Моя жизнь и мои путешествия. Том 1

Еврейская Варшава пятьдесят лет назад

Когда я приехал в Варшаву в 1895 году, среди евреев и особенно среди еврейских рабочих не было ни национального, ни социалистического движения. Были социалистические польские группы, в которых были и евреи, но на общей еврейской улице о них не было слышно. Евреи были организованы только в общине (гмине) и частично вокруг хасидских раввинов. Варшавские евреи были разделены на немцев (реформаторов), хасидов и литваков. У первых была своя синагога, свой проповедник, своя библиотека и свои отдельные религиозные школы. Раньше они получали современное европейское образование в частных или государственных школах. Они считали польский своим родным языком, Польшу своим отечеством, а себя считали поляками «веры Моисеевой» … Одевались они совершенно по-европейски. Их главной целью было вести себя таким образом, чтобы евреев в них ни при каких обстоятельствах не узнавали. И хотя по численности они представляли незначительное меньшинство, ни в коем случае не более пяти процентов, тем не менее, благодаря своей «европейскости» и образованности, для широкой публики они фактически были официальными представителями всех евреев в Варшаве, а значит, и во всей Польше. Подавляющее большинство варшавских евреев составляли хасиды, они группировались вокруг различных раввинов. У них были свои отдельные синагоги. Их образование было чисто религиозным, язык – идиш с польским акцентом, они считали себя именно евреями. Они были очень набожны, даже фанатичны, и в общем смысле очень отсталые – хотя в те времена современные ветры уже начали дуть. На горизонте еврейской Варшавы начали работать Слонимский85, Чоколов, Перец86. Все они поставили себя на службу простым людям. Глубоко в душе они ненавидели «поляков веры Моисеевой» из-за их ассимиляционистских и, внутренне, антиеврейских взглядов.

В это время прибыл новый «еврейский элемент», который сразу начал играть важную культурную и экономическую роль в еврейской жизни Варшавы. Это были изгнанные из Москвы евреи, которые привезли с собой в Варшаву свои связи и имущество и открыли широкие возможности для польской промышленности и торговли, отвоевав для них обширные земли России, Кавказа и Сибири. Оживление произошло во всей польской жизни. Здесь русские евреи стояли на более высоком уровне, чем местные евреи, как хасиды, так и «немцы». Они уже были испытанными евреями, пострадали за свое еврейство, принесли жертвы. Они внесли в варшавскую жизнь новые понятия, понятия о большой ответственности евреев перед евреями, о широкой благотворительности, о современных и в то же время хороших евреях. Также некоторые из них были в полном смысле слова меценатами искусства, литературы и образования.

Среди польских евреев было много богатых людей, были среди них даже миллионеры. В то время, когда среди очень богатых евреев-реформаторов наблюдалась тенденция еще дальше отойти от еврейского народа и, возможно, опозорить себя и всю семью в глазах соплеменников, среди очень богатых хасидов наблюдалась противоположная тенденция: объединяться в более тесном контакте с Израилем в целом, более благосклонно относясь к бедным братьям, протягивая щедрую руку обществу. Хасидизм привил им широкую демократию. Они не отделяли себя от бедноты, а, наоборот, вошли с ней в близкий контакт. На все их торжества, гулянки и праздники к ним приходили бедные братья – хасиды того же раввина, и миллионеры вместе с нищими бедняками, пели, танцевали, радовались, а хозяин дома приветствовал всех с щедростью и уважением. Если кому-то удалось принять раввина (да будет он жив), это – счастье. Кроме того, было само собой разумеющимся, что богатый хасид должен помочь своим бедным братьям, попавшим в беду. Бедному человеку надо выдать дочь замуж, а денег нет или у него нет врача, или надо избавить сына от военной службы или нужны товары для дела – все обращались к своему богатому брату, и редко богатый хасид им отказывал.

Средний класс состоял из лавочников, различных мелких предпринимателей, мелких торговцев и домовладельцев. Они жили гораздо лучше, чем средний класс у нас в России.

Кроме того, евреи в Польше имели больше прав, чем евреи во всех других частях тогдашней царской России. Тогда здесь правил не российский «Свод Законов», а более либеральный «Кодекс Наполеона». Евреи имели право жить везде, даже в деревнях, имели право покупать землю на своё имя, и в больших деревнях было много евреев-землевладельцев, лавочников и купцов. Это, безусловно, также во многом способствовало тому, что польский еврейский средний класс жил намного лучше.

Я уже встречался с большим количеством еврейских рабочих в Варшаве. Их жизнь была ужасна. Они работали в маленьких, тускло освещенных мастерских по восемнадцать часов в день, а часто и всю ночь за смешное жалованье в два-три рубля в неделю. Тот, кто получал пять рублей в неделю, должен был быть прекрасно квалифицированным работником. Еврейские рабочие были заняты в основном изготовлением обуви и пошивом одежды, обработкой различных вещей из бронзы, стали и железа. А также обработкой кожи и ремней для изготовителей сумок и перчаток, изготовлением шляп, кепок, грубого льна, ткани и войлока. Девушки, которых наиболее эксплуатировали, состояли в основном из модисток и горничных. Они также занимались изготовлением ковров, пошивом и стиркой одежды. Рабочих называли товарищами. Приказчики, называвшиеся подданными, были гораздо более высокооплачиваемыми работниками. Зарплата у них доходила до ста рублей в месяц, но средняя зарплата была где-то пять-семь рублей в неделю, и работали они с утра и до одиннадцати, а иногда и двенадцати ночи. Все рабочие подвергались эксплуатации и угнетению в высшей степени.

Никаких рабочих организаций, как я уже говорил, тогда ещё не было. Они знали, что помощь может исходить только от самого владельца. Рабочие делали всё, чтобы порадовать хозяина.

Помимо всех работающих, было много евреев, не имевших специального занятия. Их положение было еще хуже, чем у рабочих. Это были евреи, которые работали на улице или, как говорили в Варшаве, с улицы. Это были различные маклеры, уличные торговцы с корзинами в руках, продавцы мелочей в гостиницах, кофейнях или ресторанах, носильщики, люди «для разовых поручений», мусорщики, охотники за выгодными покупками и те, кто живёт тем, что подлизывается здесь и разнюхивает там.

С образованием молодежи здесь был бардак, евреи- реформаторы не дали своим детям еврейского образования. Их дети ничего не знали об иудаизме. В лучшем случае они черпали информацию из скудных источников отечественной ассимилированной атмосферы или из польской литературы.

Более богатые хасиды давали своим сыновьям еврейское религиозное образование у независимых фанатичных учителей, но дочерям давали современное польское образование, которое они хотели гармонировать со своей фанатичной религиозной жизнью. Такое воспитание детей: мальчиков по-одному, девочек по-другому, являлось причиной многих трагедий в семейной жизни польских евреев. Бедные отдавали своих мальчиков в хедер87 или Талмуд-Тору, а девочек вообще не учили.

Мы, вновь прибывшие юноши и девушки из Литвы или России, сыграли большую роль в культурной жизни польских евреев. Мы, в основном социалисты, стали их учителями, воспитателями, ориентирами, и когда современная еврейская пресса, литература и движения находились на подъеме, мы были теми, кто наиболее авторитетно работал на ниве польского еврейства. Варшава была наводнена преподавателями, экстернами, студентами, курсистками и вообще нашей новой интеллигенцией, что оказало большое влияние на подрастающую хасидскую молодежь. Но нам пришлось пережить огромную борьбу со старшим поколением. Тем не менее, лучшую хасидскую молодежь, как магнитом, тянуло к нам, и спустя годы мы объединились в этой общей борьбе.

Первый Песах на чужбине

Поначалу я зарабатывал преподаванием очень мало – около 12 рублей в месяц. За свою квартиру я платил три рубля в месяц, а на оставшиеся девять рублей мне приходилось питаться и покрывать все остальные расходы. Я не мог быть таким бережливым ни при каких обстоятельствах… и влез в большие долги. Своему хозяину за первые пять месяцев я задолжал 10 рублей, и это был для меня непосильный долг, и тогда я решил, что никогда не отдам его, и долг давил на меня как тяжелейшее бремя.

За несколько дней до Песаха мой хозяин предложил мне провести праздник с ним— всего это обойдется мне не более шести рублей за восемь дней. Шесть рублей были для меня слишком большой суммой, да и к тому же мой долг хозяину стал бы уже не десять, а шестнадцать рублей, а это означало для меня, что я наверняка останусь в долгу перед ним на всю оставшуюся жизнь, и предложение не было принято. Правда, родители моих учеников тоже были должны мне денег, но кто знает, заплатят ли они мне. Когда я рассказал им, что со мной случилось, они надо мной посмеялись: «У кого есть деньги на Песах?»

Короче говоря, накануне Песаха у меня не осталось ни копейки денег. К тому же я весь день ничего не ел. Я вообще не ожидал такой беды. Я даже не мог думать о займе денег. Я не мог пойти к другу, соседу или родственнику и попросить одолжить мне несколько рублей… Ну, я в большом отчаянии думаю, что мне придется умирать от голода в эту Пасху.

На свой первый седер88, я отправился в Саксонский сад. Я сел на скамейку, и потекли бесконечные, болезненные мысли. В парке никого не было. Молодежи, которая каждый вечер наполняет парк пением, криками и смехом, там не было. Все они в своих теплых домах. Они счастливые, добрые и веселые. В домах «Порядок», всё накрыто, на столах вино и маца и все хорошие блюда. Отец возлежит в кителе на диван-кровати, мать сидит рядом с ним, и стоят ряды сыновей, дочерей, двоюродных братьев, зятьев и даже друзей. Читается Агада89 и едят священную пищу.

И я представляю свой дом. В гостиной за большим круглым столом сидят отец и мать с моими братьями и сестрами. На седер сегодня, как и всегда, приехали дядя Хаим и тетя Дебора90 с двумя детьми, Лёвкой91 и Анютой92, которую я так люблю до сих пор. Как бы мне хотелось сейчас посидеть с ней за одним столом! По крайней мере, смотреть на нее дома с нами так хорошо и приятно. Горит лампа-вспышка, а также наша старинная бронзовая лампа, постамент которой представляет собой лодку на воде, в лодке стоят три красивые девушки, характеризующие собой веру, надежду и любовь. На самом деле мы не произносим Агаду, но мой отец рассказывает замечательные эпизоды из еврейской истории, и все очень внимательно слушают. Отец – «гой» так тепло говорит о еврейском народе, его радостях и страданиях, о великих людях, которых породили евреи, и он все еще лелеет великую мечту о том, что евреи будут освобождены еще раз, и тогда они покажут миру, кем они являются. Горничная вносит и подает к столу дорогую еду и лучшие напитки, и все мои братья и сестры едят с редким аппетитом. А я сижу здесь один в парке на скамейке, пришло время Песаха, я смертельно голоден, и из моих глаз текут горькие слезы. Я неохотно встал со скамейки и быстро пошёл чтобы прогнать мрачные мысли.

Я долго так ходил, пока не понял, что должно быть уже достаточно поздно, и можно уже идти домой, моя хозяйка не поймет, что я был совсем не на седере, как я ей сказал. И я думаю про себя, приду к ней веселый, живой, с широкой доброй улыбкой и расскажу ей, Саре, какой чудесный седер у меня был. Вышел из парка и направился домой по улицам. Через окна я вижу, что повсюду люди пытаются приготовить седер. После звона колоколов я вспоминаю, что у меня есть кнедлики. Пусть полпорции, но лучше, чем ничего.

Думаю, еще рано идти домой, они поймут, что никакого седера у меня не было. Мне придется гулять по улицам ещё не менее часа. Не знаю, сколько времени я провёл на улице, но, когда я добрался до своего дома, ворота были уже закрыты. Новая беда – надо будить сторожа. А у меня нет ничего, чтобы дать охраннику, и он уже давно на меня злится – я часто ему звоню и редко даю ему мелочь. Я убит горем. Ворота открываются. Я пробираюсь и издалека слышу его бурчание.

Я подхожу к своей двери. Я слышу, как хозяин поет что-то из Агады. Я не хочу вмешиваться в это. Я лучше подожду здесь, на лестнице, в темноте. Но я не мог дождаться, пока он закончит. И с веселым приветствием я вошел в дом. Меня хотели почтить праздничными блюдами и бокалом вина. «Да что ты говоришь, я надут как барабан, спасибо тебе большое», – сказал я.

Они быстро закончили седер, и все пошли спать. В этот раз я заснул, как после тяжелого рабочего дня.

Когда я проснулся, было уже темно и дома я никого не застал, всем пришлось идти молиться. Поднимаю голову, она тяжелая, как будто налита свинцом. Когда я встаю с кровати, я чувствую себя настолько слабым, что едва могу стоять на ногах. И есть хочется. Я чувствую, что сердце может выскочить у меня из груди.

Быстро умываюсь и выхожу на улицу. До свидания. Магазины закрыты. Измученные евреи, их жены и дети идут в синагогу. Они знакомятся с другими евреями, поздравляют друг друга с праздником и идут вместе.

Гуляя по улицам, я встретил своего лучшего друга Волфкина. «Мне сейчас хочется грешить», – говорит он мне. «Давай, зайдём и выпьем по стаканчику пива в честь Песаха». Я принял приглашение, и мы пошли в пивную, выпили две кружки пива и закусили тонкими сухими крекерами, посыпанными солью. И так как я и раньше ощущал себя отяжелевшим, то теперь, после двух стаканов пива, мне стало в тысячу раз тяжелее. Я не мог двигать ни руками, ни ногами. Я почувствовал, что мой мозг перестал работать. Он как-то со мной разговаривает, что-то говорит, но я не знаю, что.

С величайшими усилиями я поднялся с места, сказал другу, что мне надо куда-то идти, извинился перед ним и вышел. Наверное, я провел целый день, бродя по улицам Варшавы.

Больше всего в тот день меня расстроили две незначительные мелочи. Мимо проехала богатая карета с двумя лошадьми. Одна лошадь сильно ударилась ногой о водосток и обрызгала меня сверху донизу. Мне было так обидно, что, если бы у меня была возможность, я бы убил обеих лошадей.

И вот через полдня бесцельного блуждания меня остановил запах вкусного мяса. Я увидел, что стою рядом с богатым рестораном. И вижу через окно, что внутри сидит много людей, и все едят. Но тут я замечаю, как кто-то подходит к кассе, предъявляет ассигнацию, а ему дают сдачу в виде нескольких мелких купюр. Это был мой знакомый. Жадная душа наелась досыта, а ему ещё дали массу ассигнаций на хорошую еду и прочее.

«Мерзкий мир, противный мир!»

Пока я иду и думаю о нашем испорченном мире, девушка останавливает меня радостным восклицанием: «Ной, как твои дела?»

Мне очень нравится эта девушка. Я понимаю, что она из того же штетла, что и я. Но я ее не узнаю, а она не хочет мне говорить, кто она. Затем, когда я нажимаю на неё посильней, она говорит мне, что она дочь Берла, перевозчика песка. Совсем не хорошая родословная. Я хорошо помню её отца. Маленький еврей с очень длинной бородой, всегда ходил, склонив голову до земли. Потому что, кроме перевозки песка, у него было еще одно хобби: воровство лошадей у гоев. Однажды они поймали его и так сильно избили, что сломали ему позвоночник, и с тех пор он ходил сгорбленным.

Я ей говорю, что я уже полгода в Варшаве, успешно даю уроки. Я счастлив, что нахожусь здесь, в Варшаве. Красивый, интересный город. Она рассказывает мне, что работает у банкира Кроненфельда, получает хорошее жалованье, имеет свою отдельную комнату и у неё всё хорошо. Я так понимаю, она там горничная.

Она очень уговаривает меня пойти с ней. Я сильно сомневаюсь. «Нет, – думаю, – не надо». Мне, сыну адвоката из Мира, идти к дочке Берла, перевозчика песка. Когда люди это обо мне узнают, город заплачет, ой, моим родителям будет стыдно, их глазам будет стыдно. А, может, зайти. Я так голоден, что протяну ноги, и она даст мне поесть всё, что я захочу съесть. Я долго боролся с этой идеей, пока голод не победил, и я не пошел с ней.

Это мое место. Весь дом наш. И дом похож на старинный дворец. С колоннами, с двумя львами у входа и красивыми карнизами на дверях и окнах. Мы вошли в ее комнату через кухню. Она выложила хорошие вещи: бисквиты, кнедлики, жевательную резинку, вино, видимо от её хозяина. Но боже мой, зачем мне это нужно, она бы лучше подарила мне мацы, или тарелку картошки, немного мяса. Я все равно не выпью это вино. Боюсь, я до сих пор помню утреннее пиво. Располагаюсь, перекусываю, раскалываю орехи, пью чай с консервами и аппетит все больше возбуждается. Если бы у меня сейчас был бык, я бы съел его целиком, даже шкуры с волосами не оставил бы.

Она рассказывает мне о доме, о его хозяевах и о своей «хорошей жизни», а я – беру еще печенье, еще кренделёк. Вдруг я слышу, как кто-то вошел на кухню, и что-то зашуршало. Наверное, хозяйка в шелковом платье. Наверняка она скоро зайдёт сюда, увидит свою горничную с каким-то парнем, и заподозрит нас черт знает в чём и… Я хватаю шляпу и убегаю.

Странно то, что после небольшого перекуса мне сразу становится хуже. Как и прежде, такое чувство, будто я умираю.

Тем не менее я волочу ноги и тащусь с улицы на улицу. Я не знаю, куда я иду. Я не знаю, как долго я здесь, и мне все равно, где я нахожусь. И я даже не понимаю, как я попал к студенту Хиндзелевичу – сыну сапожника из нашего Мира, посещающего Варшавский университет

Я, наверное, выглядел очень странно, потому что как только я вошёл к нему, он крикнул: «Что с тобой, тебе нехорошо?»

И сколько я себя ни сдерживал, и сколько я себя ни контролировал, я все равно не выдержал и разразился громким истерическим криком.

Он сразу понял, что со мной что-то не так. Он ничего не сказал, надел кепку, побежал вниз и вернулся с чаем, булочками, колбасой, сыром, маслом.

«Со мной много чего происходило, могу посоветовать: двух буханок хлеба с маслом пока хватит, через пару часов у нас будет настоящий ужин».

Мы поели. Я молчал. А он рассказывал мне истории о том, как он голодал в Питере:

«Сколько дней ты не ел, два дня, может, три, это ерунда. Я постился четыре или пять дней. Это означает голод. Если я всё ещё жив, то спасибо, помнишь такую, Чеботаревич. Она работала медсестрой в больнице. И когда я чувствовал, что уже расстаюсь со своей грешной душой, я заходил к ней в больницу. Визит длился иногда целый день, а иногда и больше. И она кормила меня всем самым лучшее и изысканным, даже с вином и шампанским. Там, в больнице, всего было более, чем достаточно. Да, если я еще буду жив и буду еще находиться в этом прекрасном мире, я должен буду её отблагодарить. Что ты знаешь о голоде? Я искал еду среди мусора».

В двенадцать часов ночи мы впервые поужинали. Я даже не знал, что там. Я не стал разглядывать, а бросил кусок в рот. Мне было все равно, что я туда брошу, мне хотелось набить желудок.

В ту ночь я спал у него: он не отпустил меня домой.

Следующим утром мы очень хорошо перекусили и в полдень пошли на студенческую кухню.

Своих денег у моего «филантропа», видимо, не было. Он бегал от соседа к соседу, чтобы одолжить рубль, и меня так раздосадовало то, что он хочет дать мне денег в долг, что я быстро схватил шапку и выбежал в прихожую. Довольно далеко ото всех он подошел ко мне и сунул мне в руки пять рублей. Я расстроился еще больше. Оставил его посреди улицы и пошел домой. Я, конечно, пошел пешком и расстояние было очень большое. Из одного конца города в другой. Больше часа ходьбы. Когда я пришел домой, хозяйка сказала мне, что студент Хиндзелевич уже был здесь и принес пять рублей, потому что он мне был должен.

– И где ты был все это время? Даже не ночевал.

– Всё с друзьями. Вчера у нас был счастливый день. Гостей было много, и мы хорошо провели время до позднего вечера. Наши товарищи оставили нас на ночь. А пять рублей, они мне не нужны. Возьмите их в счёт моего долга.

Первые годы в Варшаве

Моими первыми знакомыми и друзьями были мои соотечественники из Мира. Больше всего я подружился с двумя из них: Вулфом Эпштейном – приказчиком в суконном магазине на улице Генше, сердечным, сильным и чувствующим человеком исключительно доброй и красивой натуры и с Рафаэлем Лейбом Исааксоном, отец которого был в то время раввином Кайданова. Рафаэль Лейба получил раввинское образование, был одним из лучших учащихся Мирской иешивы и любимым учеником рава Хаима Лейба – главы иешивы. Но он «сошёл» с прямого пути. Он отверг Талмуд и начал изучать языки и математику. В Варшаве он работал бухгалтером в крупной и известной часовой компании. В то время он готовился поступить в зарубежный университет. Они познакомили меня со своим другом, который был племянником Вулфа Эпштейна – Авраамом Кастелянским. Мы вчетвером поддерживали нашу дружбу долгие годы, пока наши политические интересы не разлучили нас. Исааксон и я стали сионистами, а Эпштейн и Кастелянский стали бундовцами93 и, союз был разрушен. Первые три-четыре года мы были неразлучны: четверо друзей с одной душой и одним сердцем. И это было хорошо для нас. Мы вместе читали, вместе танцевали, всегда вместе проводили время, вместе ходили в театр, вместе навещали наших подруг и часто, очень часто, вместе ели. Но больше всего я любил Исааксона. Я просто скучал по нему. И действительно, он был необыкновенной личностью – человеком не от мира сего. Если есть святые люди, то он был одним из них. В жизни он был кристально чист, оставлял себе минимум и делился со всеми своим последним кусочком. Большую часть своего бюджета он тратил на книги. Он любил изучать философские и социально-экономические книги. Был влюблён в Шолом-Алейхема и Фруга. У него была прекрасная идишская библиотека – мне кажется, там было все, что до недавнего времени издавалось на идише. У него также была прекрасная библиотека на иврите и множество серьёзных книг на других языках. Никаких других удовольствий, кроме духовных, он не искал. Он всегда жил принципами милосердия, доброты, красоты и добра и с гордостью подчеркивал, что все это всего лишь еврейские принципы.