Стукач. Роман
Вадим Голубев
«Жизнь прожить – не поле перейти», – гласит народная мудрость. Только как прожить эту жизнь? У героя книги судьба складывалась несколько отлично, чем у миллионов его сверстников. Ценой предательства он сумел выжить в тяжелейшей войне. Ценой предательства жил лучше других. Однако настоящее счастье пришло к нему лишь на склоне лет. Ну а потом случилось как в еще одной народной мудрости: «Бог шельму метит». Старикам роман поможет вспомнить прошлое, а молодежи узнать его. Книга содержит нецензурную брань.
Стукач
Роман
Вадим Голубев
© Вадим Голубев, 2020
ISBN 978-5-4498-0811-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ВАДИМ ГОЛУБЕВ
СТУКАЧ
РОМАН
МЕЖ ВЫСОКИХ ХЛЕБОВ
«Меж высоких хлебов затерялося небогатое наше село…» – сколько помнил себя Колька, пели эту песню односельчане. Хоть окружала Дубасовку давно распаханная, но все еще плодородная степь, богачей в ней не было. Голытьбы не водилось тоже. Крестьяне выращивали столько, чтобы прокормиться самим, да оставить семена на следующий год. Баловали себя, когда Бог вдруг давал излишек. Тогда ехали в уездный город Керенск. Оптом продавали зерно, стояли на рынке с гусями и курами. Овцами и козами предпочитали не торговать – оставляли себе. Коров тоже не трогали. Когда «бурёнка» становилась старой, заводили нового теленка. Выращивали, а старушку пускали на мясо, которое ели до весны. Назад возвращались с обновами. Мужики, доносившие сапоги, доставшиеся от отцов и дедов, справляли новые. Покупали материю на платья и рубахи. Баловали жен серебряными перстеньками с дешевыми камушками. Везли детям «городские» карамельки и леденцы, себе – баранки и сахар.
Размеренно текла сельская жизнь. Продали излишки урожая – перевезли сено-солому с полей. Подготовили сани к зиме, подправили-подчинили орудия труда. Снова отправились в Керенск. Кто на богомолье, кто – на более долгий срок – поработать зиму дворниками, подсобными рабочими на городских предприятиях. А там Рождество, за ним – Святки, потом веселая, шумная Масленица с кулачными боями, после – Великий пост и снова пахота на полях, к началу которой мужики возвращались с заработков.
В этот привычный уклад ворвалась «новая жизнь». Поначалу с красными флагами и транспарантами: «Религия – опиум для народа!» из города в сопровождении милиционеров и красноармейцев приехали комсомольцы. Батюшку Паисия и дьякона Ферапонта усадили в сани и увезли «в уезд». Затем выбросили в снег ободранные от серебряных окладов иконы. Вышвырнули разломанный иконостас. Погрузили сброшенные с колокольни медные колокола. С улюлюканьем сбросили с куполов кресты.
– Попы вели антисоветскую пропаганду, – пояснили крестьянам причины «изъятия из употребления» священнослужителей, хотя ни одного слова против власти никто от них не слышал.
Наоборот, отец Паисий всегда говорил, что всякая власть от Бога. Сказали, что храму нашли более правильное применение: в нем будет зернохранилище.
– Что за зернохранилище? Кому оно нужно, когда весь собранный урожай умещается в наших амбарах? – недоумевали мрачноватые, подозрительные, боявшиеся воров, но всегда готовые умыкнуть, что плохо лежит пензяки.
Ближе к весне мужикам разъяснили, что к чему. Вновь в село приехали милиционеры, красноармейцы, комсомольцы. На сей раз в компании военных с петлицами ОГПУ. Собрали сход. Вынесли из саней стол, пару стульев, алую скатерть. За столом уселся чекист. Положил перед собой наган.
– Значит, так! – начал он. – Есть решение партии и Советского правительства о создании в селе Дубасовка коллективного хозяйства – сокращенно – колхоза. Земля и тягловый скот становятся отныне общественной собственностью. Они подлежат сдаче. Зато колхоз обеспечит всем вам зажиточную жизнь. Крестьянам не надо будет бояться неурожая, засухи, наводнений, падежа домашних животных. Колхоз прокормит! Объявляю добровольную запись в коллективное хозяйство! Предупреждаю: отказавшиеся будут рассматриваться как враги Советской власти со всеми вытекающими последствиями. А именно – раскулачиванием и высылкой. Агафона Казакова привели?
Пара милиционеров вытолкнула из толпы колькиного дядю – мельника Агафона со связанными за спиной руками.
– Начнем с Агафона Казакова – лица, враждебного диктатуре пролетариата. Он – кулак, мироед!
– Какой же Агафон кулак?! – недоуменно заволновались мужики. – Он, как проклятый, от зари до зари на своей мельнице мантулит!
– Вот, именно, что на своей – собственной! Доход себе в карман кладет. Наемный труд использует. Поэтому для нас он является представителем сельской буржуазии – кулачества!
– Какой я враг Советской власти?! – взвился Агафон. – Я государству налоги до копейки плачу. Своей земли у меня нет, в колхоз сдать нечего! Разве, что огород, с гулькин нос размером…
– Разберемся! Убрать его! Кто хочет записаться в колхоз?
Поеживаясь, потекли мужики к столу. Подписывали какие-то бумажки. Неграмотные, а таких было полсела, ставили кресты. Вступившие в колхоз поспешили к дому Агафона, решив, что имущество ему теперь без надобности. Никакая сила не могла удержать. В драку растащили нехитрое, но более богатое чем у остальных барахлишко. Довольные возвращались к месту схода. Быстро выбрали правление колхоза и председателя – работягу из Керенска.
Колька тогда опечалился. Дядя Агафон всегда говорил, что оставит мельницу ему. Настоял, чтобы племянник учился в школе, открытой для крестьянских детей еще при царизме помещиками Дубасовыми. Сам дядя семьи не имел. Мельники всегда считались связанными с нечистой силой. Опасались мужики покровителя мельников водяного или его подручной бабки Шишиги. Те вполне могли «по наводке» мукомола утянуть в омут если не самого селянина, то его теленка. Поэтому, хоть мельники были более зажиточными по сравнению с остальными, не спешили односельчане выдавать за них замуж дочерей. Так и жил Агафон бобылем. Его уважали, но сторонились. Колька с детства стал помогать дяде на мельнице. В основном следил, чтобы батрачившие старики, да подростки не воровали муку и зерно.
– Зачем теперь учиться? – всхлипнул пацан, вернувшись со схода.
– Чтобы при этой поганой власти в люди выйти! – ответил отец, подозрительно повертев головой, боясь, что кто-то подслушает и донесет.
Теперь на нем лежало клеймо родственника и пособника кулака – «подкулачника». С такими в случае чего тоже был разговор короткий – высылка в Сибирь.
Дядю выпустили, как сошел лед. Мельница вновь могла закрутить своими колесами, начать молоть крестьянское зерно, не отнятое государством. Только работать никто на ней не умел. Агафон написал заявление о вступлении в колхоз, отдал ему мельницу. Получил должность заведующего мельницей. Теперь на ней заработали бабы с подростками за трудодни. Ну а Колька вновь следил за порядком, не допуская хищений колхозно-кооперативной собственности. Часть сбереженного от воровства односельчанами дядя отдавал племяннику, часть присваивал. Особо обманывал тех, кто разграбил его дом.
– Я свое беру! Возвращаю то, что у меня украли. Ты, Колька, учись! Грамотный всегда сильнее неграмотного! А у нас полсела таких! Когда состарюсь, попрошу председателя тебя на мое место поставить.
К шестнадцати годам парень стал завидным женихом. В шестнадцать его женили на неграмотной соседке Дуняше.
– Не интересна она мне! Ничего не знает и знать не хочет! – попытался возразить жених.
– Зато работящая! Дом и скотину в порядке держать будет. – ответил отец. – Да и лишние трудодни нам не помешают. Жаль храм божий закрыли! Придется оформлять брак в сельсовете, а не венчаться перед алтарем. Блуд это в глазах Господних! Ну, да у Бога дней много! Простит! Не по своей воле такая свадьба.
– По мне, лучше бы ее вообще не было, – про себя подумал Колька, но промолчал.
Свадьба Кольке не запомнилась. Нудятина в сельсовете. Хмельные мужики и бабы, везшие новобрачных в дом Казаковых, верещавшие дурными голосами похабные частушки. Богатый стол в доме (постарался дядя). Немногочисленные гости. Хоть теперь все Казаковы были членами колхоза, однако относились к ним с подозрением – род мельников, водивший дружбу с нечистью. Плюс один брат – кулак, хоть и бывший, другой – подкулачник. Потому явилась на пиршество лишь близкая родня. Даже закоренелые халявщики, не пропускавшие ни одной свадьбы, ни одних поминок, не явились за дармовыми выпивкой и угощением. Колька потянулся, было, к стакану с самогоном. Крепко получил от отца по руке. Когда остался наедине с женой, не знал, что с ней делать. Предоставил инициативу Дуньке. На утро мать вывесила на ворота простыню с кровавым пятном, а пришедшим опохмелиться выставили бутылку «магазинной» водки с красным бантом на горлышке. На сей раз новобрачному дали напиться до блевотины. После Колька жил с молодой, не любимой женой, оказывая ей внимания, лишь когда похоть скручивала его.
В семнадцать лет у Казакова-младшего появилась первая дочь, в восемнадцать – вторая, в девятнадцать – третья. Вдруг грянул призыв в армию. До этого военком входил в положение, давал отсрочку. Теперь не помогли даже деньги (раньше хватало выпивки, лучшего в хозяйстве гуся, пары уток).
– План призыва не выполняем! Не выполним – меня под трибунал отдадут! Признают саботажником, вредителем, или иностранным агентом! К стенке поставят! Дай хоть тысячу рублей – не возьму! Люди нужны! – отодвинул он платок с десятью рублями.
– Как жена с тремя детьми справляться будет? Кто их кормить станет? – обозлился Николай.
– Колхоз прокормит!
– Чем? Палочками в бригадирской тетрадке?! – еще более завелся призывник.
– Вражьи твои слова, парень! Не трудности с призывом – ты бы у меня отсюда в НКВД поехал! Эй, дежурный! Запереть его! Я подумаю: куда тебя на перевоспитание отправить!
НЕБО С ОВЧИНКУ
Многодетного папашу отправили на перевоспитание в Забайкалье. Прощаясь, родители сумели сунуть ему бутыль самогона, сало, колбасу собственного изготовления, вкуснейший хлеб, который пекла мать. Пока катили армейскими грузовиками до Пензы, пили, не просыхая. Там качавшихся новобранцев забили в вонючий, сразу же заблеванный, загаженный ими вагон. Началось путешествие почти через всю страну. По пьянке проспали Урал. Зато потом дивились зелено-золотой тайге, могучим сибирским рекам. Теперь, когда все было выпито, оставалось лишь любоваться красотами Родины. За Иркутском поезд пошел вдоль бескрайнего озера Байкал с его чистейшей лазурной водой.
– Славное море, священный Байкал… – затянул кто-то в восторге от увиденного.
– Х… тебе в жопу, чтоб ты не скакал! – ответили в рифму откуда-то с верхней полки.
Часа через три остановились на станции со странным для русского слуха и глаза названием Улан-Удэ.
– Улан-Удэ, Улан-Удэ – потеряешь там м…э, – прокомментировал склонный к стихотворству новобранец станционную вывеску.
