Бездна
Он закрыл тетрадь. Все правильно написано, но в данную минуту хочется другого. К черту взвешенность и объективность. На очереди Анна Эдуардовна Штауб, полутораметровая желтокожая мумия, которая то и дело сует свой нос в чужие дела и навязывается с советами. Она вызывает еще большее отвращение, чем Проскурякова. Аж иногда до хруста в зубах. Она выглядит на десять лет старше своего возраста (ей пятьдесят семь), не следит за собой, одевается по-старушечьи и —
приготовились?
– у нее на носу огромные, просто огромные, в пол-лица, очки, из-за которых она недружелюбно смотрит на мир.
Мумифицированное ископаемое.
Вошь.
Как та старушонка у Достоевского, с уготованной ей незавидной судьбой. Очень хорошо понимаешь Родю Раскольникова. Когда Анна Эдуардовна возмущенно трясет обезвоженной головой и причмокивает сухими губами, а дребезжание ее голоса снимает стружку с коры головного мозга, – как тут не взяться за топор и не ударить ее со всего маху по темечку, чтобы замолкла? Наблюдая за ней, вновь задаешься вопросом: что здесь первично – внешность, характер или судьба? Одиннадцать лет назад ее пьяница-муж умер, и с тех пор она жила одна где-то на окраине города в двухэтажном бараке. Там с потолка капало, из-под пола дуло, от сырости отклеивались обои, а в углах разрастался грибок. В морозы насквозь промерзали стены.
Прокурякова и Штауб как бы подружки, а на самом деле едва переваривают друг друга. Нет у них иного выхода, кроме как быть вместе. Ты или в кружке высоконравственнейших и мудрейших, или нет, третьего не дано. Можно попробовать отпочковаться, но Анна Эдуардовна неспособна на это и за ней не пойдут, а Проскурякова здесь главная, ей это незачем. Время от времени она помыкает своей компаньонкой, издевается, а та, будто не замечая, играет свою роль: она якобы тоже здесь главная, на пару с Галей, с неменьшим авторитетом.
Анна Эдуардовна Штауб.
Обделенная счастьем бабушка.
Иногда ее жаль, чисто по-человечески.
Иногда.
Очень редко.
Проскурякову и Штауб он знает шестнадцать лет. Когда он пришел, они уже были здесь, и сейчас он плохо помнит, какими они были в то время. Кажется, они не изменились за эти годы. Они всегда были такими, иначе он помнил бы их жизнерадостные, не чета нынешним, лица, их смех и искренние улыбки.
За что они ненавидят его? Не за то ли, что он ненавидит их?
«Сергей Иванович, как вы считаете…». Подкрадываются к нему по-змеиному, с улыбочками. Их мужененавистничество – прямое следствие отсутствия мужского внимания. В их случае это клиника. Если вдруг появится у такой хотя бы намек на чувства, она начнет всеми силами отбрыкиваться и еще мстить тому, кто посмел их вызвать. Это не соответствует ее философии одиночества, ее искусственно поддерживаемому образу. Она испугается. Испугается своих чувств, несчастная. Что подумают люди? Не уличат ли ее в непоследовательности? Не посмеются ли над старой? Она отрицает счастье, она забыла, что это такое. Все мужики козлы – вот ее мантра. Если личная жизнь не складывается и шансы тают, да и нет уже, если честно, желания, и даже страшно, – не проще ли жить с мнением, что мужики тебе по боку? Их надо втоптать в грязь, выместить на них свои комплексы. Они не мужчины вовсе. Тряпки. «Наш Сергей Иванович рохля. Его баба им командует, он подкаблучник, сразу по нему видно». К примеру, так. Или иначе. Попробуй, загляни за неискренние матовые глаза и узнай, что там. Захочешь ли? Насколько ты любознателен, господин исследователь? Может, достаточно того, что видишь, и не стоит спускаться глубже?
Чем глубже, тем страшнее, а у самого дна живут огромные древние ящеры.
У тебя они тоже есть.
Настолько ли ты смел, чтобы увидеть их? Ты их чувствовал сегодня?
Была перемена. Женщины пили чай и обсуждали приготовления к Пасхе: где покупают и как пекут куличи, как красят яйца, какие же они дорогие перед праздником, а я не купила, теперь уже деваться некуда, а вот такой-то краситель лучше, изюма надо класть столько-то – и так далее. Это было содержательное общение, которое могло бы длиться часами, будь у них больше времени.
Еще одна тема, которая всех волновала, – отключение холодной воды час назад. До сих пор не было известно, по какой причине и надолго ли.
Он сидел в кресле у окна, за раскрытой газетой как за ширмой, и не участвовал в разговоре. Лишь бы его не трогали. Он сегодня не в духе. Все сегодня не так. Раздражение ищет пути выхода наружу и то и дело выплескивается фонтанчиками. По другую сторону газеты – тот мир, с которым в данную минуту он не хочет иметь ничего общего, в том числе с яйцами и куличами. С каким удовольствием он заткнул бы сейчас уши!
Не тут-то было.
– Сергей Иванович!
Он сделал вид, что не слышит.
– Сергей Иванович!
К нему обращалась Штауб.
Отвлекшись от статьи о вулкане в Йеллоустоне, представлявшем угрозу для всей планеты, он опустил газету и глянул поверх нее на Штауб.
На ссохшемся личике мумии возникло нечто весьма отдаленно похожее на улыбку. При этом ее глаза не улыбались, кололи его буравчиками.
Он в который раз отметил непропорциональность ее головы и гигантских очков, его тошнило от этого сухостоя в мышиного цвета старушечьем платье. А какая у нее улыбка! Боже правый! Старуха-процентщица. НЕженщина.
– Сергей Иванович, удовлетворите, пожалуйста, наше любопытство, – сказала она.
Он промолчал.
– Сергей Иванович, а ваша… э-э-э… супруга печет куличи? – спросила она, специально запнувшись.
Все стихло. Все ждали.
Он не хотел отвечать. Ведь не просто так спрашивают, а с иезуитской подложкой, с двойным дном, с издевкой. Глаза за стеклами очков знают, что делают. А что он? Разве не получит извращенное, неприличное такое, удовольствие, когда его раздражение выплеснется? Как там у Ницше? Если долго сражаешься с чудовищами, опасайся, как бы самому не стать чудовищем? Они сидят в одной клетке, в зверинце: Проскурякова, Анна Эдуардовна и он – а другие прохаживаются по ту сторону прутьев и показывают на них пальцем: смотрите, мол, какие уроды и совсем на нас не похожи, разве что одна голова у них, две руки и две ноги.
– Мы не отмечаем Пасху, – сказал он.
Штауб опешила. Голова коротко дернулась как у птицы.
– Совсем?
– Да.
– Почему?
– Мы не веруем в Иисуса Христа как в Бога. А вы?
– Что? – Она выпрямилась под его взглядом.
– Верите?
После секундной паузы она неестественно вскинула свой старушечий подбородок с лоскутами дряблой кожи снизу.
– Я – да. Верю.
– Боитесь?
– …
– Или рассчитываете попасть в рай?
Анна Эдуардовна впала в кому.
Проскурякова вышла на сцену.
– Сергей Иванович, вы слишком категоричны и не уважаете чувства других.
Тут и Анна Эдуардовна ожила. Ее затрясло от обиды и гнева.
– Во что же вы тогда верите, Сергей Иванович? – спросила она подрагивающим голосом.
– Я, Анна Эдуардовна, хочу быть ближе к этому миру. Разве здесь нет ничего, во что можно верить?
– Например?
– В человека. Но не в каждого.
– Вот это новости! – Проскурякова улыбнулась гадко. – Сергей Иванович у нас атеист! – Она окинула взглядом присутствующих, будто ликуя.
– Галина Тимофеевна, вы не возражаете, если я задам вам один вопрос? – сказал он.
Ей потребовалась вся ее выдержка, чтобы остаться в образе.
– Нет.
– Вы знаете, почему красят яйца?
– А вы? – Она не нашла ничего лучше, чем вернуть вопрос. Надо было срочно что-то сказать, вот и сказала.
– Да.
– Так может расскажете нам?
Она сказала это таким тоном, словно сделала одолжение. Она вскарабкивается на свой пьедестал, чтобы встать там в свою обычную позу уверенности и чванства. Она выше всех, даже если не знает, зачем красят яйца.
– Яйцо символизирует воскрешение Христа, – начал он. – По легенде, когда Мария Магдалина принесла его императору Тиберию, тот сказал, что оно не может из белого стать красным, а мертвый человек – воскреснуть. И как только он это сказал, случилось чудо и яйцо в тот же миг изменило цвет у него на глазах.
– Как интересно! Пожалуйста, расскажите нам еще что-нибудь про Пасху.
Ему на один миг почудилось, что она все знает и смеется над ним, но он тут же отбросил эту мысль: нет, она просто играет на публику. Все так вывернула, будто ее невежество – это норма, и пусть кое-кто не думает, что он самый умный.
– С удовольствием, – сказал он с нажимом. – Известно ли вам, что сладкая пасха, которую вы кушаете, символизирует гроб Господень? – Он сделал паузу. – Надеюсь, я не испортил вам аппетит?
Проскурякова не нашлась что ответить. Это было ей несвойственно.
Зато Штауб включилась:
– Сергей Иванович, по вашему мнению, если человек не верующий, он не имеет права отметить Пасху? У него ведь праздник. Это плохо?
– Я разве сказал, что это плохо?
– Вы, Сергей Иванович, кстати, крещеный? – спросила Вера Праксина, учительница географии. Она была высокая, худая, бледная, с вечной болезненностью в лице.
– Нет, – ответил он коротко.
– А жена? – это Штауб.
– Да.
– Она тоже не верит в Бога?
– Я не говорил, что я не верю. У каждого свой бог.
Это было слишком для Штауб. Ее голова вновь дернулась.
– Вы же только что… Все слышали!
– Сергей Иванович, вы нас путаете, – Проскурякова пришла в себя и жаждала крови. – Сначала одно говорите, потом – другое.
Он усмехнулся:
– Если я не верю в то, что Иисус был сыном Божьим и воскрес, если не крещусь, не пощусь и не крашу яйца, это не значит, что я не верю в Бога.
– Сергей Иванович, вы кощунствуете, – раздался откуда-то слева писклявый голос.
Неестественно выпрямившись – словно у нее был столбняк – там сидела Зоя Ивановна, учительница французского. Выражение удивления и испуга присутствовало на ее ангелоподобном взволнованном личике. Зоя Ивановна, сорокачетырехлетняя женщина, казалось, в любую секунду была готова расплакаться, и не нужно было иметь воображение Достоевского, чтобы представить, как она закатывает мужу истерики, – в то время как смеялась она редко. Неблагодарные отроки прозвали ее «Мадам не дам», что соответствовало действительности.
– Зоя Ивановна, известно ли вам, что такое кощунство? – спросил он, едва глянув в ее сторону.
– Я преподаю французский, но русский язык тоже знаю. – Она обиделась и поджала губки.
– Сергей Иванович, здесь, между прочим, все умные. – Проскурякова вошла в раж.
Она первая среди умных. Хотя, судя по ее голосу, она не уверена, что знает точный смысл слова «кощунство».
Если бы он не был ее врагом, то сегодня стал бы. Отныне она будет подпитывать свои чувства к нему воспоминаниями об этой стычке в учительской и ждать удобного случая, чтобы вонзить ему в спину нож, который у нее всегда с собой. Аккуратней, мадам, не порежьтесь. Постарели вы, кстати, раньше времени, не находите? Это из-за характера. Взглянуть бы на вас лет через десять. Психологи знают, что особенности личности видны во внешности, и наоборот. Анна Эдуардовна в этом плане чудесный образчик. Интересно, какие эмоции вызывает у нее собственное отражение в зеркале? Не старуха-процентщица перед ней, не египетская мумия в огромных очках, а умная женщина, которая не может сказать о себе ничего плохого. Иначе невозможно было бы ей жить со знанием о том, кто она на самом деле. Природа-матушка не хочет, чтобы ее творение расходовало чересчур много сил на самокритику. Зачем? Это мешает, это отвлекает от главного – от борьбы не на жизнь, а на смерть.
Дискуссия продолжилась бы, но в этот момент в учительскую вошел Михаил Борисович Казаков, директор школы.
Он лев. Широкие плечи, благородная голова, густые седые волосы, спускающиеся сзади на ворот костюма. Он общается по-товарищески просто, не давит, но в нем чувствуется сила, за которой идут. Посмотрит на тебя пронзительными серыми глазами из-под кустистых седых бровей, в самую суть заглянет, которую, может быть, прячешь, и что-нибудь скажет тебе по-отечески ласково или пожурит, если заслуживаешь. Кажется, многие здешние женщины тайно в него влюблены. Не удивительно. Ему почти шестьдесят, а сколько в нем энергии, мужественности, стати. Не сдается годам. Со временем у всех становится больше морщин и болячек, но если одни брюзжат и из них сыпется, то другие стареют красиво и радуются жизни как в молодости. Михаил Борисович из последних.
Он вошел, и в учительской сразу притихли.
Проскурякова, приготовившаяся что-то сказать, лишь выразительно глянула на врага. Зоя Ивановна села еще прямее. Анна Эдуардовна вскинула подбородок и посмотрела на Казакова из-за стекол очков.
Он был погружен в себя. Окинув всех рассеянным взглядом, подошел к столу и сел на его край.
– Дамы и господа, холодная вода появится в лучшем случае вечером. Авария. На сегодня уроки окончены. Если кто-то потерпит, получит орден. – С какой-то вымученной улыбкой он прибавил: – Шутка.
– Михаил Борисович, это издевательство! Только на прошлой неделе отключали! – Анна Эдуардовна возмущенно тряслась. – Мы и так отстаем от графика! Не успеваем пройти материал!
– Анна Эдуардовна, если бы от меня зависели вопросы водоснабжения, я бы конечно сделал все возможное, чтобы не срывать учебный план, но – увы.
– Надо жаловаться! – Анна Эдуардовна не успокаивалась. – В мэрию!
Казаков не слушал ее.
– У Максима Глухих вчера отца убили, – сказал он в пространство.
Вдруг стало слышно, как гудят люминесцентные лампы.
Почему, кстати, они включены? За окном день.
Между тем все глаза были устремлены на директора.
– Застрелили в подъезде вместе с охранником. – Он был вынужден сказать еще несколько слов.
– Из-за бизнеса? – спросил кто-то.
– Не знаю.
– Ужасно! – пролепетала Зоя Ивановна, и ее глаза увлажнились. – Чтоб у них руки отсохли!
– Это вряд ли.
Он посмотрел в окно.
– Звонила мама Максима, – сказал он. – Попросила отпустить его на несколько дней. Так что не теряйте его, пусть недельку побудет дома, ему сейчас не до учебы. – Он смотрел на Тамару Степановну Луценко, классного руководителя 8-го «В», где учился Максим.
– Хорошо, Михаил Борисович. Его сегодня не было, я уж подумала – болеет, хотела звонить домой. Ох, горе-то какое! – Тамара Степановна покачала седой головой.
– Такие, в общем, дела…
Он больше ничего не сказал.
Вышел.
По-прежнему гудели лампы дневного света.
Все молчали. Никто не решался заговорить первым.
Но вот одна сухо кашлянула, другая вздохнула, третья поерзала на рассохшемся стуле, отчего тот скрипнул, и – поехало.
Сергей Иванович тоже вышел.
Он не хотел обсуждать эту новость. Без меня. Обсасывайте ее жадно, накидывайтесь на нее как гиены.
Звонок.
Но урока не будет. Сегодня праздник. «Не учиться, не учиться и не учиться» – девиз тех, кто приходит сюда как бы за знаниями. Вспомни себя – не обрадовался бы сейчас, не рванул бы на улицу, подпрыгивая? Вот-вот. По правде сказать, разве и Сергей Иванович Грачев, учитель русского и литературы, не рад? Разве расстраивается по поводу графика и не хочет домой, и подпишет жалобу Штауб?
Еще не осчастливленные отроки из 7-го «А» сидят на корточках у стенки, жуют жвачку, общаются, ждут препода, а как только его увидели —
шухер!
– прыгнули внутрь.
Одно и то же, все эти годы.
Он вошел. Бросил взгляд на тех, кто дурачился.
– Добрый день!
На галерке один деятель стукнул другого учебником по затылку, а в ответ получил по уху.
Ничего нового.
Скука.
А теперь возрадуйтесь, детки мои! Объявляю вам новость!
Дослушайте! Тише! Все пропущенное наверстываете дома. Сейчас-то вам все равно, эйфория, послушали и побежали (а кто-то даже не слушает), но, вообще-то, объем нешуточный и спрос будет такой же, как если бы урок был.
Ну а теперь на улицу, на солнце. Там нет нудных садистов с их скучными книжками. Там свобода. Прочь из этих стен! Нечего здесь делать, когда за окном весна!
Глава 14
Никого нет. Он один в тиши класса. Подростки на радостях едва не вынесли двери. Сколько уже было атак на эти облупленные конструкции? Рюкзаки-спины, ноги-руки, раскрытые рты – все это выкатывается с энергией снежной волны, и не вставай у нее на пути, иначе снесет. Как бы направить эту энергию в созидательное русло? Не слишком ли мало свободы? Не слишком ли много запретов? Не рано ли отнимают детство? Не многого ли хотят? Кого растим? Личности или массу?
Взгляни в конце концов на себя.
Правильно ли тебя воспитывали? Правильно ли учили? Вспомни себя в школе, которую ты окончил с медалью и с четверкой по химии?
Он взглянул на доску.
Вот те на!
Титьки.
Их обвели мелом несколько раз по контуру, выписали с любовью соски – вышло естественно, масштабно, с душой. Это кто-то из 7-го «А», подпольный кустодиевец. Кто, интересно? Мы считаем наших детей маленькими, а они подумывают всерьез о сексе, с практической, так сказать, точки зрения. Сегодня у них рисованные груди, завтра – реальные, а послезавтра – беременность, аборт и бесплодие. Добро пожаловать во взрослую жизнь, мои Ромео с Джульеттами.
Несколько взмахов тряпкой – и всё. Доска девственно чиста.
Никакой чувственности.
Приходит крамольная мысль: может, прочесть сочинения здесь и не тащить их домой? Он тут же отбрасывает эту мысль. Нет! Он хочет на улицу, где теплый весенний воздух и солнце. Нечего здесь делать. Здесь летает призрак смерти.
Вот и он.
Повис в воздухе и смотрит сверху пустыми глазницами, чтобы ты чувствовал хрупкость и бессмысленность жизни. Он говорит с тобой, пугает тебя.
«Это может случиться когда угодно и где угодно, не надейся и не планируй многое. Твоя жизнь – в одном миге от смерти. Что ты чувствуешь и о чем думаешь, когда смотришь на мертвых? Я знаю. Тебе страшно. Однажды ты станешь мной, и только я один знаю, когда. Отец Максима уже с нами, он уже стал ничем. Здесь нет такого чувства, как жалость. Здесь вообще ничего нет. Даже тьмы. Нет пламени и зубовного скрежета, которыми вас пугают, глупеньких. За свои грехи вы должны были бы, согласно вашим священным книгам, вечно гореть в геенне огненной – так встречайте же смерть радостно, ибо нет после нее обещанного. Ничто будет для вас счастьем. А если вы хотели в рай, то – увы. Рая нет. Ваш Бог говорит вам то, что вы хотите услышать. Вы сами придумали красивую сказку о вечной жизни, отказываясь верить в смерть и сгибаясь под грузом бренного. Только я один есть, и нет ничего, кроме меня, и никогда не будет. Вы, кстати, не знаете, что такое «никогда». Для вас это слово, одно из многих слов, лишенных смысла, а для меня – все.
Добро пожаловать в вечность отсутствия.
Здесь нет обмана. Здесь истина. Ничто есть только ничто, а все остальное или содержит в себе что-то, или является частью чего-то, или же есть совсем не то, чем кажется. Не об истине ли вы грезили? Если так, то вот она, вы скоро ей станете, и больше нет ничего вечного, кроме нее, и ее тоже нет.
Задумывались ли вы над тем, что вы не сможете поймать тот миг, когда покинете физический мир иллюзий и окажетесь в единственно истинном мире – который я называю так только потому, что вынужденно использую ваш язык, не способный выразить и малую толику истинной сущности?
Вам понравилось бы здесь. Вы не знаете это сейчас, трясясь от страха, и, к сожалению, никогда не узнаете. Ибо мыслит только тот, кто есть, а если его нет, то нет и мысли. Гениальная шутка смерти. Шутка Бога – так можно было бы сказать, если бы Бог был.
Но и его нет.
Есть только я.
Кто я?
Зовите меня как угодно – все равно не найдете точное слово, и даже трактаты в сто тысяч слов не помогут вам стать ближе. У вас нет даже чувства – что говорить о словах, ласкающих слух обманчивыми гармониями?
Просто идите ко мне.
В ЗАБВЕНИЕ.
НАВЕЧНО.
Я вас жду. Я никуда не спешу. Я всегда с вами.
Во всякое мгновение я ваша тень, которую вы боитесь.
Я ваша навязчивая мысль, сдавливающая сердце.
Листая свои молитвенники и не находя в них спасения, вы думаете обо мне».
Максим. Умный мальчик из 8-го «В». Его отец был обеспеченным человеком, но сын не только не кичился этим, но, напротив, стеснялся. Он хотел быть как все, но не мог: дядя с комплекцией Шварценеггера привозил его утром на «Лексусе», а после уроков встречал у школы. Зачем, спрашивается, «Лексус», если живешь в пятнадцати минутах ходьбы от школы? А от громилы все равно нет толку – охрана в школе такая, что пробраться внутрь несложно, а физкультура вообще проходит на улице. Ни к чему это шоу, а у мальчика травма: с ним ходит здоровый нянь с физиономией гангстера. Однажды Максим даже полез в драку из-за этого: посмеялся над ним кто-то, вот и не выдержал. Он всем доказал, что может сам за себя постоять и не нужны ему няньки-охранники.
Он доучивается в школе последние дни и со следующего учебного года переводится в лицей, лучший в городе, куда сдал вступительные экзамены на все пятерки. Это одно из немногих учебных заведений, о котором не скажешь ничего плохого, если ты не предвзят. Обучение там не бесплатное, но деньги берут разумные, учителя сильные, программы хорошие и с материальным обеспечением проблем нет: доски новые, из окон зимой не свищет (пластиковые), чистые туалеты. Если встретишь того, кто поливает лицей грязью (ничего, мол, особенного, много гонору из ничего, мы бы тоже могли, если б учили за деньги), то причина этому – зависть.
Перед началом учебного года он справлялся там о вакансиях, но, к сожалению, по его профилю мест не было. Неудивительно. Зарплаты достойные, а контингент учащихся в среднем не идет ни в какое сравнение со школами. Балбесов не берут за деньги.
Он почувствовал холод и сырость.
Это напомнила о себе смерть. Это ее дыхание.
Интересно, о чем подумал бы он, увидев киллера? Бессмысленно умолять о пощаде. Это конец. Через мгновение он отнимет у тебя твою единственную жизнь, которую когда-то дала тебе мать. Она кормила тебя грудью, радовалась твоей первой улыбке, первым шагам и звукам, заботилась о тебе, когда ты болел, водила тебя в детсад и в школу, поддерживала тебя, когда ты сдавал экзамены в ВУЗ и устраивался на работу; она вложила в тебя всю себя, любила тебя с первого мига твоей жизни, все эти сорок лет, – а сейчас он убьет тебя. Если бы знал заранее, разве не отдал бы все, что у тебя есть, все свои деньги, не бросил бы их врагам как подачку? Деньги мертвому не нужны. Ты был богат и всегда хотел больше, чем у тебя было, ты был тщеславен и жаждал власти – ты БЫЛ. Тебя убивают из-за бумажек с цифрами, что лишают людей разума. Палец на спусковом крючке, миг и – всё.
Ты не узнаешь, что умер. Останутся жена и дети, машины, недвижимость, счета в банках, березы на аллее у дома – мир продолжит быть без тебя. Из трупа с простреленным черепом сочится кровь, он в неестественной позе лежит на ступенях подъезда, и скоро ему окажут все почести так, словно это ты, но это уже не ты. Ты исчез в тот миг, когда пуля пробила мозг. Тебе не было больно. Мозг не успел сообщить о боли. Это была мгновенная смерть.
Она не страшна. Ее нет.
Страшно ждать.
Как справиться с мыслью о ее неизбежности и необратимости? НИКОГДА этот человек не откроет глаза, не пошевелится, не скажет ни слова. Еще секунду назад он был, а теперь его нет. И даже самый упорный, активный, неистовый будет однажды лежать холодный, коченеющий. Исчезнет Вселенная, доступная для исследования лишь в крошечной части и погибающая вместе с загадками и тайнами миллиардов своих галактик.
Мертвого похоронят живые. При взгляде на красный гроб с землистого цвета усопшим появится сильное душевное чувство: здесь и скорбь, и страх, и осознание конечности собственного бытия, и ощущение нереальности происходящего. Играет траурный марш, и вереница людей медленно идет за гробом по улице. Заплаканные глаза. Бледные лица. Кого-то поддерживают под руки – это жена и мать.
Вот и кладбище.
Поцеловав покойника в лоб и в последний раз взглянув на него, гроб накрывают крышкой и заколачивают. Удары молотка означают, что возврата нет. Все закончилось, и даже это тело никто никогда не увидит.
НИКОГДА.
Под аккомпанемент плача гроб опускают в прямоугольную яму могилы. Укладывают сверху доски и закидывают землей. На осыпающемся свежем холмике прилаживают восьмиконечный крест из дерева. Расставив венки, уходят молча.
Здесь территория смерти: разномастные оградки и памятники, даты рождения и смерти, фото юных и старых. Здесь особенно остро чувствуешь, как скоротечна и мелочна жизнь. Однажды и тебя доставят сюда с комфортом и положат в могилу. Вопрос только – когда? Через полстолетия? Через год? Через неделю? Кто знает? Если не хочешь лежать в земле и кормить своей плотью червей, есть вариант с огнем. Это не больно – гореть. Горстка пепла в урне – все, что останется от тебя. Нет? Хочешь и после смерти быть? Человечишка! Ты не можешь увидеть извне свою жизнь, ее начало и конец, мир до себя и мир после. Она – это ты. А если так, то не все ли равно, что будет: элитное кладбище, простое поле с деревцем или урна?