Душа для четверых

В гараже провозились почти до полуночи, Дана подбросила на машине к подъезду. Она редко воровала отцовские ключи и каждый раз так приплясывала губами, когда отец звонил, что Кристина сразу отводила взгляд. Пай-девочки из Даны не вышло, бритая макушка ее блестела под электрическими лампочками, а глаза темнели, она везде и всюду доказывала – я могу говорить, могу делать, я живая и свободная. Свободная…

На связке ключей болтался брелок – стекляшка с пробковой крышкой, внутри которой хранилась пыль. Кристина собирала грязь и паутину с чужих плинтусов, соскребала камнем схватившуюся землю в цветочных горшках, толкла таблетки от гипертонии или сахарного диабета. Никому не нужные разноцветные порошки она замешивала в краску, которой расписывала холсты, пытаясь ухватить умершую одинокую память. Переложить на бумагу, кусок картона или фанерный лист чьи-то бусы из желто-рыжего узорчатого пластика, вазу с отколотым горлышком или очечник в розовых пучеглазых ламах казалось ей недостаточным. Приходилось выкручиваться.

Однажды Кристина подобрала тонкий, полупрозрачный волос с головы одной из пенсионерок, стандартно одинокой, и наклеила в углу картины, щедро перекрыв масляным, тяжелым, только бы сохранить. Она часто спрашивала внутри – зачем? Кому это нужно вообще, мертвые бабки, пустые квартиры, желчный Палыч? Может, Кристина просто боялась на старости лет превратиться в никому не нужную развалину, которая мертвой пролежит полгода в квартире, ссохнется до мумии, до обтянутого серо-коричневой кожей скелета или сгниет до костей… В ее двадцать два о таком не задумывались, но Кристина часто вставала перед зеркалом и замечала не отросшие корни, не щеки в прыщах или провалы глаз с одной лишь мечтой в каждом зрачке – выспаться, а собственную старость, будущие морщины, незаметную глазу седину. Одиночество.

Если она не любит собственного сына, с чего бы вдруг он ее полюбил?

Возвращаться в квартиру не хотелось. Кристина повозилась ключами в замке, подтянула к себе мешок. Сегодня они разбирали жилье у дедульки с водянисто-прозрачными, бесцветными от долгой и невыносимой жизни глазами. Квартира была аскетичной, пустой – уже хорошо, не пришлось выгребать газеты, банки, крупы… Жили с дедулькой две табуретки на железных ножках, стол и пузатый телевизор на подоконнике, панцирная кровать, комод, полка с книгами. Голые стены хранили отпечатки старых обоев, в тон им были голый дощатый пол и лампочка в голом же патроннике. Кристина вдохнула дедулькину душу и почти ничего не почувствовала: была робкая тоска по деревне, по старой корове с больным глазом, по матери, были воспоминания о прочитанных книгах, вот и все. Не только глаза потеряли цвет, сам дедулька потерял и малейшую радость или горесть от жизни, ничего его не трогало уже много лет. Он слышал об умирающих друзьях, с которыми не виделся десятилетиями, и равнодушно шел варить макароны. Ни жены, ни детей, ни большеухой веселой собаки, на которую он смотрел бы как на сгусток жизни и сам бы барахтался потихоньку. Пенсия, магазин, кровать.

Пыли было в достатке, а вот книг, которые бы запомнились (Кристина выдрала пару страниц с карандашными скупыми пометками, а на остальные не стала и смотреть), не нашлось, и она схватила банку закисшего кефира. Полотно само вырисовывалось перед ней, накладывалось тонким, прозрачно-сияющим на запустение: голая выщербленная стена с куском обоев, кефир, карандашные наброски. Так даже лучше – если не было ничего в дедулькиной напрасной жизни, то пусть и картина остается пустой. Много воздуха и тишины.

В этом Кристина находила правду и суть. Мешок так давил на плечо, будто воспоминания на самом деле что-то весили. Юра сам распахнул перед ней дверь, наверное, устал ждать, пока Кристина соберется с силами. Она глянула на него исподлобья, но мешок передала – звякнул в полотняных внутренностях пустой аквариум, оставшийся музеем-памятью от единственной за всю жизнь рыбки.

– Долго ты. – Юра никогда не выговаривал, не орал, только чуть улыбался, и улыбка его напоминала Машину. – Думал, бросила сына на меня и сбежала за границу.

– Если бы деньги были, я бы так и сделала.

Настроение не располагало к шутливому тону. Кристина привалилась плечом к косяку, дернула молнию на куртке. Взглянула на себя в зеркало над комодом и не узнала – волосы торчали из-за ушей, темно-бордовая краска смылась, обнажила проплешины, но нигде – ни в блеске усталых глаз, ни в плотно сжатых губах, ни даже в волосах этих чертовых – самой Кристины не было. Что она только ни делала: и брилась наголо вслед за Даной, и красилась в кислотно-зеленый, и ноздри пробивала пирсингом, но отражение оставалось незнакомым.

Кристина устала искать собственное лицо.

Юра отнес мешок к ней в комнату и вернулся со Шмелем на руках – тот сонно тер глаза кулачками и зевал мелким круглым ртом. Кристина скупо кивнула ему. Юра проверил щеколды на двери, залепил глазок кусочком пластилина и спросил чуть напряженно:

– Никого в подъезде?

– Никого. Можешь спать спокойно.

Он просветлел. А вот Шмелю что-то не понравилось – то ли свет яркий, то ли Юрины объятия, то ли угрюмое материнское лицо, – и он мигом заверещал. Тоненько, по-девчачьи. Кристине захотелось заткнуть уши руками. Или даже сунуть носок ему в рот.

– Как съездила?

Перекричать Шмеля не получилось, и Юра ловко перебросил его с руки на руку, пощекотал живот. Шмель выгнулся дугой и зарыдал в полную силу.

– Унеси ты его. – Кристина разделась и, не оглядываясь, ушла на кухню. – Поесть-то приготовил?

– Конечно. – Юра пошел следом за ней, словно с мегафоном в руках. Кристина чувствовала их взгляды лопатками. – Я макарон наварил, а еще оладушки остались, на кефире.

– Идеальный муженек будешь кому-то.

Кристина отгородилась от них дверцей холодильника, съела холодный маслянистый комок. От криков у нее начинала трещать голова.

– Видишь, не твой даже, а счастья и тебе перепало. – Юра все же всучил ей ребенка, улыбнулся во все зубы и принялся, как фокусник, разогревать еду, дирижировать тарелками и вытряхивать крошки сахара из банки. На кухне он всегда размягчался, становился миролюбивым, и если бы еще Шмель так не орал… Она скосила глаза на лицо сына, чужого для Юры, родного для нее, но надоевшего, ненавистного. Кристина не чувствовала по отношению к нему ничего, кроме раздражения, и это было единственным во всей ее жизни, что вызывало стыд приливами жара к щекам, кололо в горле рыбьей костью и толчками будило по ночам. Багровое щекастое лицо, щелочки глаз в налившихся веках, слезы и сопли, реденькие брови – Кристина видела в нем свои черты, видела и черты его настоящего отца, но как-то неопределенно, неясно. И нос вроде бы ничей, и глаза чужие, а проскальзывает что-то в нем иногда, то ли опущенные уголки губ, то ли нахмуренность, то ли…

Шмель заорал ей в лицо, и она через силу прижала маленькую темную голову к груди. Подкинула сына на коленях, пытаясь качнуть, промычала что-то вроде извечного «а-а-а». Шмель задергался в руках.

– Ты его покормил? – вставила Кристина, когда Шмель чуть хватанул воздуха широким ртом.

– Покормил, марлю новую положил, укачал. Капризничает, по мамке соскучился. Пообщаетесь хоть.

– Я устала. – Кристина поднялась.

В ее комнате никогда не бывало темно – дрожал чуть голубоватый, холодный свет уличного фонаря, раскачивался от кроватки к дивану. Вроде живут высоко, но свет этот сводил Кристину с ума. Она задергивала шторы и пряталась под подушку, но чудилось, что свет беззастенчиво и нагло высвечивает ее, скрюченную, на матрасе, выставляет всем напоказ. Шторы, тюль и планка на окно не помогали, свет будто бы пробивался сквозь стену и мешал ей спать.

Кристина закинула Шмеля в кроватку, торопливо и пусто погладила его по голове, даже чмокнула в воздух над макушкой. Шмель, хоть и маленький, не был дураком – материнскую вымученную ласку не замечал, хватался за пластиковые перила, тянулся. Кристина в очередной раз с ужасом подумала, что будет, когда Шмель научится выбираться из кроватки, побежит следом, заканючит, а она и тогда ничего не сможет ему дать.

Даже уличного света хватало, чтобы разглядеть багрово-мокрый блин вместо Шмелиного лица.

Кристина сбежала. Крепко закрыла за собой дверь, чтобы крики остались в комнате. Хорошо еще, что третья их соседка, с которой Юра и Кристина снимали квартиру, на время переехала к подруге, – они снова поцапались с Кристиной почти до крови и поклялись, что жить вместе не будут. Яна, с которой Юра пытался выстроить какие-то немощные отношения – то расставался, то встречался исключительно ради постели, – выдала им напоследок, что слишком добра и не будет выгонять безмозглую Кристину с приплодом на мороз, а потому уйдет сама.

Но все знали, что она остынет и вернется. И снова будет вычерпывать чайной ложечкой Кристине мозг, почему это у нее такой шумный ребенок и когда все эти вопли прекратятся.

Юра заканчивал накрывать на стол:

– Успокоила бы хоть, покачала. Может, животик болит.

– Детей нельзя приучать к рукам, – буркнула Кристина, отщипывая хлебный мякиш. – Балованный вырастет.

– Это ему точно не грозит.

Ударило упреком, и Кристина заела его тремя макаронными рожками с кислым кетчупом. Юра смутился, кинулся наливать ей чай. В комнате поутихло. Шмель, может, и всхлипывал себе под нос, но почти успокоился, а это значит, что он скоро уснет. Все Кристина делала правильно. Он накормлен, он поиграл с Юрой, у него все в порядке.

Не такая уж она и плохая мать.

Да?

Юра присел напротив, вяло подковырнул горелое тесто пальцем. Плечи и скулы у него были напряженные, и Кристина знала, что он хочет поговорить. Знала, что он испортит ей остатки аппетита, а поэтому давилась макаронами, и заталкивала внутрь хлебные подсохшие корки, и заливала водой, и грызла сушки…

– Как день прошел? У кого квартиру разбирали? – решился Юра, отодвигая пустую кружку.

– Да там разбирать-то нечего, – с набитым ртом ответила Кристина и прямо заглянула ему в лицо. – Дедок, ни жизни, ни смысла. Умер и сам не заметил.

– Да уж… Каких только не бывает, да?

– Угу, – вздохнула она. – Ты если хочешь сказать, так говори, не надо мне этих долгих заходов. Я понимаю, что ты устал и тебе надоело нянчиться с чужим ребенком, но денег лишних нет и не предвидится. Даже на еду.

– Мне не трудно со Шмелем посидеть. – Он примирительно поднял ладони в воздух. – Все равно же целыми днями дома, курс по веб-дизайну долгий, потом пока работу найду… Но и тебе надо с ним общаться, хоть иногда. Я же не могу как мать…

– И я. – Кристина втолкнула последнюю макаронину и отложила вилку.

– Я серьезно вообще-то.

– Я тоже.

Юра уставился на нее – лицо у него было такое всепрощающее и даже с каплей извинения за свою слабость, что Кристине стало противно. Захотелось уйти, спрятаться и от него, и от сына.

– Я у нас вообще-то за добытчика в семье, а ты тогда отвечаешь за быт, уют и потомство. – Голос скрипел по-старушечьи, Кристина поморщилась.

– Это же не мое потомство. – Он улыбался. – Ты не подумай, Шмель классный, и нам с ним здорово, но я ему не мама. И не папа даже. Да и учиться проблематично с таким ребенком. Пока ползунки перестираешь, марлю на подгузники просушишь, пока выкупаешь… Поможешь мне завтра с купанием? Одному неудобно.

– Врешь. Просто хочешь, чтобы я помогла.

– Ну какой же я отвратительный человек, правда?

Она кривовато усмехнулась:

– Я тебя услышала. Как выйдешь на работу, я возьму Шмеля на себя.

– Ты уже так говорила. Но даже когда работа находится…

– Слушай, отстань от меня. Я устала, еще и полночи концерты эти выслушивать, кроватку трясти, а потом с рассвета за отрисовку садиться. Ты думаешь, продукты сами в холодильнике вырастают? У меня эти макароны из ушей скоро полезут, не могу эту гадость жрать. А ты, вместо того чтобы помочь, подработать, только пилишь, что мамаша из меня не очень. Спасибо огромное. Ог-ром-но-е!

Да, она не пример матери-героини, но и ему поменьше надо читать ей нотации, а побольше искать работу – три человека на Кристинины заказы выживали с трудом, деньги за счетчики и съем сжирали больше половины, а еще надо было заказывать лекарства Шмелю, искать продукты, смесь подешевле…

Юра сжался на стуле в точку, как будто и оладьи на кефире, и макароны с кетчупом (все – купленное на ее деньги) встали ему поперек горла.

– А сейчас, если урок нравственности и милосердия закончен, я спать пойду. У меня сил нет уже просто приходить сюда, не то что с вами общаться.

И она прекрасно знала, что Юра не возразит, не прикрикнет, что он сгорбится над столом и попытается ногтями, как гниду, раздавить чувство вины, которые выросло в два или три раза больше его самого. А завтра весь день проведет со Шмелем на руках, как бы желая исправиться, и Кристину встретит все тем же печально-просящим взглядом… Нет бы ему проявить волю, грохнуть по столу, рявкнуть, что он в няньки не нанимался, уйти и снять другое жилье, нет – Юра из штанов выпрыгивал, чтобы нравиться всем и каждому, быть полезным, а поэтому даже с работой не мог от всей этой младенческой чепухи отказаться.

И Кристина пользовалась этим, и радовалась, и ничего не собиралась менять. Она надолго закрылась в ванной, хотя ненавидела ее больше других комнат в квартире – отслаивающаяся от стены краска, хлопья влажной штукатурки и чернота: то ли плесень, то ли ржавчина, то ли въевшаяся грязь. Даже кафель отставал от стен, грязно-желтый, советский еще… Лампочку вкручивали мелкую, чтобы не видеть коричневого дна эмалированной ванны, чтобы мелкое зеркальце в белых каплях-брызгах терялось в полумраке, а вечно журчащий туалетный бачок не занимал половину комнаты.

Но Шмель мог еще не заснуть, а тогда приход Кристины стал бы началом нового грандиозного плача. Если бы не этот разговор с Юрой, она напросилась бы к нему в комнату – Юра послушно лег бы на пол, на комковатый худой матрас, который всегда дожидался своего часа под кроватью. Сейчас видеть его виноватое лицо не хотелось.

Умываясь холодной водой – опять авария на теплотрассе, весь двор перекопан, горы жирной горячей земли и вонь то ли от канализации, то ли от гнилых труб, – Кристина думала, где бы достать денег. Краску она заказывала из Китая, баночки пахли пластиком и едкой химией, от них кружилась голова; в магазине среди бесконечных полок Кристина виртуозно выбирала самое дешевое и по большой скидке, но даже тогда вопрос об обычных подгузниках не стоял и приходилось использовать марлевые рулоны. Молоко после родов, кесарева сечения, к ней так и не пришло, да она и не хотела превращаться в доильный аппарат, а поэтому покупала самое дешевое питание, и, слава всем богам, Шмелю оно подходило.

Кристина много общалась, звала приятельниц из колледжа, старых подружек, лишь бы кто-то с ее сыном посидел. Хорошо, что Юра вылетел с работы, – теперь ему не найти причины, почему он не может днями напролет носить по квартире крикливое создание и качать его по ночам.

Она пробралась в комнату, осторожно зажгла ночник – Шмель поерзал в дешево-розовой кроватке, вздохнул, по-взрослому и устало, отвернулся к стене. Кристина перевела дух: меньше всего ей хотелось тратить время на ерунду. Огромный белый мешок из-под муки перегородил комнату, нарушил стройную гармонию беспорядка. Горшки с высохшими геранями и сгнившими кактусами, разбросанные полотнища и холсты, кое-где исчерченные, а кое-где перекрашенные или новые, еще не испорченные… Летом Кристина с Юрой ездили на заброшенные огороды, искали доски и гвозди в горелых головешках, а потом сколачивали полки и стеллажи – всюду лежали чужие вещи, воспоминания и мысли, то, что Кристина забывала отвезти в гараж или оттягивала, словно это было ее собственное.

Шмелю такой завал из подрамников, вязаных кофт или мухоловок, шляп, бус или блестящих диско-шаров очень нравился – иногда он просыпался и долго сидел, глядя, как прыгают солнечные зайчики от разбитого зеркальца или как в старых оплавленных свечах будто бы все еще мерцает огонек. Главное, что в такие мгновения он молчал, а поэтому и Кристина готова была принести ему что угодно, только бы это не заканчивалось.

Она тихо разобрала вещи, на каждый пенопластовый фрукт с кислотно-яркими боками, на кружку или корову-солонку она наклеивала стикеры, на которых писала имя, фамилию и отчество. Все заносила в блокнот, черкала пару слов о комнатах, квартирах или домах в частном секторе, чтобы самой не забыть. Что потрясло, что искалось с особой тщательностью, что стоит поставить на первый план, а что призрачно обозначить как бы между двумя мирами, легкая дымка и белая акварельная пена. Оттенки, тени и блики, и вот уже человек оживает перед ней в вещах.

Каждый новый день затирал чужие воспоминания, они зарастали, как коряги в иле на речном дне. Оставалось что-то огромное и непосильное вроде нежданного острого счастья-вспышки, или потери, или аварии, в которой разбились трое, а ты вышла с ушибленной о подушку безопасности грудиной, села на асфальт и расхохоталась – то ли жизни радуясь, то ли не соображая ничего. Бывало и такое.

Очень быстро что-то внутри определяло чужие эмоции, и вытаскивать их приходилось с усилием, долго расковыривать пальцами, счищать наносное, будничное. Все противилось – да, Кристина никогда не ездила на все лето в Грузию, не воровала инжир из-за проволочного забора, не работала слесарем-сантехником в ЖЭКе и не бегала по сырым полям с овчаркой Найдой, но… Кристина боялась, что в один день все эти воспоминания окончательно пропадут, и сохраняла их в картинах.

На колченогом, криво сколоченном Юрой мольберте сушилась последняя из работ. Кристина шагнула к ней в полумраке и коснулась, словно погладила. Это Анна Ильинична, ее сухие рыже-фонариковые ветки физалиса, зеленые серьги с будто бы пластиковыми камешками, браслет из фиолетовых ракушек. Кристина писала Анну Ильиничну широкими мазками, не жалея красок, по всем правилам композиции, но назвать это произведение натюрмортом все равно не смогла бы. Ей виделась то печальная смешинка в глазах, то румянец на яблочках щек, то тихая бесконечная тоска по мужу, будто старушка держала Кристину за руку все то время, пока кисть стелила по холсту.

Внутри пробивался тихий, вкрадчивый голос – она будто бы чуть шепелявила, голос сливался с другими, такими же насильно подселенными в голову, но все же можно было разобрать ее слова. Рассказывала снова и снова то про ракушки в фиолетовой краске, то про синячок-другой на локте. Кристина кивала и выписывала ее речь на белом прямоугольнике перед глазами. Она вся дрожала, едва успевала за мыслью, за желанием, суетилась, будто бы лилось из нее это чувство, будто она была обычным проводником и надо было впустить чужую душу в краску.

Дописав, она под извечный Шмелиный рев упала на кровать и проспала долго-долго, без снов и кошмаров, просто отключилась. Как будто вышла Анна Ильинична из нее болезнью и поселилась на холсте.

Сейчас, в ночи, в тихом посапывании сына и нервных шагах Юры по кухне, Кристина перевернула готовую картину и быстро, угловато нацарапала на заднике черной ручкой, о ком и о чем это было. Она не писала ничего, что Анна Ильинична хотела бы сохранить от чужих людей в тайне, только наброски. Только бы не забыть.

Кристина надеялась рано или поздно организовать выставку в каком-нибудь арт-пространстве, в московской галерее или даже за границей. Умрет и сама Кристина, и Шмель станет старым брюзжащим дедом, протащит через всю жизнь свои детские комплексы и недолюбленность, умрет, а память об Анне Ильиничне останется. И денег опять же выручат, и няню наймут, и Кристина наконец-то поспит не три-четыре часа за ночь, а сколько хочется…

Мешок она быстро сунула за батарею, в компанию таких же, выпотрошенных и пустых. Надо сгрести весь хлам и отвезти в гараж, собрать со стеллажей чужое, отжившее. После того как отрисуешь, становилось легче, спадала лихорадка, уходила болезнь. А вот готовые холсты Кристина могла разглядывать часами – вешала на одном подрамнике на стену, на гвоздь, просыпалась солнечным утром, и всматривалась, и будто путешествовала внутри чужой головы, и наслаждалась бризом, запахом сладкой вареной кукурузы в крупинках соли и даже пяткой, распоротой острой раковиной: боли-то нет… Если просыпался Шмель, Кристина уносила полотно на кухню и сидела там в тишине, прочерчивая выпуклые мазки пальцем.

Она верила, что в этом и есть ее предназначение. Вовсе не в материнстве.

Шумела на кухне вода: Юра устал ходить из угла в угол и взялся за мытье посуды. Звенели вилки, громыхала крышка от кастрюли, шипело холодом – тонкие стены легко пропускали звук, только если это были не Шмелиные крики. Она порой думала, что такого Юру нельзя отпускать: загс, дети и работа, он всегда будет любить и ухаживать, но даже от одной мысли воздух в легких наполнялся затхлостью. Она сразу вспоминала его друзей и накрепко запертую входную дверь, ночные звонки, отсутствие работы… Отпускало.

Ночник погас, Кристина сдвинула на покрывале плетеные миски и чьи-то детские рисунки, грязные кисточки, забралась на диван. День был долгим и неприятным, хотелось выставить его за дверь, а все проблемы решать уже завтра, и… Рев. Словно гром разорвал комнату, контузил, и Кристина прикинулась на матрасе мертвой. Прошла минута, вторая, Кристина сжимала подушку и молилась всем существующим и несуществующим богам, чтобы Шмель угомонился и уснул. Она что-то такое читала про кошек, что они могут спать по двадцать часов в день, так почему с детьми такое не проходит?

Шмель плакал до тех пор, пока не пришел Юра. Из желтого коридора в комнату упал клин света, и Кристина залюбовалась им – острый и четкий, полный электрической фальшивости. Написать бы его таким, похожим на облегчение…

– Со слухом проблемы? – неловко пошутил Юра, доставая Шмеля из кроватки. – Ого, вот это ты навалил, мужик. Пошли мыться.

Крик уплыл в ванную, Кристина выдохнула.

Хрустнуло что-то картонно-твердое под рукой, незнакомое, шершавое. Из коридора все еще светило, и Кристина вчиталась в мелкие буквы – сертификат на курсы молодых или будущих матерей. «Как полюбить своего ребенка, если тебе кажется, что ты плохая мать». Онлайн-вебинары, группа поддержки, работа с психологом и коучем-наставником.

Разлилась за грудиной липкая, холодная злость – это что, он так вежливо намекает, что не мешало бы ей исправиться? Кристине хватало ума и сил признаться себе, что как мамаша она не фонтан, конечно, но от других она это выслушивать не собиралась. Пришлось зажимать ноздри, глубоко дышать ртом – в конце концов, это Юра сейчас менял изгаженную марлю и мыл Шмеля под ледяной проточной водой в раковине, а Шмель орал и брыкался, но…

Она поверила на мгновение. На одну секунду, одну-единственную, слабую и светлую, что одного вшивого вебинара будет достаточно, чтобы умиляться Шмелиным гримасам и с любовью застегивать крохотные кофточки, щекотать толстые красные пятки. Что вся беда в каком-то переключателе в ее голове, и надо просто его найти и щелкнуть, и мир переменится, она с учебы будет бежать домой, чтобы поскорее увидеть сына, чтобы ни шага его не упустить, ни слова…

Вернулся Юра. Он щипал зареванного Шмеля за нос, и Шмель пытался уцепиться за его пальцы и, кажется, даже слабо улыбался. Их лица сразу стали серьезными, стоило Кристине появиться в поле зрения, и ей захотелось желчно ухмыльнуться. Юра потоптался в проходе, раздумывая, не передать ли ребенка ей, но Кристина молчала, и он укрыл Шмеля в кроватке:

– Дрыхни давай, дай хоть поспать немного. Мама устала.

– Это что такое? – спросила Кристина, вздыбив воздух картонным сертификатом.

Юра смутился:

– Я это, подработку нашел, ну и подумал… Ты же переживаешь.

– Да что ты говоришь.

– У тебя на лице написано. Я и решил помочь, вдруг не шляпа будет.

– Деньги на ветер, лучше бы жратвой затарился, курица скоро праздником будет. – Она поймала его взгляд и медленно, с наслаждением изорвала сертификат на мелкие кусочки, ссыпала на пол.

Шмель тревожно выглядывал из-за прутьев.

– Там по куару можно зайти, я на почту тебе пришлю, – глухо сказал Юра и вышел из комнаты.

Желтый клин света исчез.

Шмель снова завозился на матрасике, не отрывая от Кристины глаз.

– Я сплю, – грубо сказала она, зная, что он все поймет по голосу. – И вставать к тебе не собираюсь.

Анна Ильинична с мольберта глядела на Кристину с укором, но та закуталась в простыню и мгновенно ушла в сон. От недосыпа, от крикливого младенца она иногда словно проваливалась: засыпала на парах или над планшетом, теряла минуты, часы, и в голове у нее не оставалось ничего, кроме желания поспать.

Шмель, видимо, сообразил, что орать нет ровным счетом никакого смысла, и уснул следом за ней. На полу жалкой горкой лежал порванный сертификат.