатом, это была прям любимая тема, но, как видишь, до сих пор ничего не сделал. Может, надеялся, что я всё же пойду в юриспруденцию – после пансионата ведь мозги уже не очень соображают, максимум хватит на замужество. А сейчас… Да вряд ли он это серьёзно. Просто любит угрожать.

Син наклоняет голову к плечу, рассматривает меня некоторое время, а затем выдаёт уверенное:

– Я могу тебя защитить.

Доедаю кусок пиццы, стараясь не уронить кусочки маринованного огурца.

– Как именно?

– Убить его. – Син произносит это так легко, словно в мире нет ничего более естественного и привычного.

Я аж замираю с открытым ртом и растопыренными пальцами, вымазанными в соусе.

– Что?.. – из-за пиццы во рту звучит невнятно, и я спешно дожёвываю. – Зачем?.. В смысле, он, конечно… Но это того не стоит.

– Он опасен для тебя. Я могу решить эту проблему раз и навсегда. Для тебя последствий не будет. Скажешь, что друг предложил тебе робота-телохранителя по дешёвке. Без документов. Конечно, это не совсем легально, но для обладательницы золотого статуса – пустяк. Друг теперь мёртв, допросить нельзя. А робот оказался боевым андроидом с повреждённой программой. Вы с отцом повздорили из-за сиропа к блинчикам, робот расценил это как угрозу. Он же армейский, он знает только один способ решения проблем.

Пока я хлопаю глазами, не зная, как это комментировать, Син поднимается и уходит на кухню. За моей спиной что-то пикает, и вдруг раздаётся звук, от которого всё внутри оживает, – приветственная мелодия кофемашины! Торопливо вытерев пальцы, я скатываюсь с кресла, в пару шагов допрыгиваю до барной стойки и бухаюсь на стул, чувствуя себя клиентом кафе.

– Так, мне, пожалуйста, как обычно. И молока побольше. Нет, лучше сливок. В общем, всего этого, – тыкнув указательным пальцем в сторону кофемашины, очерчиваю круг. – Ещё сахара, и побольше, побольше!

С нетерпением слежу, как пальцы Сина бегают по кнопкам.

– А вообще, мне нравится твоя самоирония. Надо же, армейский робот, который знает только один способ решения проблем – всех убить.

Чашка наполняется. Син ставит её на стойку передо мной.

– Да, я такой. Тупая военная железяка.

– Ты же не металлический.

Он опирается ладонями на изумрудную поверхность, смотрит на меня сверху вниз.

– Но тупой?

– Хм, даже не знаю… Может, ты хотя бы армейский? Постойте! Уже нет! – я улыбаюсь, показывая, что это шутка. – И нет, ты не тупой.

Син не меняет позы.

– А какой я, по твоему мнению?

Откинувшись назад, я оглядываю его: косую линию сбритых волос, лицо, которое большую часть времени кажется таким спокойным, мускулистые руки, длинные пальцы с аккуратными ногтями.

– Ты… обычный. Как все. И, как и все, ты можешь выбирать, как жить. Можешь остаться здесь, – я обвожу чашкой кухню, – или уйти. Можешь работать или круглосуточно тусить по клубам, жить отшельником или найти друзей. Можешь убить городского судью и войти в историю. А можешь не убивать, жить тихо и неприметно. Я бы предпочла второй вариант.

– Почему?

Я думаю лишь мгновение. Иногда правильный ответ – самый простой.

– Я бы хотела, чтобы ты остался со мной. Я привыкла быть одна и жить… не очень правильно, – всё же снова запинаюсь от смущения. Но ничего, я справлюсь. – Но, может… это возможно изменить. Жить по-другому. Если бы ты захотел составить мне компанию.

Некоторое время Син следит, как я пью, затем всё же отступает, отворачивается к кофемашине и выбирает двойной ристретто. Взяв чашку, садится напротив. Неспешно делает глоток.

– Если отец тебе позволит. Он действительно может насильно отправить тебя в то заведение? Да, сейчас здесь я, но не факт, что это надолго. А если меня не будет – ты полностью беззащитна. Эту проблему нужно решить.

От его слов настолько тягостно и тоскливо, что я закуриваю. Действительно, ситуация неустойчива, и кажется, что я вообще ничего не контролирую. Дэн ведь… Я думала, что всё в порядке, но в один момент всё исчезло. Так же и Син может исчезнуть, уйти или… Кое-как сглатываю ком в горле, не имея сил даже мысленно озвучить вариант с участием военных.

Да, сунуть в пансионат против воли реально, подобные случаи даже не особо скрывали. Однако известен и прецедент, когда девушка на первой же беседе избила наставницу и, взяв её в заложники, выбралась оттуда. Была шумиха в газетах, однако недолго, дело замяли. Но ту девушку больше не трогали. Проблема в том, что я так не смогу. Я не настолько сильная и смелая. Проклятье, да я даже возразить никому не могу, не то что ударить человека! Однако у меня есть кое-что получше слов – большое и увесистое «нет» для моего отца.

Син отпивает кофе, глядя на меня поверх чашки. А я смотрю на него. Могу ли я ему сказать? Доверяю ли настолько, чтобы открыть свой главный секрет – об анонимной пневмо-ячейке в банке? Чувство беспомощности давит, требуя не доверять вообще никому, врать до последнего, чтобы хоть так иметь преимущество. Что, если Син и правда преследует лишь собственные цели? Я не знаю, чем он занимается. Что, если – как всегда предупреждал отец – он лишь использует меня? Притворяется заинтересованным и заботливым? Иррациональный страх, ядом разъедающий изнутри, настаивает, что так и есть.

Но я всё же выбираю доверие. Пусть это наивно, пусть в итоге я пожалею, но… К тому же в банковской ячейке – лишь копии. Оригиналы спрятаны в другом месте, о котором уж точно никому не стоит рассказывать.

– Я не так уж беззащитна. У меня есть… кое-что. Компромат. Иногда городской судья принимал сомнительные решения в пользу обвиняемых. Корпораций. Золотых граждан. Разных выродков. Конечно, за недостатком улик или потому что доказательства были недостаточно убедительны… Но у меня есть документы, связывающие его с анонимными банковскими счетами, на которые поступали крупные суммы, а ещё с подставными организациями, которые время от времени дарили господину судье разные приятные бонусы. Так что если вдруг он захочет войны… – Я нервно хихикаю от пафоса собственной формулировки. Такая фраза подходит для фильма, но в жизни звучит глупо. – То есть вряд ли, это маловероятно, он просто любит портить мне настроение и показывать свою власть. Да и не воспринимает всерьёз. Но! Если вдруг что-то случится, я смогу за себя постоять.

Хотя вообще-то я лишь надеюсь на это, а на практике, может, и не решусь. Трудно дать отпор человеку, которого боишься всю жизнь.

Син не отрывает взгляда от моего лица. Собранный и деловой.

– Как конкретно это выглядит? Допустим, тебя доставили в то заведение. Что ты будешь делать?

Чёрт, уверена, что если сейчас обрисую свой план хотя бы в общих чертах, он будет выглядеть до смешного наивно.

– В целом данные активируются кодом. Я могу сделать это заранее. Но… – Под его внимательным взглядом я мямлю, краснея, как глупая школьница. – Если не будет возможности, тогда есть запасной вариант – изменение физиологических показателей.

Син изумлённо поднимает брови.

– Ты серьёзно рассчитываешь, что я буду сидеть и ждать, пока ты умрёшь?

– Нет, это… То есть «прекращение жизнедеятельности» я указала, конечно, но это не единственный вариант.

– Прям обнадёживает. – Выражение его лица отражает всю глубину скепсиса.

– Там вполне конкретные показатели. Если что-то случится – я изменю их, и данные уйдут… ну, куда надо.

– Как именно «изменишь»?

Перед глазами мелькают неприятные образы. Активация пневмо-ячейки завязана на значительное повреждение кисти левой руки: проткнуть ладонь чем-то острым, масштабно обварить кипятком, сломать пальцы дверью… Большой выбор болезненных вариантов.

Но я уверенно качаю головой, изо всех сил играя крутую девицу, которая знает, что делает.

– Это не принципиально. Главное – я хочу, чтобы в случае любого конфликта ты действовал разумно. То есть спрятался. Если ты попадёшься полиции и в итоге военным – это будет значить, что моя попытка помочь с самого начала не имела смысла. Понимаешь? – настойчиво смотрю ему в глаза. – А я хочу, чтобы у меня получилось помочь… хотя бы тебе. Поэтому ты уйдёшь и спрячешься, как раньше, а я сама разберусь со своими проблемами. И уж точно никто не будет убивать судью.

– Ты знаешь, что ощущает телохранитель, когда его владелец мёртв?

Я сжимаю губы. Ворчливо повышаю голос:

– Нет, не знаю. И ты не знаешь. Могу предположить, что это неприятно. Но ты не обязан умирать из-за этого.

Син опускает взгляд на пустую чашку. Проводит пальцем по ободку.

– Мне кажется, это больше, чем «неприятно». Если даже ухудшение твоего самочувствия я ощущаю как… – он говорит медленно, подбирая слова: – Как сильное стремление исправить это… Даже не считаясь с угрозой для себя. А критическое повреждение твоего организма может помешать мне действовать рационально. Как тогда, в клубе, когда тебя чуть не задушили. У меня было чувство, что я обязан воспрепятствовать этому. Прекратить то, что с тобой происходит. Любыми методами.

Упоминание «Психушки» обжигает стыдом, но я сдерживаюсь. Держу лицо как могу.

– Ты прям… не мог себя контролировать? Как будто тело действует само по себе?

Это было бы плохо. Однако, к моему облегчению, Син уверенно отвечает:

– Нет. Физически – мог. Пожалуй, я мог бы уйти и ничего не предпринимать, хотя это было бы трудно.

– Видишь? Именно это ты и сделаешь. Уйдёшь и переждёшь все эти эмоции. В итоге они пройдут, и всё наладится.

– А если ты всё-таки умрёшь? – Он выглядит задумчивым. – Порт останется в твоём теле, я буду… не знаю, постоянно чувствовать эти данные? Они же не «пройдут».

Хм, и правда. Как это ощущается – быть связанным с мёртвым человеком? Как раздвоение личности? Словно внутри тебя живёт призрак. На периферии сознания постоянно маячит ощущение статичного тела с невозможными для жизни показателями. От такого можно сойти с ума.

– Ну… Если меня не кремируют, тогда ты найдёшь тело и вытащишь порт. Ты же будешь знать, где оно? Как и сейчас. Найдёшь и уничтожишь его.

Возможно, сжечь или разбить порт, с которым ты внутренне связан, тоже дискомфортно. Впрочем, хватит фантазировать! Надеюсь, до такого не дойдёт.

Син резко встаёт и, дёрнув дверцу морозилки, вытаскивает упаковку фисташкового мороженого. Бухается за стол с полной тарелкой. Раздражённый? Ему неприятна эта тема?

Сосредоточенно ковыряет ложкой мороженое.

– С другой стороны, почему я обязан уходить? Ты говорила, я могу выбирать, сам. Так вот, я бы предпочёл помочь тебе. Это моя текущая функция. По сути, смысл существования. Ведь лучше выполнить своё предназначение, даже если это приведёт к уничтожению, чем сбежать и существовать без всякого смысла. Зная, что я позволил тебе умереть. Получится, что я уже второй раз не справился со своей функцией. Зачем вообще существовать после такого?

– Во-первых, я не намерена умирать. Никогда, – чуть улыбаюсь, чтобы разрядить обстановку. – Подумаешь, отец снова подослал какого-то мужика, проследить, чтобы я не делала глупостей. Ну, и немного поугрожал. А мы уже хороним друг друга! Всё. Хватит. Но во-вторых… Может, я бы тоже предпочла умереть вместо тебя. Чтобы ты ушёл и остался жив. Не приходило в голову?

Слишком мелодраматично. Чересчур откровенно. Ну и пусть. В конце концов, у нас был секс. Это должно что-то значить, даже для него.

Син хмурится, мотает головой, словно внутренне протестуя против столь странной и глупой мысли.

– Человеку умереть вместо робота? Зачем? Это… – он водит глазами по сторонам, обдумывая. – Как минимум нелогично. И неразумно. Вообще не имеет смысла.

Проклятье, кажется, он не понял моей «откровенности».

– А для меня имеет. Но ладно, закроем эту тему, потому что на самом деле никто не умрёт и всё будет в порядке. Подай, пожалуйста, ложку, я тоже хочу.

– Положить тебе?

– Нет, я только немного возьму у тебя, – говорю до предела невинно.

Поколебавшись, Син всё же дотягивается до ложки, подаёт мне – неуверенный, что именно я собралась делать. А я как ни в чём не бывало зачерпываю мороженое из его тарелки. Это вполне обычное дело. Ничего особенного. Подумаешь, взяла немного. Двигаю тарелку к Сину, намекая, что он тоже может продолжить. И он продолжает. Так что мы сидим на моей кухне – после секса! – и вместе едим мороженое. Разглядываю его пальцы, держащие ложку, и кусаю губы, чтобы сдержать глупую улыбку. У нас был секс! Теперь я – не просто абы кто, а его первая девушка. Даже если не будет ничего больше. Даже если для него это ничего не значит. Всё равно, теперь шанс, что он меня запомнит, стал немного больше. Всё-таки первая – только одна. Особенная. Пусть Син уйдёт, пусть у него будут другие – сколько угодно, – я всё равно останусь первой. Конечно, если он сказал правду об этом.

А может, он не уйдёт. Может, я соберу смелость в кулак и спрошу – и он ответит, что хочет остаться со мной. Маловероятно, но вдруг? Всё, что между нами произошло, тоже было маловероятно, почти невозможно, но ведь случилось же.

Какие у него потрясающие руки, просто идеальные… Пальцы, ногти, всё до мелочей… Слежу, как Син зачерпывает ложкой мороженое, так внимательно, словно это не обычное повседневное действие, а какое-то прекрасное чудо. А губы у него какие… Как бы я хотела сейчас оказаться на месте этой ложки, которую он облизывает! Лучшие в мире губы. Потому что его. Как это работает? Ведь месяц назад я смотрела на эти черты как на что-то чужое, непривычное, вызывающее беспокойство или даже страх. Да, возбуждение тоже было, но какое-то «внешнее», словно навязанное физиологией – ещё бы, полуголый мужик маячит перед носом, – и не совсем здоровой психикой: меня тянуло к нему навязчиво, болезненно – потому что хотелось утвердить себя, доказать, что я чего-то стою, что я заметная, что я способна заинтересовать сексуального мужчину, что меня можно хотеть, меня можно любить. Если бы тогда он начал флиртовать со мной и говорить комплименты – мне бы этого хватило, а дальше мой интерес к нему остыл бы.

Но теперь всё по-другому. Теперь его черты – внешне вроде бы те же – воспринимаются совсем по-другому. Потому что за ними, внутри, прячется именно этот человек – с его манерой говорить, чувством юмора, стремлениями и интересами, мелкими жестами, и как он облизывает эту ложку, и как… Как дышит, в конце концов. Даже его дыхание пахнет так, что я бы хотела сейчас прижаться к его лицу и просто вдыхать этот запах. Или обнять со спины, крепко-крепко, чувствовать каждое движение грудной клетки, каждый удар сердца…

Голос-в-голове мурлычет: Хватит этих голубиных нежностей, признай, чего тебе хочется на самом деле. Да, прижаться к спине, но руки-то опустить ниже, расстегнуть ширинку, забраться внутрь… Надо же наконец-то хоть потрогать его! А лучше увидеть живьём. Облиза-ать… Мм, а до этого он был у тебя внутри – мне та-ак нравится эта мысль… Жаль, что потом он всё смыл в душе. Как думаешь, какой там вкус? Солёный? Нужно будет попробовать при случае.

Я вздыхаю с сожалением. Нет, нельзя. Теорию я вроде знаю, и порно смотрела – именно с целью научиться, – но совсем не уверена, смогу ли на практике. Вдруг сделаю не то, сожму не так, не там, и Син поймёт, что я ничего не умею. Кто захочет спать с заведомой неумехой?

Снова незаметно кошусь на его руку, придерживающую тарелку: тяжёлая кисть, длинные пальцы с аккуратными ногтями, запястье с выступающей косточкой… Так соблазнительно близко.

Голос-в-голове жалобно тянет: Ну хоть возьми его за руку, а? Это простое, обычное действие. Возьми и прижмись губами к запястью, тебе же хочется!

Сглотнув, отвожу взгляд. Нельзя быть навязчивой. Да, Син может получать удовольствие от секса, но телячьи нежности – другое. Мало кому нравится, если внезапно хватают за руки и лобызают их, будто в дешёвой мелодраме.

Голос-в-голове вздыхает мечтательно и томно: Как было бы хорошо обнять его, и поцеловать руку, и потискать, и сесть рядом. Сиять влюблёнными глазами, гладить это чудесное крепкое бедро и глупо улыбаться. Почему ты не можешь хотя бы раз позволить себе не думать, а сделать то, что хочется? Ведь другие люди позволяют и ничего.

Скривившись, я на всякий случай отодвигаю руку подальше от Сина. Не собираюсь выглядеть навязчивой дурой! Не хочу его отпугнуть. Другие люди – это другие, им можно много разного. А мне – нет.

Спешно обдумав варианты, выдаю с наигранной бодростью:

– Я, пожалуй, схожу прогуляюсь.

Син легко кивает. Слишком легко – как будто ему всё равно.

Нет, хватит выдумывать на пустом месте! Между полным равнодушием и желанием приковать человека к себе есть много промежуточных градаций. А моё восприятие сейчас неадекватно, я даже сама это понимаю: и стремление обвить Сина, буквально слиться с ним в одно, и преувеличение каждого его жеста, и навязчивое желание выпрашивать признания в любви. Нельзя отпугнуть его давлением. Лучше пройдусь на свежем воздухе, переведу дыхание и уложу мысли в голове.